Глава 5 Мать (2/2)

— Просто… — Сынмин старается подобрать правильные слова, чтобы не задеть Соён, и это довольно мило, — Просто он ведь совсем на вас не похож. Я имею в виду, глаза, нос, губы… Его Высочество — Летнее Дитя, а вы нет.

— Всё верно. Феликс вырос не в моей утробе. Мы появились в жизни друг друга в нужный момент: мне было двадцать четыре года, а ему восемь. Изгнанный принц и мелкий воришка, он помог мне спастись из рабских кандалов. Южные Царства — это суровые, безжалостные к чужакам земли. Если бы не Феликс, меня бы продали в чей-нибудь гарем или того хуже — в дом удовольствий. Как странно: я родила дочь, но не чувствую к ней той привязанности, что чувствую к приёмышу. Я действительно никудышная мать.

— Зря вы терзаете себя, — Сынмин мягко касается её плеча, — Я уверен, когда вы встретитесь с дочерью, она примет вас, а вы — её. Разлука случилась не по вашей вине. А насчет Его Высочества… вы думаете, что обязаны ему своей свободой, но разве любовь должна строиться на принуждении? Господь наказал младшим почитать старших. Вы хорошая мать и достойны, чтобы сын вас уважал.

Соён нежно треплет Сынмина по каштановым волосам. Этому мальчику удаётся подбирать слова таким образом, что все её тревоги улетучиваются. Феликс прав: Сынмин речист. Он — хороший, безгрешный человек, которому Соён не боится открыть душу. Однако есть одна вещь, что давит на её плечи грузом вины, и никакие разговоры не помогут от этой вины избавиться. Она не в силах рассказать ни Сынмину, ни кому-то ещё, что с Чонин её разлучила не жизнь, а она сама, по своей же воле.

Тогда. Вблизи Альта.</p>

— Я беременная, а не увечная. — Соён забирает из рук Чана тесак, чтобы самой нарубить крольчатину. — Если хочешь мне помочь, не мельтеши рядом с таким видом, будто я вот-вот свалюсь.

— Ты же слышала, что сказала ведьма. Тебе нельзя напрягаться. — Чан отходит подальше, но, к неудовольствию Соён, не за дверь. — Ребёнок всё чувствует, он тоже устаёт.

От печи пышет жаром; в чугунной посудине обжаривается мясо с травами, и ароматный пар оседает на лицах. Чан, вытерев лоб рукавом, шарит в углу их крохотной поварни; там ящик с картофелем, нужно почистить не меньше дюжины; их в семье трое, но Соён ест за себя и ребёнка, а Минхо… на него никогда не напасёшься.

— Мало ли что говорит старуха. — Соён яростно размешивает, чтобы не пригорело. Скворчащий жир стреляет ей на руки, но она не чувствует.

— Мне теперь сиднем сидеть? Я и так вечно торчу в этой избушке. Даже в лес теперь не хожу вашими стараниями. Всё сами, всё сами. А мне что остаётся? Дуля с маком.

Чан устало вздыхает. Соён всегда была не сахар, а на сносях сделалась ещё хуже. Носить под сердцем дитя — нешуточное дело. Чан человек отходчивый, где надо промолчит, где надо успокоит. Минхо не такой. Дерзкий, неуступчивый, временами невозможно капризный и ядкий. Без войн с Соён не обходится. Сейчас путь в их общую спальню ему закрыт. Последняя ссора закончилась тем, что Минхо уже четвёртые сутки ночует в бане.

Волчий вой раздаётся через распахнутые ставни. Соён забирает у Чана помытый картофель и небрежно кивает на дверь:

— Иди к нему. Я здесь сама закончу.

Два остро заточенных ножа — на поясе, чистая одежда для Минхо — под мышкой. Вокруг свежий зелёный лес, запах цветов и щебет птиц. Большие валуны у реки покрыты пушистыми шапками мха. Река порожистая, по берегу окрашена кровью.

На камнях лежит мертвая косуля. Молодая, ещё неокрепшая, но, чтобы добыть такую, волки работают сообща. Минхо сделал это в одиночку. Сейчас он стоит в воде по пояс и моет лицо. Чан восторженно присвистывает.

— Ты решил устроить нам пир? — Им не так часто удаётся разжиться крупной дичью; олени и сохатые ходят далеко от их жилища. — Как ты смог?

— Её кто-то долго гнал. Посмотри на её ноги. Это не мои клыки.

Когда они только начали обживаться здесь, было ясно, что они не одни в этой чаще. В их ветхом домике, по словам местных, когда-то жил колдун. Тот оградил участок барьерными камнями, высек на крыльце отпугивающие заклинания, а весь задний двор засадил дурман-травой, от которой Минхо вечно чихает. Кто знает, от кого именно он защищался: от оборотней, люпинов или кого похуже.

Минхо одевается и помогает подвесить косулю на дерево. Они потрошат и свежуют её с гнетущим чувством скорой опасности. Если окажется, что всё серьёзно, уйти в другое место уже не получится. Соён должна родить в конце лета.

Разделанную тушу хорошо бы сбыть на базаре. Чан уже видит, сколько соли и муки за это можно получить. Так что он не медлит и отправляется в город: свежее мясо оторвут с руками.

***</p>

Соён лежит в кровати одна. Уже поздняя ночь, а Чан не вернулся. Ей тревожно; так долго он никогда не задерживался. Одно успокаивает: если бы с ним что-то случилось, Минхо узнал бы об этом: они чувствуют друг друга на расстоянии.

