Глава 4 Король (1/2)

Сейчас</p>.

Минхо чувствует огонь во всём теле. Его губы сухие и кровоточат. Один глаз отёкший, залеплен влажными пахучими листьями. Рисунки на руках размазаны, теперь от плеча до кисти краснеют длинные царапины. Нога перевязана в нескольких местах и адски болит. Он аккуратно шевелит пальцами, прежде чем потрогать голову. В ушах такой гул, что, кажется, вот-вот вывалятся зубы. Настолько плохо ему было лишь однажды: когда Соён продырявила его своим проклятущим ножом; раны заживали долго и мучительно — ему приходилось терпеть, унижаться и быть паинькой, чтобы его пожалели и вылечили, а не выбросили на мороз. Минхо внезапно ощущает Соён рядом с собой, словно он переместился в тот день. Её запах ни с чем не спутать. Неужели она действительно тут? Она жива? Она вернулась к нему?

Ему стоит огромного труда подняться на локтях и осмотреться. Вокруг вьётся зеленоватая дымка пыли; бревенчатые стены увешаны сухими пучками трав, ожерельями из костей и различными тряпками с непонятными символами. По углам насыпаны горки серебристых зёрнышек, из которых тянется плющ, закрывая своими мощными лозами прорехи в потолке и щели между брёвнами.

Соён нигде нет. Есть лишь старуха Сэ, что бубнит и копошится в сенях. Это её дом, и Минхо смутно помнит, как сюда попал. Истекающий кровью после сражения с Чанбином, он не желал оставаться в стае ни на минуту и был уверен, что по пути в Урэй раны заживут сами. Видимо, ведьма подобрала его, когда он рухнул без сознания. Минхо напрочь забыл, чем бой закончился. Кто из них победил? Или оба проиграли? Он смотрит на своё паршивое состояние и заключает, что Чанбин получил то, что хотел: поставил нелюбимого младшего брата на место и принял вожачество.

— Очнулси? — ведьма подходит к кровати вразвалочку, точно какой-то вес давит ей на спину. Она тощая, сухая, как трость, на которую опирается, с длинной паутиной белых волос и в старом заштопанном платье. На её плече сидит проводник в мир мёртвых — пятнистая кукушка, к которой старуха обращается: — Погляди, сестричка. Зря свои песенки поёшь, смертушку подзываешь. Судьба-пряха сплела ему длинную нить. Пускай живёт. Пускай. Че ему?

Кукушка издаёт странный низкий звук, похожий на согласие, и замолкает. Птичий глаз — крошечная блестящая бусинка — смотрит на Минхо сверху вниз, кажется, неодобрительно.

— Хочу пить, — он обессиленно падает обратно на подушку, — Что с братом?

Ведьма придерживает для него деревянную чеплашку с водой, и, пока тот насыщается, отвечает:

— Так знамо че: отцово место занял, как и должен. Но не там, где надобно. Вожак полатей и кровавой рвоты. Как ты, лежит, шевельнутся не может. Веки у него набухли и гноем плачут — как бы совсем не ослеп. Обе ноги переломаны и грудь разворочена. Страшный ты зверь, Минхо. Расквитался с ним. И что, отлегло? — старуха умолкает, прислушиваясь, затем отвечает кому-то невидимому: — Всему своё время. Под руку не лезь. Кыш-кыш. Разлетались тут.

Минхо, что в прошлом, что сейчас, не по себе, когда ведьма в его присутствии разговаривает сама с собой. Это одинаково могут быть как духи, так и её старческое безумие. Поговаривают, седой она стала в детстве: потусторонний мир таким образом оставил на ней свою печать. Ведьма приходится матери Минхо родной сестрой, и едва ли Сэ сильно её старше. Ведьмачье дело стремительно укорачивает тётке жизнь. Сколько ей ещё осталось, одна только кукушка знает.

— Мне нельзя долго здесь торчать. Чонин меня ждёт. Хватит возиться, поднимай меня на ноги.

