Часть 1. Глава 4. "Черно-белый мир". (2/2)

— Ты на кой хрен это сейчас спросил вообще? — оскал Ромки почувствовала вся чащоба.

— А...э-э...— от неожиданности Тоша не сразу собрался с мыслями.

— Другой темы не нашлось, я не пойму!?

— Вовсе нет! Я...

— Если бошка пустая, то лучше помалкивай!— перебивая, рыкнул Пятифан.

— Рома, нет! Послушай! — Антон остановился, спешно укладывая руку на плечо товарища. Ромка глянул прежде на чужую руку, а после и на её хозяина. Во взгляде хулигана читалась злоба, недопонимание, опаска и недоверчивость, а вот взгляд Петрова переменился: стал более уверенным, словно он был подготовлен к этому разговору заранее, — Хочешь обсудить это? — с надеждой в голосе негромко проговорил Антон.

Пятифан порывисто выдохнул сквозь приоткрытый от удивления рот, томно и глухо ахнув; его брови почти сомкнулись на переносице, и там же показалась ярко выраженная морщинка; в глазах стало тускло; ноздри распахнулись и выпустили разгоряченный и злобный пар, а кулаки медленно вылезли из карманов куртки, не теряя своего крепко сжатого положения. Хулиган дёрнул плечом, скидывая с него чужую руку.

— Обсудить что? — голос Ромы стал ещё ниже и грубей, — Как объявили всеобщую мобилизацию? Обсудить, как мой отец под пулями...Как честь, блять, этой жалкой страны защищал?! Долг интрнациональный выполнял!? — он прорычал и даже вскрикнул, отчего где-то в далеке шумно вспархнули птицы, — Что необычного ты хочешь услышать!? Как я ждал его? Или может как мать не хотела его отпускать? — Рома крепко сжал губы, уголки которых резко устремились вниз, а брови криво изогнулись, — Интересно, что, блять, творилось в бошке у нашей ебанутой власти? — он нервно хохотнул, — Убили, застрелили, погиб! Слышишь? — в конце голос мальчишки дрогнул. Он задышал чаще, а глаза предательски покраснели. — Это ты хотел обсудить? — сквозь стиснутые зубы прорычал хулиган, но теперь его голос стал выше, тоньше. Ромка сглотнул и, вернув руки в карманы, приподнял плечи и нахохлился; он отступился назад. Крыша двухэтажного дома уже виднелась меж елей и сухих веток. До дома Петровых оставались считанные несколько метров.

— Ром!...

— Иди ты к черту и не лезь туда, где ни черта не понимаешь! — перебил Рома, почти прикрикнув. Отступившись, он уже было развернулся и принялся идти прочь: подальше от всех, не важно куда; в глубину леса, на какую-нибудь заброшку, на двор школы или на собственный; лишь бы никого сейчас не видеть; лишь бы никто не видел его. Только не сейчас!...

Февраль. 1979 год. Советский союз вовлекается в десятилетнюю войну с Афганистаном. Однако, тут лучше уточнять; ведь в воинах кто принимает участие? Кто забирают главную роль и ношу на свои плечи? Власть? — нет. Простой народ: дети, женщины и солдаты; простые мужики, которые обязаны по долгу чести биться за первенство своей Родины, за её господство. Бороться и лить свою кровь, обмывая ею весь мир. И ”мир” — в нашем случае, вовсе не широкое понятие. Мир, конечно, у каждого свой: у кого-то мир — это и впрямь весь земной шар, а может и вся галактика. Но это, опять же, обширно; возьмём скромнее, но не менее ценней; мир, для простого человека — это его семья, его кров и близкие люди, которые создают комфорт, уют и дарят бесконечную любовь и заботу. Никакой крови, взрывающихся мин и выстрелов автоматов, а тёплый уголок в глубинке забытого поселение, где зимой тепло, а летом еще теплее, а родные живы и счастливы; все рядом с тобой. Но война никогда не щадила простого человека: само слово ”война” заставляло и по сей день заставляет Советского человека вздрагивать, ощущать мерзкий холодок по спине, а воспоминания, как громовая туча налетаеют быстро, случайно, резко, отчего жить становиться страшнее, беспокойнее, горестней. Война губит не только солдат, но и тех, кто ждёт её окончания дома, кто надеется на лучшее и ждёт возвращения родного человека; губит тех, кто дальше живёт с болью, не в силах совладать с собственным горем.