Она резко встаёт на ноги и выходит на крыльцо. А если всё действительно плохо, и Минхо специально ничего ей не сказал, потому что злится на неё? Но в бане горит свет, и сквозь задернутую шторку мелькает тень.

«Зачем я так с ним?» — со стыдом на лице Соён направляется туда.

— Минхо. — Окликает его через открытую дверь, но не заходит внутрь. — Пойдём спать?

Тот подозрительно косится.

— Хозяйка разрешает несчастной дворняге вернуться греть супружескую лежанку?

— Я… — Соён недоумевающе хмурится. — Я никогда не называла тебя дворнягой. — Минхо издевательски хмыкает. Она быстро продолжает, чтобы снова не напороться на его шипы: — Мне бы не хотелось, чтобы ты и дальше куковал здесь в одиночестве. Пошли уже.

В спальне тепло, намного уютнее, чем на полоке. Соён под одеялом неповоротлива; с ней тесновато, но Минхо так больше нравится. Она пахнет молоком. И мамой, которую он не видел с того дня, как покинул стаю; она всегда целовала детей на ночь. Все волчата спят в обнимку. Его младшие сестры во сне всегда слюнявили ему волосы, Хенджин, бывало, вовсе кусался, и только Чанбин, старший из них, прижимал к груди в полном, почти мертвецком, безмолвии.

Соён поворачивается к нему лицом:

— Я была несправедлива к тебе в последние дни. Цеплялась по пустякам. В конце концов, то, что ты ходишь без одежды, — это твоя привычка, а то, что меня это смущает, — уже мои проблемы. Простишь меня?

— Прощу. Отец рассказывал мне однажды, что, когда мама была беременна мной, она хотела грызть всех, кто хоть как-то ей перечил. Она вынашивала меня в волчьем обличии, поэтому… да, грызла всех она часто, даже отца. А он Вожак.

— Мне часто кажется, что всё моё тело — это огромный сгусток бесконтрольной злости. Я могу нагрубить и забыть об этом. Все мои мысли заняты лишь тем, что меня раздражает, а для чего-то хорошего места не осталось.

Минхо слегка краснеет ушами. Затем отвечает:

— Моя мама кидалась на всех, потому что хотела делить ложе с мужем, но не могла. Я не привык носить одежду в том количестве, в котором её носят люди. Извини, что я стал причиной твоей агрессии.

Соён хлопает глазами. Её лицо покрывается пятнами смущения. В памяти появляются все те разы, когда среди ночи Чан покидал их постель и отправлялся к Минхо. Соён долго не могла уснуть из-за громких вздохов, доносящихся из бани. Как только её живот округлился, Чан перестал заниматься с ней любовью: вдруг это повредит их сыну? Единственное, что ей остаётся: слушать, как Минхо стонет по ночам, и гореть в истоме.

— Я не… — осекается. Затем понимает, что отнекиваться нет смысла. — Хорошо. Спасибо. — Она неловко отводит взгляд. — Мы живём одной семьёй. Надо почаще говорить о том, что нас беспокоит.

Минхо пожимает плечами.

— Язык дан тебе не просто так. Скажи Чану, что хочешь, чтобы он взобрался на тебя, делов-то. Я же говорю.

— Так и сделаю, — Соён чувствует, что, если разговор продолжится в таком ключе, она вот-вот провалится под землю. — Обними меня и будем спать.

Они обмениваются лёгкими поцелуями в лоб, и Минхо прижимается сбоку, обхватывая живот Соён рукой.

Он просыпается ещё до того, как Чан появляется на крыльце. Тот ложится рядом и устало вздыхает; от него пахнет элем и солониной.

Глаза Минхо недовольно поблескивают в темноте.

— Почему так долго? Только не говори, что ты напился.

— Соён тебя простила? — Чан нежно треплет его по голове. — Во мне ни капли. Мясо я продал. Всё, что нам нужно, купил. Я был в одной охотничьей едальне, чтобы разузнать, от кого прятался прошлый хозяин этого дома.

— И? — Чан в ответ неприятно молчит. — Мы снова уезжаем, да?

— Не знаю. Но есть угроза, что тебя могут разоблачить. Некоторые мужики видели тебя мельком, я соврал, что ты мой брат.

Минхо нервно сглатывает. Судьба сбежавшего оборотня в окружении кровожадных людей незавидна. Вилами и факелами погонят не только его. Всем будет плевать на беременную; кто докажет, что внутри неё не волчонок? Они втроём покинули Урэй, когда охотник Донхва предостерег Чана: в городе начались волнения, и священник точит на оборотней зуб. Все церковники жаждут одного — найти гнездо демонов и вытравить их. Минхо бросил стаю, чтобы обрести своё счастье с Чаном, однако теперь он — открытая мишень. Минхо не боится за себя: пусть его запытают и убьют — местоположение Модура он не выдаст, однако Чан и Соён не имеют к этой войне никакого отношения.

— Наверное, мне стоит…

— Ш-ш-ш… — Чан прикрывает его рот пальцем. — Даже не думай. Я тебя люблю. Соён тебя любит. Твой уход никому не сделает лучше. Мы справимся со всем вместе.

Минхо ничего не отвечает. Его взгляд тягучий, полный благодарности и обожания. Чан дарит ему мягкий поцелуй в губы. Разговоры потерпят до утра. Минхо засыпает, объятый одеялом и чужими руками.