— Че с твоей сироткой станется? Хёнджин приглядит, не переломится. Если бы приключилось че-то, он бы знать дал. А то, что ждут тебя, — верно. Но живого ждут, а не дохлого. Лежи и не вертись. Припарку менять пора уже. — Она опять поворачивает лицо в сторону и смотрит в пространство, — Не сиротка, ошиблась, ну и что?

Минхо непонимающе хмурится. Старуха всё ещё говорит про Чонин?

— Не забыла её?

— Я помню всех детей, которых вынимала на белый свет. А твою — особенно. Сразу, как в руках её подержала, поняла, что нить у неё длинная, но тяжелая, вертлявая. Как бы не обернулась на её шее петлёй. Гляди в оба.

Минхо ничего не понимает и знает, что не поймёт. Старуха давно выжила из ума, и нередко напускает на свои предсказания ненужного тумана. Специально или нет — неясно. Будет неудивительно, если она таким образом себя развлекает. Минхо вспоминает, что во время родов Чонин чуть не задушила пуповина. Может это имела в виду ведьма?

— Кузен ненароком обмолвился, что Сошествие придёт с первыми морозами. Сказал, что это предрекла ты. — Он поднимает взгляд на лицо ведьмы, высматривая там хотя бы намёк на возражение. Если Хёнджин ему наврал, Минхо будет легче задавить в себе надежду.

Старуха неожиданно улыбается почерневшими зубами и начинает победно хихикать:

— Будет. Будет Сошествие. Все знаки на лицо. Ошибиться нельзя. — Кукушка на её плече вновь что-то говорит на своём птичьем языке, — Да-да, сестрица, у твоей хозяйки поубавится душ. Достойные переродятся. Ждущие дождутся. Всё так, не сумлевайся.

— И я дождусь? — Минхо закусывает губу, чтобы не вскрикнуть, когда костлявые ведьмины руки заново перевязывают его ногу. — Дождусь же?

— А че ты совершил такого, чтобы Волчица-Мать услышала тебя? Есть, чем выкупать? А? То-то же. Всякий, как ты, хочет. И что же, всякому отнятое возвращать?

— Пока есть время, научи меня, как правильно молиться. Какой откуп Волчице нужен?

Птица машет крыльями в возмущении, и несколько серых пёрышек попадают Минхо на лицо. Ведьма качает головой, не переставая колдовать над ногой:

— Поздно. Не вернут тебе Чана, хоть в лепёшку расшибись. Столько лет жил, мучался и не додумался, что всё загодя делается.

Смертельная тоска охватывает Минхо с головой. Боль от ранений не так сильна, как боль в его душе.

— Мне казалось, что меня отпустило.

Старуха вновь неприятно хохочет:

— Хорошо же отпустило, если покойник во снах мучает. Мучает же? — Минхо кивает, — Вот и не ври себе.

— Должен быть способ. Я знаю, тебе известно. Расскажи мне.

— Ишь, как разгорячился. Не вертись. Ничего не знаю. Забудь. Никто не смеет красть у богов. Священная гора Сивэт — оттуда души начинают свой путь в мир живых. Поднимись на неё, обратись к Волчице, и она избавит тебя от мук. Больше ничего не подскажу.

Минхо обмякает в кровати, как неживой. Вот и всё: его хрупкая надежда разбилась на тысячи кусочков. Не стоило возвращаться в Модур и испытывать судьбу. Не явись братья к нему, мысли о Сошествии не терзали бы его, он бы спокойно жил в неведении. Теперь ему хуже, намного хуже, чем было в день смерти Чана. Сухая морщинистая рука ведьмы сочувствующе похлопывает его по плечу.

— Я сама любила когда-то. Но сейчас мне не к чему выпрашивать моего мужа обратно. Я его не жду — зачем ему дряхлая карга? Но ты не одинок, волчий принц. Выздоровей и шагай навстречу той, кто тебя ждёт.

