XXII (1/2)
Любопытство — самое опасное на свете чувство. В лучшем случае оно ведёт к безвыходным ситуациям и кучей проблем, от которых невозможно отделаться, в худшем — к погибели. Все глупые поступки были совершены от чистого любопытства. Иногда это чувство просыпается в человеке от смертной скуки, тогда, когда ему не хватает острых ощущений или от пробелов в сознании, тогда, когда ты яростно пытаешься заполнить пустоту яркими домыслами. В случае Эмили это скорей было второе. Но то было любопытство, смешанное с животным ужасом в примерно равных пропорциях. Это была горькая микстура из воспоминаний — тёплых и приятных. И от ощущения того, что ты не мог вернуть эти времена, делалось только больней. Сердце девушки будто было проткнуто сотней игл, она лежала на полу, испуганная и бледная, устремив взгляд на потолок, очертания которого были видны в полумраке. Рядом сопела Анна, подозрительно наивно и спокойно настолько, что Эмили это показалось самой настоящей издевкой над её душевным состоянием. Несмотря на лето, скрытое в ночной мгле, хорошо ощущалась пробирающая до костей прохлада, вызванное то ли неважным состоянием Шервуд, то ли тонкостями погодных явлений.
Она точно не могла ответить на этот вопрос. Да и зачем ей это было нужно? Были вопросы и поважней, те, которые тревожили её особенно сильно… Уже более суток она не видела изящного, но измотанного личика Эдгара, не слышала его нежный голосок и не читала строки его прекрасных стихов. Он просто пропал, так незаметно и тихо, будто растворился в воздухе. Не было слышно ни его предсмертных вздохов, ни криков агонии, ни горьких всхлипов. Мертвая тишина, да и только. И эта тишина пугала гораздо больше истошных воплей умирающего, ведь неизвестность порой удручает гораздо больше горькой правды. Надежда угасала с каждым часом, как угасает керосин в керосиновом светильнике, медленно, но верно. Остался лишь слабый просвет, которым можно было осветить целое ничего. Никаких предсмертных записок, диалогов, только замечания Анны, ясно пронёсшиеся в голове, будто строки утренней молитвы:
— Даже не знаю, как объяснить. Выглядел обыкновенно, каким он бывает всегда. Правда, я чувствовала тревогу в его движениях, но ничего более.…
Дальше Верн рассказала про то, как Эдгар едой запасался, но дословно вспомнить эту фразу Шервуд, к сожалению, не смогла. Тем не менее, она визуализировала эмоцию, застывшую на личике Анны. Оно отражало легкое беспокойство. Вспомнила, с какой интонацией она это произнесла — притворной, будто пытаясь отгородить её саму от лишней кутерьмы. Загадка была с лёгкостью решена. Шервуд наконец обрела решимость. Иногда безумно хорошая память обладательницы очень хорошо выручала её в трудных жизненных ситуациях.
Где-то внутри таилась маленькая вероятность, того, что Эдгар жив, но она почти сводилась к нулю. Что за стихи он такие пишет, раз так сильно отворачивается от внешнего мира, копируя отшельнический образ жизни? Неужели всё настолько серьезно? У него развивается ужасное заболевание? Он сходит с ума в замкнутом пространстве? Что бы то ни было, она найдёт и вылечит его от всей этой дряни!
Шервуд повернулась на другой бок, прошуршав в складках нескольких одеял, которые она аккуратно сложила поверх шерстяной простыни, служащей неким фундаментом для её королевской ложи. Хорошенько сосредоточившись, та закрыла глаза и начала медленно нашептывать молитву, моля о спасении Эдгара, о духовном его очищении, об отгорожений от всех дьявольских соблазнов. С особым трепетом и внимательностью она выговорила слова, не торопясь и не растягивая их звучание до безобразия. Она относилась к этому серьезно. Она надеялась на Всевышнего, ведь больше ей было не к кому обратиться… Только Он был в силах решать судьбы близких ей людей…
— Да пусть придут Божьи благословение и терпимость к тебе, Аминь… — закончила Эмили свою молитву, прижав ладони друг к другу. Она частенько подбадривала тяжело больных подобным образом, читала им наизусть строки из Библии и рассуждала о жизни и о том, насколько она бывает прекрасной. Иногда это действительно помогало, и пациенты чувствовали себя гораздо лучше после подобной терапии. Тогда на лице Шервуд расплывалась искренняя, добрая улыбка. Если же человек все же умирал, она говорила, что его ждёт лучшая жизнь на том свете. Всегда она старалась находить положительные стороны даже в самой тяжёлой ситуации, чем и нравилась многим.
Эмили будто почувствовала жизнь за соседней стеной. Будто вновь услышала его голос и ринулась целовать и обнимать его от чрезмерной любви, кипящей внутри её большого и благородного сердца. Эмили почувствовала себя гораздо счастливей. Она ощутила его душу, начала представлять его образ, романтичный и таинственный. Прощупывала его бледные и худые щёки, хихикала, смеялась. Кормила его лучшей едой, поила лекарствами. Всё вернулось на круги своя. Она наконец стала гораздо счастливей в тот сладостный момент их долгожданной встречи…
***</p>
— Кто-то будет яичницу? — спросила Эмили, пройдя сзади завтракающих детей. Она держала в руках медный поднос, на которой находилось четыре прелестных тарелки с аппетитным и сытным завтраком прямиком из куриного яйца.
— Надеюсь, что это омлет. — с надеждой в голосе произнёс Гилберт, облизнув обкусанные губы.
— Ты ошибся, это глазунья. — ответила Шервуд, явно расстроив юношу. Послышался тяжёлый вздох, будто прямо сейчас умер его близкий родственник. Неужели его расстроила подобная мелочь? Ведь по сути, эти два блюда достаточно одинаковы…
Эмили продолжила размышлять о том, есть ли большая разница между омлетом и яичницей, параллельно предлагая завтрак остальным. Она предложила его и Джейн, которая резко отказалась от предложения медсестры, продолжив пялиться в пол с опустошенным, скорее даже стеклянным взглядом. Что-то явно вновь беспокоило девочку, и это заметили все от мала до велика. И раньше им удавалось застать такую же апатичную, безжизненную Джейн, только не все до конца поняли, что же на самом деле послужило причиной для её вялого поведения. Может, она не до конца отошла от смерти Алисы, и её вновь стала беспокоить эта душевная рана, которая на протяжении многих дней не перестала расстраивать девочку, пугая её отборными ночными кошмарами, медленно и тихо шепча тягучие и несвязные слова, способные испугать до состояния белого каления. Даже завтракала она, как ходячий труп, в её движениях не было никакой жизни, не было светлого, по-детски наивно предвкушения от наступившего дня. Она просто ела, чтобы не умереть от голода, даже не насладившись вкусом поднадоевшего всем жареного тоста.
Эмили вновь охватила волна сочувствия, ей хотелось приобнять бедную девочку и погладить её по голове, произнеся самые прекрасные и нежные слова, наконец приободрить и поддержать её в такой тяжёлой ситуации. Но она выглядела такой неприветливой и мрачной, что Шервуд даже стало страшно подойти к ней. Даже пациенты, находившиеся на грани смерти, вели себя гораздо дружелюбней… А этот случай казался для Эмили чём-то обнадеживающим и пугающим. Успокаивать её бесполезно — лишь расстроишь ещё сильней, накормив до отвала пустыми надеждами.
— Давно я так плотно не завтракала! Аж по швам трещит! — хихикнула Анна, шутливо хлопнув себя по набухшему животу.