Глава I (1/2)
Отец проказничал с матерью под созвездием
Дракона. Я родился на свет под знаком Большой
Медведицы. Отсюда следует, что я должен быть
груб и развратен. Какой вздор! Я то, что я есть, и
был бы тем же самым, если бы самая
целомудренная звезда мерцала над моей
колыбелью…
«Король Лир»</p>
Долгие ночи я убиваю воспоминаниями, всё глубже погружаясь в сон наяву. Перед глазами возникают видения прошлой жизни. Всё, что я когда-либо знал и видел, парит надо мною. И вот мне уже тяжело отделить сон от яви. Или вся жизнь моя приснилась мне? Я давно стал забывать молод я или стар. Мужчины, которых я презирал, женщины, которых я целовал, — все они только тени, призраки на ветру. Но я не забыл их.
Порой я спрашиваю себя, желала ли она помнить или прошедшее превратилось в череду снов её древней души? Она не цеплялась за реальность так, как я. Быть может в этом её мудрость. Но не моя.
***</p>
Я помню детство как вечность. Дни тянулись невозможно долго, чтобы всё же завершиться ночью и сном без сновидений. Я закрывал глаза вечером, чтобы в следующее мгновение открыть их утром, для следующего бесконечного дня. В самых ранних воспоминаниях я брожу по паутине коридоров, казавшихся мне бесчисленными, глазея по сторонам сквозь спутанные чёрные волосы, лезущие в глаза. Даже трещины на стене казались мне достаточно увлекательными, чтобы разглядывать их в течение долгого времени.
В огромном, но пустом доме меня всегда привлекал отцовский кабинет. Когда дверь была открыта, я прислонялся к косяку и с увлечением разглядывал гарнитур мебели. Шкаф казался мне огромным. Сквозь его стеклянные дверцы видны были ряды толстых книг, которые, как я позже понял, выполняли чисто декоративную функцию собирателей пыли. Что не пылилось, так это графин с дорогим коньяком, стоявший там же. В центре комнаты возвышался дубовый письменный стол, на котором всегда лежали какие-то бумаги, пепельница, портсигар, небольшая книга — сборник трагедий Шекспира, и, наконец, предмет роскоши — большое кожаное кресло, в котором восседал отец. В ту пору его борода ещё не была седой, и сам он, большой и сильный, вызывал во мне восхищение. Я по долгу стоял в дверях, ожидая пока он обратит на меня внимание. Обыкновенно, он поднимал глаза от документов, глядел на меня с пол секунды, и снова опускал их. Но иногда отец улыбался мне. Эта улыбка предвещала глубокий басистый голос, властно и немного ласково зовущий: «Кай! Иди ко мне!» Я подбегал, он усаживал меня на колено, брал со стола книгу и начинал читать «Трагедию о Кориолане».
Кай Марций Кориолан — с каким восхищением во мне было слито это имя. Ребёнком меня прельщала история о надменном воине, который не боялся говорить то, что думает людям в лицо, даже если это означало пойти войной на собственную страну. Он противопоставил себя всему миру, и в моих глазах это было подлинным величием. Только конец пьесы оставался для меня обескураживающе непонятен. Добровольно умереть, отказаться от своих принципов, ради отечества, которое наплевало на тебя, и семьи, которая тебя предала. Разве в этом путь героя? Поэтому я придумал свой собственный финал, где Кориолан убивает всех своих обидчиков. Такая развязка удовлетворяла меня.
Однажды я спросил отца, как так вышло, что сильный и храбрый Кориолан погиб столь глупо.
— Ведь он доверился Авфидию, своему злейшему врагу, — ответил он мне. — Жизнь такова, сын, что все люди волки. Если ты не убьёшь другого, он убьёт тебя.
Но меня меньше всего интересовал коварный вождь вольсков.
— Да нет же, не о том! Почему Марций не смог переступить через мать, которая была готова пожертвовать жизнью единственного сына ради какого-то постылого Рима?
Отец не долго думал над ответом. Кажется, у него уже было заготовлено своё прочтение последней трагедии Шекспира.
— Дело не в том, что Кориолан не смог переступить через мать. Он уже сделал это, когда отрёкся от родины и пошёл искать друзей во вражий стан, поступившись воинской честью. У него хватило дерзости поставить себя выше отечества, закона и морали, но не хватило духу действовать соответственно.
— Но разве он был в праве совершить предательство?
Не то чтобы его поступок виделся мне предательством, понятия родины и отчизны были мне одинаково чужды, но я хотел услышать, как отец объяснит это мнимое несоответствие героическому образу.
— У сильного своё право. Стань сильным, и тебе будет дозволено всё, мой Кай.
Так он наставлял меня, трепля за волосы на затылке. Не сомневаюсь, что отец дал мне имя, желая взрастить такого же беспощадного бойца, каким был Марций. Он загнал меня в силки Кориолана.
Глядя на этого высокого широкоплечего мужчину богатырского сложения с подстриженной окладистой бородой, в которой от висков чернь мешалась с серебром, на то, как он развязно принимал в кабинете своих должников в расстёгнутом сюртуке, накинутом поверх красной рубахи, а затем властным басом приказывал слуге: «Зови цыган, пировать будем» — можно было подумать, что он всю жизнь был уездным барином. Между тем Антал Войнич родился в семье скромного польского ростовщика.