Монстрами всегда были и будут оставаться ”большие” люди: их человеческие маски таят в себе ужасающие воплощения, которые, порой, вырываются наружу. И вот тогда мир становится обречён. Мир простой женщины, простого мальчишки, которые с огоньком в душе бесконечно ждут возвращения своего защитника, мужа и отца домой. Ждут, когда с грохотом примчит поезд, и из вагона выйдет мужчина и, раскинув руки в объятьях, крикнет: ”Встречайте, папка вернулся!”. А его родные, не сдерживая волну счастья, накинуться и обнимут так крепко, что все вокруг взорвется сладко и ярко; не так, как взрываются самолёты и танки, а как взрывается попкорн в сковородке или фейерверки в новогоднюю ночь. И наступит счастье, и дома вновь запахнет уютом и счастливым детством.

Но теперь это лишь воспоминания, которые превращают реальность в нечто мрачное и серое, а мир, в котором ты отныне живёшь, становится просто невыносим и отвратителен.

— А?... — сквозь ком, из горла вылетел глухой хриплый звук. Ромка вытаращил глаза вперёд; на хмурое небо, на котором уже ничего не осталось от мутного красного заката; на чащу таинственное леса; на крышу деревянного большого дома, что выглядывал меж заснежанных крон. Мальчик покосился в бок, и взгляд его упёрся в надпись ”Спорт”, что была налепленная на светлой шапке и вдруг оказалась у самого носа.

— Я представляю, какого тебе, — звонко раздалось у моего уха. Я замер; тело словно онемело и не слушалось; лишь плечи ощущали воздействие со стороны, ощущали как их крепко обхватили, заключая в...объятия? ”Чего...?”.

— Слыш, педик, ч-чё ты понимаешь?!— не выдержал Ромка и тихо, но по своему грозно, буркнул, все так же неподвижно и ошеломленно внемая в происходящее. Антон отпрянул и устремил серьёзный, полный сочувствия взгляд на товарища, крепко держа того за плечи.

— У меня на глазах разваливается семья и, — он на мгновенье замолчал, — И всё из-за меня; я знаю, что из-за меня.

Пятифан молча и озадаченно глядел прямо на Петрова. Губы хулигана разомкнулись, а верхняя чуть приподнялась, демонстрируя полную растерянность и негодование из-за потери контроля над ситуацией.

— Я...— продолжил Тоха, кашлянув, — В случае чего ты можешь на меня рассчитывать! — с внезапной твердостью воскликнул мальчик, отпуская чужие плечи, и теперь уже с такой же лёгкой потерянностью глядя в ответ на товарища.

”Да что он вообще мелет? Он что, думает, что всё знает и понимает?”

Рома внимательно смотрел на одноклассника, резво бегая глазами по чужому обмерзшему и красному лицу: такое серьёзное и смелое, словно и вправду знает всё на этом свете; словно и впрямь понимает и разделяет чужой страх с гентущими болью и сожалением.

— Снова пиздишь, чтоб спасти свое положение? — прорычал мальчишка с прищуром и явным скептизмом. По телу вновь пронеслись мурашки.

Антон словно поник и виновато опустил взгляд.

— Нет, сейчас не вру. Прости, что тогда соврал насчёт Афгана! Я не знал и сдуру ляпнул. Мне правда жаль...