Старуха Сэ достает из кармана платья светлый локон, перевязанный верёвочкой.

Глаза Минхо распахиваются. Вот откуда шёл этот запах! Он берёт локон в руки, как самую драгоценную в мире вещь, и подносит к носу. Запах говорит, что Соён была здесь не так давно, что она оставила свои волосы, чтобы он нашёл её, и, если отправиться сейчас, ещё можно успеть. О, Боги, она жива! С ней всё в порядке! Минхо намерен подняться на ноги, но в ту же секунду кукушка, вспорхнув с плеча хозяйки, мигом садится ему на грудь. Вес этой крошечной птички соизмерим с весом могильной плиты. Он вскрикивает от неожиданности и падает обратно. Черные блестящие бусинки смотрят глубоко внутрь него и наводят жути. Пернатая помощница смерти устраивается поудобнее на груди Минхо. Ему нужно немедленно отправиться в путь! Соён так близко, только руку протяни!

— Пошла прочь, гадина, — тот шипит, скосив на неё глаза, но кукушка не собирается двигаться с места. — Сейчас я тебя…

Ведьма резко впивается пальцами за подбородок Минхо и поворачивает к себе:

— Оглох че ли? Я сказала: выздоровей, а потом шагай. Вразумел? Я не хочу, чтобы ты истёк кровью, и все мои труды ушли коту под хвост. Не стремись в могилу раньше времени, дурень. Слушай меня. Спи.

Её глаза на мгновение загораются потусторонним голубым светом. Минхо сопротивляется этому свету, но недолго. Он проваливается в забытье, окутанный запахом Соён. Ему снятся счастливые мгновения прошлого: замёрзший белым хрустальным льдом водопад и Чан, целующий Минхо в губы.

Тогда</p>.

Он идёт бесшумно, ни одна веточка не ломается, ни один кустик не задет, даже не хрустит под ногами снег. На нём белый меховой плащ, а за спиной арбалет. Мешочки с травами, прикрепленные к поясу, маскируют его запах. Но каким бы хорошим охотником он не был, его выдаёт громко бьющееся сердце.

Минхо узнал Чана задолго до того, как последний вошёл в чащу. Человеческое сердце и волчье накрепко спаяны ещё тогда, когда человек был мальчиком, а волк — щенком. Истинные чувствуют друг друга везде, чтобы ни случилось.

Холодный колючий свет подмигивает среди голых веток. Зимнее солнце лижет высокие сугробы и серо-зеленые спящие ели, сверкает в быстрых ручьях и осколках острого льда. Минхо уже сменил свою чёрную шкуру на бледную, более подходящую. Он любит играть, любит прятаться, чтобы спустя время резко напасть. Весь молодняк в стае таким забавляется.

Чан углубляется дальше в чащу, его нюх недостаточно обострен, так что он не знает, что за ним кто-то наблюдает. Минхо хочет как следует напугать его, выместить обиду: ведь тот так давно не приходил. Со дня кровавого столкновения с Соён прошло чуть больше двух недель, и Чан, словно решив проучить Минхо, совсем забыл о нём.

Минхо чует, что сам стал тем, за кем наблюдают. На него сквозь остро-чёрные переплетения веток смотрят яшмовые глаза, полные озорства и немого превосходства. Он не хочет признавать, что Хёнджин застал его врасплох, однако это так. Минхо едва слышно рычит на него:

«Убирайся, не порти мою охоту».

«Ты с ним. Это не охота. Вожак ждет. Послал меня».

«Скажи, я вернусь к ночи».

«Я не твой посыльный. Ты снова весь провоняешь человеком».

Хёнджин держит дистанцию и опасается не зря: на днях они сильно повздорили из-за Чана, и Минхо чуть не оторвал кузену ухо.

«Донеси на меня. Ты это умеешь».

