Глава IV (1/2)
Когда б я умер час тому назад,
Я прожил бы счастливый век. Отныне
Ничто не важно в этом смертном мире…
«Макбет»</p>
Вскоре настала осень. Отцвели горечавки, отцвёл вереск. Я перестал ходить с Камиёй и остальными. Не от трусости, охота отпала. Оставался в стойбище. Иногда ходил к своему коньку смотреть как его тренируют, но больше тешить взгляд сиянием красно-гнедой шкуры, лоснящейся на солнце. В остальное время гулял с цыганами.
В ту пору у родственника нашего гекко, тоже барона, жена разродилась шестым ребёнком. Крестины справляли двумя таборами, нашим и кэлдэрарским. На земле расстелили два больших ковра со всякой снедью: один для мужчин, другой для женщин.
На третьем для детей были разложены купленные на базаре ватрушки, баранки, крендельки. Малыши, не приученные в кочевье к выпечке, уплетали за обе щёки. Старшие на костре неподалёку пекли обмазанного глиной ежа, который был похож на огромный клубень картошки. Так они всегда делали по праздникам, заранее отлавливая на лесных опушках колючих зверьков, считавшихся лакомством.
Мне не хотелось есть, и я от скуки следил за взрослыми. На мужской стороне лились рекой пиво и брага. Едва ли не каждые пять минут звучали тосты и звон кружек. Женщины судачили, поздравляли молодую мать, пили крепкий цыганский чай с перцем. На открытом огне запекалось до черноты баранье мясо, в казане варился густой суп по обыкновению очень острый.
Внимание привлекали родители новорождённого. Это был союз неотёсанного медведя и ловкой куницы. Бароном котляров был невысокий цыган в венгерской куртке с засученными рукавами на косматых ручищах. Из женщин статью выделялась его моложавая хозяйка, рослая и сухопарая, со следами былой красоты на скуластом медном лице.
Бросалось в глаза, что кэлдэрарские цыганки одеты более чопорно, чем жёны и дочери конокрадов. На “баронессе” была пожелтевшая от времени крестьянская блуза с широкими рукавами и красная юбка в пол с фартуком. Из-под алого платка, повязанного как тюрбан, змеились до пояса две чёрные косы, но истинно приковывало взгляд массивное монисто, подобного которому я никогда не видел. Нити с крупными золотыми монетами, сиявшими как солнце, в несколько рядов спускались женщине ниже пупка. Величественное зрелище. Глядя на других кэлдэрарок, я понял, что размер и количество монет определяются у них не любовью к мелодичному звону, а положением женщины в обществе.
Когда были готовы бараньи рёбра, “баронесса” сняла их с огня, выложила на серебряном блюде и, вместо того чтобы передать одному из прислуживавших юношей, сама понесла мужчинам. При её величавой походке монеты медалями позванивали у ней на груди. Даже передник, расшитый по краю прихотливыми арабесками, не смотрелся так же безвкусно, как на прочих котлярках. Муж с сытым довольством смотрел на неё.
– Давай, дорогая, накладывай, – говорил он, хлопая себя по круглому как казан животу. – Она обо мне заботится. Заботится. Правду говорят, иная жена лучше вина.
Женщина явно была рада похвале, но хитро улыбнулась и в последний момент пронесла блюдо мимо мужниного носа, поставив напротив нашего гекко. Мужчины засмеялись, а маленький барон котляров вскочил, смешно браня свою рослую супругу:
– Что!? Опять посмеялась? Она всегда надо мной смеётся, эта плутовка!
Под его причитания жена вернулась к своим товаркам.
– Как всегда в дурном настроении! – всплеснула руками она.
И на женской стороне раздался дружный хохот.
Вождь кэлдэраров какое-то время сидел насупившись, но, после нескольких дружеских похлопываний по плечу, поел мяса и, изрядно подобрев, сказал добродушно:
– Пойду поищу мою подругу. Скажу, что люблю её и больше никогда не буду злиться.
Потом, тяжело поднявшись со своего места, пошел, шутливо приговаривая:
– Где прячется маленькая врушка, эта хохотушка?
Другие цыганы посмеивались ему вслед, повторяя старинную пословицу: «Муж с женой ссорятся только до ночи». Между тем ударили по струнам вольно и пылко. Первой поднялась старая дородная цыганка и, пританцовывая, запела недурно сохранившимся контральто венгерскую “Дуй дрома” [1]. Она начала медленно и томно, но молодые тут же подхватили, и всё пошло по нарастающей.