Рома хмуро выдохнул. Слишком легко он спускает Петрову его косяки. Неужели он бесконечно будет  извиняться? Может лучше врезать? Только вот руки не поднимаются; конечности бессильно лежали по карманам, и даже кулаки утратили свою былую крепкую форму. От свирепости осталась лишь окутавшая апатия вместе с тяжёлым сиплым дыханием, которое выдавалось в густом светлом паре, что резво просачивался меж обкусанных и сухих губ.

— Твой дом в паре метров. Дальше сам, надеюсь, без приключений допрешься, — тихо проговорил Ромка, отводя взгляд куда-то в сторону, на снег, на стволы изогнутых древесных монстров, ощущая нелепость за то, что сорвался и так по-идиотски высказался, чего вовсе не собирался делать! Но Антон не оставил никакого терпения!

Впридачу к опустошению в горле образовался твёрдый ком, который встал поперёк и препятствовал дыханию. Хулиган развернулся и вяло зашагал в противоположную сторону от неподвижно стоящего одноклассника.

— Рома! — вдруг из-за спины раздался крик, уже не такой смелый, а скорее встревоженный. Я остановился. Зачем только? Что ещё мне может сказать этот придурок? — Уже темно. Может зайдёшь к нам? У меня скоро отец вернётся с работы, и он сможет тебя довезти до дома! — продолжил Антон.

Я попытался сглотнуть ком, что, кажется, стал ещё твёрже; он душил и распирал изнутри. Насколько мне сейчас необходимо побыть с кем-то ещё лишний час или полчаса? Насколько сильно мне нужно нормально поговорить с кем-то адекватным? Насколько сильно мне нужно банально отогреться?

— Бывай, — Рома, не поворачиваясь, махнул рукой в знак прощания и зашагал прочь; обратно в хмурую чащу, постепенно скрываясь в тени изогнутых кедров и стройных, вздымающих к небу сосен. Решение идти домой было принято как-то вяло и неуверенно. Хотелось ли мальчику домой?

Ноги еле волоклись по напрочь непротоптанной дороге. Даже трактор ещё не успел разгребсти снег, наверное довольствуясь тем, что его навалило не слишком уж и много, чтобы лететь стремглав и расчищать дорожки в лесной гуще. Но вряд ли главным моим препятствием был снег; я не мог идти из-за какой-то слабости и нежелания оказываться там, где я по итогу окажусь.

Ох уж эти всезнайки! Всё-то они знают! Всё-то они понимают! И постоянно лезут, пытаются забраться внутрь, стараются найти мои слабинки, чтобы потом напасть со спины и обездвижить. Но у них это вряд ли получится! Нет! У них это наверняка не получится. Меня знает всего один человек! Однако и тот блеет как овца, и память точно как у самой глупой овцы во всем стаде. Но это овечка единственная, кто был рядом в действительно тяжёлые времена, когда мы с матерью получили похоронку с фронта. Бяшка конечно такой кривой, такой косой; одним словом полный кретин, но всё равно мой друг, который хоть как-то поддерживал и был рядом, и старается делать это до сих пор. Вон, даже деньги нам раздобыл. Однако сегодня он меня разозлил так, что я ему чуть было всю рожу не разукрасил и не послал на все четыре, честное слово! Всё вышесказанное можно смело ставить под сомнения после утреннего происшествия. Ладно, хоть потом допёрло что к чему вообще...

”Сволочи! Всё вокруг пустоголовые сволочи!”.

Глаза предательски заблестели.

— Если захочешь поговорить, то я рядом! — вдруг эхом пронеслось по всей округе. Птицы с лепетом вновь послетали с деревьев, а ветер пронес эту столь пронзительную и смелую фразу по всей таёжной долине и, возможно, донёс её до самого посёлка. Возглас Петрова так же вонзился и в Ромку, который, в свою очередь, вновь замер на одном месте; эта фраза, выкинутая Антоном, ударила по ушам, а вот в груди приятно кольнуло.