Минхо открыто скалится. На желтоватых клыках блестит слюна. То, чем он занимается со своим Обещанным не касается ни Хёнджина, ни стаи в целом.

«Вожак уже знает. Все знают, какой ты глупый. — Хёнджин на свой страх и риск ступает ближе, тычется мокрым носом в шкуру Минхо, надеясь оставить свой запах. — Брось это, найди пару из своей породы. Он враг. Ты тоже будешь врагом. Пойдём обратно».

Ответ ему: несильный, но агрессивный укус в раненое ухо. Так Минхо говорит: разговор окончен. Хёнджин мог бы начать драку, но в волчьей иерархии он ниже, так что единственное, что ему остаётся, это поджать хвост.

Он отступает обратно, нарочно громко поскуливая и обламывая ветки. Чан, который уже ушёл далеко вперёд, услышит это и будет начеку, его теперь никак не напугать. Весь охотничий азарт испаряется. Минхо решает прекратить игры.

Среди белых сугробов его хорошо видно; под лапами хрустит холодный наст; на нос попадает колючая снежинка, затем раздается громкий чих. Чан встречает его у ручья, беззвучно смеясь. Озорничая, он брызгается водой, когда Минхо оказывается рядом.

— Я соскучился, — его руки грубо чешут бледно-серую шерсть, гладят узкую морду, специально попадаясь на зубы. — Обними меня поскорей.

«Не здесь».

Чан следует за волком по пятам всё глубже, в непроходимые черно-белые дебри.

Они выходят к отвердевшей реке, что обрывается водопадом со скального отвеса. Вниз по отвесу ведёт каменистая дорожка, которая заканчивается внутри пещеры, скрытой ледяной стеной. Вокруг возвышаются глыбы замёрзших потоков, точно зимние великаны ведут друг с другом бой. Солнце сверкает блестящей пыльцой на их поверхности; внутри льда пузырится медленная вода. Об этом месте знает только Минхо.

Внутри пещеры тепло от трескучего костра, есть приглушенный голубоватый свет от солевых кристаллов. На соломенной постели, накрытой одеялом из мягких заячьих шкурок, небрежной кучей лежат ремень из кожаных верёвок, льняная рубаха и суконные штаны.

— Где мы? — Чан спрашивает, а сам догадывается.

Волчьи лапы превращаются в руки, окольцовывают со спины крепко и поскорее, чтобы это сладкое мгновение не исчезло. Чан откидывает голову назад, и Минхо слегка прикусывает под его челюстью.

— Это наше убежище, — голос тихий, с хрипцой, прямо в ухо, — Здесь никто нас не найдёт. Почему ты не приходил ко мне? Решил проучить меня?

— Я не мог оставить Соён. Ты злишься, да?

— Да, — без утаек. Минхо закрывается носом в густые вихры, жадно дышит. Чан больше им не пахнет, будто бы они пробыли в разлуке не две недели, а целый век.

— Прости. Я буду с тобой сегодня столько, сколько захочешь. Скажи, ты в порядке?

— Сам посмотри.

Минхо поворачивает его к себе лицом. На нем самом одежды нет; когда превращаешься в волка, она мешает. Он знает, что прекрасен, и знает, как Чан любит его разглядывать. Тот завороженно гладит щеки Минхо, его нежную шею, гладит руки, разрисованные хной, затем грудь с крошечными розовыми сосками. Он трогает так опасливо и аккуратно, точно видит впервые. На шраме внизу живота Чан задерживается и тихо вздыхает: так звучит его сожаление. Рана, оставленная Соён, зажила, но этот шрам уже никуда не денется. У Минхо красные уши, стеклянный от вожделения взгляд. Сочный рот чуть приоткрыт, оголяя небольшие клычки. Он неловко тычется носом куда-то в чужую скулу, выпрашивая более смелую ласку, а сам жадно касается везде, куда дотянется.

— Минхо?

— Я здесь.

— Ты уверен?

— Ничего не спрашивай.