Глава IV (2/2)

– Слушаюсь, господин, – весело и немого нахально ответил парень, принимая у меня поводья.

Когда вернулся к цыганам, гекко с улыбкой похлопал меня по плечу.

– Ну, – говорит, – показал ловкость цыганскую!

Я ответил полушутливо, полу-надменно:

– Глупый ты, гекко. Разве я цыган, чтобы ловкость цыганскую показывать?

И тишина. Я испытующе обвёл взглядом присутствовавших, вопросительно подняв бровь. Из-за чьей-то спины чёрной тенью скользнул Камия и, подойдя к барону, сказал ему, нагло задрав голову:

– Что же ты, гекко? Расскажи ему то, что мне рассказывал. Как вы его продали. Расскажи!..

И босой ногой топнул. Я брезгливо скривил губы.

– Что ты брешешь?

– Не спрашивай меня, ой, не спрашивай, ой, не спрашивай! – насмешливо пропел Камия, противно кривляясь.

Каждый мускул в моём лице натянулся, как струна. Я ударил бы его, если б гекко, стоявший до этого, безучастно отворотив глаза, вдруг не схватил Камию за плечо и не вытолкал вон со словами:

– Пошёл прочь!

Вместе с удивлением от неожиданной вспышки ярости барона на меня обрушилось осознание слов Камии. Я заметался среди цыган, как зверь в клетке, в глаза им заглядывая, спрашивал:

– Как продали? Я что, собака что ли? Как это, ромалэ?

Никто не смел отвечать мне. Наконец, вперёд шагнул барон котляров и, простодушно разведя огромными руками, сказал, прямо глядя на всех:

– Что же тут сложного? Каждый, кто родился в таборе, обязан ему жизнью. Если он хочет уйти, требуется выкуп.

– Выкуп? – я уязвлённо вскинул голову. – За свободу вольной души? Выкуп?..

Гекко ступил вперёд, поддавшись порыву объясниться передо мной пусть даже на глазах у всего табора, но я попятился от него, отрицательно качая головой. Я отвергал любые попытки смягчить удар, поставив свою обиду выше всего мира. Потом круто развернулся и пошёл прочь.

– Каин! – возопила Шаёри, желая остановить меня.

– Не ходите за мной! – крикнул я, не оборачиваясь.

Шаг мой становился всё быстрее, и, наконец, я помчался в поля, убегая от людей, от себя. Мне хотелось кричать от обиды на Антала, гекко, себя. Господин, молодой господин оказался просто цыганским мальчишкой! А сами цыгане, красивый, вольный народ, так надменно провозглашавший свою любовь к свободе, обернулись вдруг кучкой грязных работорговцев. Я не знал, как разрешить это противоречие. Где она, краса жизни, если даже душу можно продать, пошло взвесив её на прилавке?

Так я бежал, не разбирая дороги, пока не повалился на землю обессиленный, зло вырывая руками жухлую траву из сухой земли. Когда успокоился, услышал журчание воды, текущей по камням, поднял лицо и, увидев перед собой родник, подполз к нему, чтобы освежить лицо ключевой водой.

Опустив ладони в поток, я впервые посмотрел на них. Кожа смуглая, не так сильно, как у цыган, но и не та, что у Антала. Волосы у меня в ту пору были длинные, и я притянул пряди к глазам, пристально разглядывая. Волос не конский, но и не то, чтобы очень мягкий, закручивающийся. Потом вновь вернулся к ручью, ища своё отражение. Мне сложно было сказать красив я или нет, зато определилось, что глаза у меня не чёрные, а серые, правда, несколько темнее, чем отцовские. Не знаю, успокоило меня это или нет.

Поздно вечером я сидел на ковре в холле, стругая отцовским ножом деревяшку, и, когда позади меня раздались тяжёлые шаги, спросил, не оборачиваясь:

– Правда, что вы купили меня у цыган?

За моей спиной послышался тяжёлый вздох.

– Кто сказал тебе?

– Неважно. Так что?

– Кай… Я всегда знал, что этот день настанет, но ты ещё слишком мал, чтобы понять.

Большая отеческая рука опустилась мне на загривок, но я тут же вскочил, ощетинившись.

– Как же так? Ведь я сын свободного человека. Или вы не отец мне?

– Отец, – спокойно ответил Антал. – Но твоя мать – цыганка. Ты родился в таборе и, по их законам принадлежал им. К чему говорить об этом? Теперь ты мой…

Но я прервал его криком:

– Я ничей! Я принадлежу только себе!

И, круто развернувшись на каблуках, бросился в свою комнату, ворвавшись в неё, тут же повалился на захлопнутую дверь. Тяжело дыша, как загнанный в клетку зверь, я дико окинул взглядом свои по-спартански обставленные покои и резко метнулся мимо просто заправленной кровати к другому концу узкой, похожей на кладовую, комнатёнки. Сбросил бронзовый подсвечник, стакан и кувшин на пол, мигом вскочил на освободившийся стол, распахнул окно и замахнулся ножом, чтобы выбросить его, но рука моя повисла в воздухе. И недели не прошло с тех пор, как рисковал жизнью ради него.

Обессиленный, я осел, сотрясаясь от сухих рыданий. Резная ручка так и осталась зажатой в моей ладони. Глядя на острое лезвие, я утёр нос кулаком и судорожно вздохнул. А цыгане всё гуляли. Они и ночью не перестали гулять, и на следующий день. Долго ещё с полей доносилась песня:

Джидэ яваса

Кана на мэраяса ли да,

Шукир да заждиваяса [3]</p>