Глава II (1/2)
Мой милый Марций, мой достойный Кай,
За подвиги отныне наречённый…
Ну, как его?..
«Трагедия о Кориолане»</p>
Сколько себя помню, всегда любил вид танцующих цыган, ещё когда сидел на старом персидском ковре и играл цветными камушками, а поодаль — ворох из пёстрых платков, чёрных кудрей и грациозных взмахов смуглых рук. Отец, ещё молодой и не такой грузный, отплясывал среди юных цыганок. Я с восторгом глядел на него, а когда подрос, занял его место. Быть в центре этой пляски — всё равно, что ворваться в бурю, где всё поёт и кричит. Нона среди цыганских дочерей плывёт павой прямо перед тобою, стоит лишь руку протянуть. Шаёри по-детски наивно пытается подражать её движениям. Камия отжигает прямо на коленях и хватает девчонок за цветастые юбки. А спираль закручивается, всё кружится быстрее и быстрее, превращаясь в яркие всполохи, звон мониста сливается в оглушающий гул.
«Закручивай!»
Я никогда не бесился, всегда танцевал степенно, не теряя себя и, глядя на Камию, думал, что так должны отплясывать черти в аду.
Подойдёт ко мне бывало и скажет:
— Пойдём сегодня жабу с золотым брюхом искать?
— Ты иди. Я останусь.
— А что так?
— Не охота.
— Ну как знаешь.
И пошёл ногами землю вытаптывать, ударяя себя по коленям и босым пяткам.
Так и проводят свои дни цыгане: пьют, поют, играют, чуть передохнут и снова в пляс. Кто-то бросит, делом займётся, кто-то запоёт, кто-то подхватит и так до поздней ночи. А там разожгут костры. Детьми мы подсаживались к большему из них в сердце табора, тому, у которого грел свои старые кости наш гекко. Часто он рассказывал нам сказки, причудливые создания игры дикого и чувственного воображения цыганского народа. Глаза его в эти минуты загорались, а ночные тени изменяли лицо до неузнаваемости.
— Ехал молодой цыган по дороге, — вещал гекко старческим голосом, ожившим для этих мгновений, — вдруг слышит — голоса по ночной росе разливаются. Поворотил коня своего и к табору выехал, что на поляне близ большой реки стоял. Вокруг костры горели, вот как сейчас, а у костров тех пели цыгане.
Остановился ром [1], заслушался. Вдруг видит, возле одного из костров красивая цыганка танцует, да в пляске той так заходится, только юбки на ветру, как языки пламени развиваются. Сердце у него огнём загорелось и поклялся он страшной клятвою во что бы то ни стало выкрасть красавицу.
Меж тем светало, и начали цыгане по шатрам разбредаться. А парень знай себе выглядывает, в который из них эта красавица-цыганка пошла, и направился за ней. Подкрался ром [1] к шатру, откинул полог и в ужасе отпрянул.
Страшную картину увидел он. В шатре том лежали вповалку цыгане: у кого рука отрублена, у кого — нога, а у которого и вовсе головы нет. Кудри его заплётшиеся разъялись от страха. Понял цыган, что с мёртвым табором встретился…
— С нами крёстная сила!
Все мы, до того заворожённые рассказом, с недовольством оглянулись на Шаёри, у которой в лице ни кровинки, словно сама тех мёртвых цыган увидала.
Гекко покачал головой, улыбаясь:
— Этого не надо. Сказку спугнёшь, она того не любит. Ведь вы сами упросили нонче страшную рассказать.
— Вы на неё не смотрите! — извинился Пашко. — А ты молчи, дурёха, — шикнул он на сестру, — не хочешь слушать — отсядь к другому костру, вон их сколько.
Разумеется, Шаёри не ушла. Проскулила что-то невнятное, но осталась. А гекко продолжил:
— Наш чаворо [2] был не из робких. Отыскал свою зазнобу среди тел бездыханных, положил её поперёк седла и был таков. Умыкнул, таки, красавицу.
Весь день гнал он своего коня от проклятого места, а, как зашло солнце, ожила цыганка и заговорила… — здесь гекко остановился, помолчав немного, а когда продолжил тон его был точно, как женский. — Куда ты меня везёшь? Разве не знаешь, что от мёртвых не скрыться? Ведь сейчас мои братья настигнут тебя и убьют!