Я мало интересовался жизнью отца. Знаю, что в девятнадцать лет он по знакомству был устроен в австрийский банк в Праге, где сравнительно быстро возвысился до помощника управляющего. Живая и хваткая натура социального хищника помогла ему не только не зарыться в кипах бумаг, которые стали могилой амбициям многих честолюбивых юношей, но и значительно преумножить активы компании на фондовом рынке, а также завести нужные знакомства. Уверен, красивому и расторопному молодому человеку, умевшему временно придержать своё честолюбие, не стоило больших трудов влюбить в себя нескольких стариков из совета директоров, так что по мере того, как они одряхлели и отошли от дел, молодой Антал стал совладельцем престижного банковского дома. Когда же законные наследники постарались выкурить его из своего круга, он показал им когти.
К тридцати восьми годам отец пользовался уважением среди цвета чешских промышленников: угольных баронов, владельцев фабрик, строителей железных дорог, — но его истинной целью было попадание в высшее общество. Для этого ему нужны были деньги, имение и наследник. Деньги были, имение он вскоре приобрёл.
Серым монолитом оно возвышалось над полями, подавляя так же, как отец подавлял своей мощью и тяжестью взгляда. Прошлый его хозяин, один из последних алхимиков в Богемии, истратил своё состояние на бессмысленные опыты. Старые служанки рассказывали будто видели, как он делил трапезу с самим дьяволом, а в окнах загорались разноцветные огни. Когда чудак умер, его имущество пошло с молотка для уплаты долгов. Так мой отец завладел огромным каменным домом в окрестностях Праги, в 11 верстах от Старе Место. Купил на торгах за бесценок без мебели и почти без прислуги, прошлая разбежалась ещё при жизни покойного хозяина. Правда, те, что не устроились на новых местах, быстро потянулись обратно, раз уж работать на сатанинского прислужника больше не придётся. Только вместо странноватого интеллигента, тихо доживавшего свой век, культурно потягивая вино с чертями, им достался властный барин, любивший кутить с цыганами так, что земля сотрясалась.
Здесь Антал начал покровительствовать одному цыганскому табору, разрешая им останавливаться на своих полях. Думаю, это позволяло ему чувствовать себя кем-то вроде Карла Радзивилла [1]. И здесь же в 1964-м, когда ему было 42 года, на свет появился я.
Отметить свои деловые удачи отец всегда спускался в холл, где на стенах висели шпалеры и рога туров. Это было единственное помещение, обставленное, пускай и по-холостяцки, но со вкусом. Там было тепло и маленьким я любил сидеть на старом ковре у камина, обводя руками восточные узоры.
Цыгане быстро начинали слетаться на обещание бесплатной выпивки и лёгких денег. Их женщины расправляли руки с платками на плечах. Красивые коршуны с пёстрыми крыльями. Они что-то запевали, но всё заглушал хор голосов с крыльца. Двери распахнулись, когда под разлив песни и женский смех вошёл сам барон в широком кожаном поясе, за который неизменно была заткнута плеть с посеребрённой ручкой. Ростом он был невелик с клочковатой седой бородой, зато волосы его были густые и курчавые, как каракуль. Помню, у него было восемь золотых перстней по четыре на каждую руку, все с разным орнаментом. Он почти всегда посылал вперёд себя смазливую цыганочку с караваем хлеба, чтобы барин поцеловался с ней, и только после неё шел сам поздравить пана с удачей.
— Да, сделка славная, — отвечал отец. — Не пройдёт и года, как все аристократы, что пять лет назад и слышать обо мне не желали, станут пресмыкаться предо мной в пыли. И всё же это не имело бы никакого смысла, если б на старость лет Бог не благословил меня сыном.
Потом он подошёл, резко поднял меня с ковра и понёс. Я едва не заревел от неудобного положения, но отец быстро сел на стул, усадил меня себе на колено и сказал:
— Ну-ка, пострел, повтори, что изобразил мне накануне.
И я выдал с мальчишеской бойкостью, глядя ему в глаза:
Он на меня не ступит:
Я спрячусь, вырасту и драться буду.</p>
Отец расхохотался от души, подхватил меня на руки и поднял высоко над головой.
— Ай ты бездельник! Не будь так смугл, мне стоило бы куда меньших хлопот дать тебе свою фамилию. Но в тебе течёт моя кровь, а это уже значит, что ты лучше всех. Настоящий Войнич!
Потом усадил меня на плечо и крикнул:
— Ведите коня! Лучшего! Пора моего сына к лошадям приучать.
— Да разве можно в здании, барин?
— Глупый ты, гекко. Моему сыну всё можно!
Барон владел шестёркой коней, такими красавцами, что их на рынке можно было сменять на добрую сотню. Чтобы угодить моему отцу, он приказал привести одного из них. Через некоторое время цыгане ввели породистого рысака, рыжего с медным отливом. Отец посадил меня на широкую спину коня, похлопал его по крутой шее и пустил рысью, ударив по крупу. Жеребец побежал по холлу, пока я беспомощно трясся на нём, отчаянно вцепившись ручонками в гриву. Поводья свободно висели, я не смог бы управиться с ними.
Наконец, мне удалось почувствовать ритм, и я начал неловко подпрыгивать, пытаясь двигаться вместе с лошадью. Впервые в жизни глядя на людей сверху вниз, я осмелел настолько, что раскинул руки в стороны. Цыгане весело бежали за мной, присвистывая и погоняя коня, а те, что были впереди, приветствовали песней:
Ай, ты мой конь буланый,