Под разлив песни незадачливый муж разыскал свою хозяюшку среди женщин и начал настойчиво приглашать её на танец, а она всё отворачивалась, изображая обиду. Но, стоило цыгану досадливо отступиться, как жена тут же юркнула у него из-под руки и пошла отбивать каблуками дробь с подковыркой да руками размахивать. Держалась куда более резво и раскованно, чем наши женщины, но с меньшим изяществом, без истомы. Она словно убегала от супруга, а он как бы уговаривал её, идя за ней и залихватски ударяя себя по подошвам кожаных сапог с узорчатой выделкой. При этом крупные посеребрённые пуговицы-бутоны на куртке мужа красиво гармонировали со звенящим золотым монисто жены.
Музыка накалялась, становилась более яркой. И вот уже оба табора слились в стремительном ритме танца. Простодушно подняв руки, Шаёри возглавила вхождение в пляску детей. Юная и гибкая, она искоркой закружилась меж тяжеловесных котлярок. Её кудрявая головка чёрным угольком приближалась ко мне. Юноши и девочки игриво отплясывали друг перед другом под гитару, соревнуясь в красоте и грации движений, пламени сердец и нежности взглядов. Не сложно было догадаться, что крестины превратятся в свадьбы, а потом снова в крестины и так до конца времён.
Шаёри плавно вышла из круга танцующих и тихо опустилась напротив меня, рассеяно убрав с лица кудрявый локон. Она всё пыталась заглянуть мне в глаза, а когда не получилось вздохнула:
– Больше с нами не ходишь…
– Удивляюсь, что ты ходишь, – ответил я, не поднимая глаз. – Они едва тебя выносят, а, когда ты останавливаешься нарвать цветов, гонят вперёд тычками и пинками, как непослушную барашку, как скотину.
Шаёри наивно и слегка устало улыбнулась.
– Меня это не обижает.
Я хмуро взглянул на неё в упор.
– А меня обижает. Я мог погибнуть.
– Он не со зла…
Она попыталась погладить меня по ладони, но я резко одёрнул руку, отворачиваясь. Позади нас послышался характерный чеканный цокот, а затем лошадиное ржание, заставившее меня вскочить и резко обернуться.
Конечно, это был мой коник. До блеска начищенная сбруя на нём вся была в медных наклёпках, а уздечку, обвитую тонкой золотой цепью, девочки успели убрать цветами, да увешать разноцветными кисточками и шёлковыми лентами. На солнце сияли монеты, пришитые к кожаному седлу, и наравне с искристым отливом шкуры этот блеск ослеплял. За узду коня вёл тот самый щёгольски-красивый цыган, который поймал скакуна. Сейчас его кудри покрывала шляпа, украшенная павлиньим пером, а в ушах сверкали серьги.
Я так загляделся, что не замечал ничего вокруг и сильно вздрогнул, когда на моё плечо опустилась рука гекко.
– В одной малоросской деревне я видел старинный обычай, – сказал он. – В пору пограничных событий будь то смерть, свадьба или рождение новой жизни, когда люди особенно уязвимы, нужно три раза объехать на коне вокруг селения для защиты от нечистой силы. Это непременно должен проделать кто-то неосквернённый: благочестивая вдова, невинная девушка, ребёнок.
– Хороший обычай, гекко! – крикнул я уже на бегу. – Очень хороший!
Коник копытом землю бил, не угрожающе, как в нашу первую встречу, а легко, игриво. Потом слегка присел на задние ноги и весело заржал. Явно хотел побегать. Вдев ногу в стремя, я разом вскочил на него, резко выдернул поводья у коновода и, слегка ударив коня пятками, пустил его рысью. Теперь он был хорошо выезжен, и кататься на нём было одно удовольствие, но, к моей великой радости, горячность и норов остались при нём. Он то и дело произвольно ускорял ход, и я не удерживал его. Так мы сделали два круга. В начале третьего я свёл колени, и конь рванул вперёд, рассекая широкой грудью воздух, так что мне невольно пришлось опереться одной рукой на его круп. Слившись в едином порыве, мы помчались навстречу ветру.
Когда возвращались к табору, со стороны загонов раздался серебристый перелив ржания кобылы, и, ответив на призыв, коник перешёл на нарядную иноходь, красуясь и высоко вскидывая копыта, как в танце. Непривычный к такому ходу, я неустойчиво затрясся в седле, но не мог не восхититься красотой гарцующего жеребца. Соскочил на землю, обошёл его, горячо поцеловал красивую оленью голову и крикнул молодому цыгану:
– Хей, морэ [2]! Я полюбил этого коня. Отдай его не какому-нибудь толстосуму, а человеку доброму. Да смотри, я ведь узнаю, кому ты его продал.