Но цыган засмеялся только:
— Не боюсь твоих братьев.
Сказал и услышал позади себя стук копыт лошадиных. То братья настигли беглецов. Избили они цыгана до полусмерти, а сестру свою обратно увезли.
— Как это они их так быстро догнали? — вмешался Камия. — Ведь покойники ходят ночью, а цыган уезжал от них весь день и должен был сильно оторваться.
Камия любил встревать посреди рассказа, самоуверенно ища в словах взрослых какой-нибудь изъян. Я хотел осадить его, но гекко ответил прежде, посмеиваясь себе в усы:
— Какой ты умный, Камия, а не знаешь, что у мертвецов колдовские кони. Живой всадник вынужден коня править, а ихние сами напрямик едут. Цыган через реку вплавь перебирается, а волшебный конь по воде скачет.
Очнулся ром [1] наутро, глядит — нет девицы. Но он норовистый был.
— От своего не отступлюсь, — говорит.
Опять отыскал мёртвый табор и опять, чуть забрезжил рассвет, отняли у него братья свою сестру. Только в третий раз, едва не загнав коня, удалось ему от них оторваться. Но и тогда настигли его мёртвые цыганы под утро, но на сей раз избивать не стали, оценив видно неотступность парня. Сказали только:
— Выбирай свою судьбу. Случилось с нами вот что: остановились мы табором возле деревни одной, пустили лошадей пастись, и поели они всё сено, что заготовили мужики. Те нас за это перебили и хоронить не стали. Ты предай наши тела земле, отпой нас по обряду и езжай своей дорогой. А не согласишься, убьём тебя. Сестры нашей тебе всё равно не видать, ибо не было ещё такого, чтобы мёртвая пошла за живого.
Пообещал сделать цыган так, как они просили, клясться, однако ж, не стал. Весь табор похоронил, а мёртвую красавицу себе оставил.
— Люблю тебя. Ты и в жизни, и в смерти моей будешь, — так сказал.
Ожила цыганка ночью и вскричала в ужасе:
— Что ты наделал? Не будет теперь моей душе покоя. Вечно суждено мне бродить по земле неприкаянной.
И пропала тут же, словно её и не было. А цыган после этого и трёх дней не прожил.
Кончил гекко рассказ, и повисла над нами гнетущая тишина, прерываемая только потрескиванием костра. Глядя на лица товарищей, я находил ту же неудовлетворённость, что и у себя в душе. Сказка закончилась, и я осмелился спросить тихо:
— От чего же он умер?
— От любовной тоски.
— Как это?
Долго гекко молчал, пуская клубы дыма из резной трубки, потом молвил:
— Сам я этого никогда не видел, но слыхал, бывает такая сильная страсть, что мужчина ни о какой другой женщине думать не может. Нападает на него нечто вроде помешательства, и, если девушка не ответит взаимностью, то он, отвергнутый, терзается, томится, утрачивает сон, вкус к пище, а затем, наконец, и волю к жизни. Чахнет день ото дня, да так и умирает. Старики рассказывали, словно неудовлетворённость эта бывает так велика, что пересиливает оковы смерти. Будто иные цыганы по ночам из могил поднимались и к тем девушкам ходили, что при жизни им не давались, а некоторых даже с собой утаскивали. Но это всё сказки, вроде той, что я вам сейчас поведал. А вы ложитесь, скоро светать будет.
Шаёри с Пашко уже свернулись калачиком, трогательно грея друг друга, как лисята в норе. Даже Камия прикорнул, низко опустив голову, так что лица не было видно за нечёсаными космами. Я встал и пошёл кругом табора, мерно постукивая хлыстом по голенищу сапога, да, потупив взор, задавал себе вопросы, не пытаясь найти на них ответа. Может ли страсть быть сильнее смерти? И бывает ли вообще такая телесная тоска, как гекко рассказывал? В ту пору меня ещё не прельщали женские песни и лица женщин. Гораздо привлекательнее казались колдовские кони, которые едут, как собаки, по следу. И всё же я бродил, рассеянно думая о молодом цыгане, который готов был преступить все мыслимые законы, дабы заполучить красавицу, не заботясь даже о том живая она или мёртвая. Ночной ветер подул, метнув отпущенные до плеч волосы мне в лицо, и я вскинул голову, убирая непослушные пряди с глаз. Вскинул, да так и не опустил.