”Нихуя себе. Ну посмотрим, что ты будешь говорить, когда наступит реальный пиздец, и как далеко ты будешь убегать”.

На лице мальчишки показалсь кривая улыбка, которую могли видеть лишь кривые стволы голых деревьев.

— Я тебя услышал, Тох, — спокойно, томно, но достаточно звонко крикнул Ромка и продолжил движение в сторону осточертевшего посёлка.

Тьма тьмой, а ведь сейчас около шести часов только. Ну, в лесу всяко темнее, чем в посёлке; здесь, вон, деревья, деревья и ещё раз деревья и ни одного фонарного столба. Однако пусть лучше будут одни деревья, чем кто-то или что-то ещё. Блядство, зачем я об этом подумал? Ладно, в темпе!

Мальчишка зашагал быстрее, преодолевая лес, параллельно пиная под ногами рыхлый снег, который из-за редких порывов ветра долетал аж до самого носа. При этом Рома старался сильно не смотреть по сторонам, особенно когда в памяти, как на зло, всплывало лицо Вовы: расцарапанное, кричащее и, до мёртвого ужаса, испуганное. Рома все же невольно оглянулся. ”Блядство!”. Хулиган зашагал еще резвее. Вдали показался мост. Было принято решение: ”бежать!”.

Мимо пролетали деревья и сугробы, которые расплывались в смазанной тёмной картине. Ветер порывисто обдувал лицо, шею, уши, руки и всё замерзшее тело: к вечеру жутко холодно. Ноги бесконечно вязли в рыхлом снегу, который ограничивал свободу движений и только замедлял. Ощущения были как в страшном сне, когда за тобой летит жуткое неизвестное существо, а ты бежишь медленно-медленно и никак не можешь ускориться, а потом в холодном поту подскакиваешь с кровати. Сейчас оставалось надеется, что тебя никто не схватит и не утащит в самую чащу леса. Или, так будет только лучше? Нет, лучше будет, если весь сегодняшний день — это сон, который вот-вот закончится и не придётся смотреть пугающее продолжение, которого в реальности, к сожалению, никак нельзя не избежать. Остаётся лишь надеется на лучшее.

Наконец, по старому деревянному мосту раздался шумный топот.

— Ой, блять, помираю, — прошептал себе под нос Пятифан, еле выдавливая  каждое слово. Тяжёлое, хриплое и холодное дыхание распирало лёгкие, в  грудной клетке бешенно колотилось сердце, а в голове эхом отдавался учащенный пульс. Облокотившись на бортик деревянного моста, мальчишка восстанавливал дыхание и силы, глядя вниз, на замерзшую речку, покрытую снежной коркой. Пар изо рта вылетал густыми клубнями ровно до того момента, пока в лёгких не осталось ни грамма тёплого воздуха. От озноба Рома передёрнулся, пряча нос в воротник олимпийки, который был влажен и промерз ровно так же, как и сам мальчишка.

”И куда я так спешу?”

Пятифан сунул руку в карман и нащупал в нём сигареты. Это была старая пачка, в которой до сих пор болталась одна единственная сигаретка. Сейчас курить не очень хочется. Или хочется? Тут скорее глаза хотят, а вот лёгкие всеми силами пытаются противиться; они ноют, твердеют, промерзают. Может дым их сможет согреть? ”К черту!”. Мальчишка все же сунул сигарету меж дрожащих губ, и не менее дрожащими руками поднёс зажигалку и прикурил. Кончик сигареты моментально затлел. Первая тяга оказалась и впрямь согревающей.

— Ну и где ты опять шатался?

Я спешно начал снимать с себя обувь и верхнюю одежду, как только в коридоре показалась мама. Ещё по дороге, я всё предвидел и нисколько не ошибся. Из раза в раз одно и то же; я так устал от этого.

— Теперь не только учителей игнорируешь, но и мать? — хмуро и тихо начала мама, только вот не особо чётко. Я вновь промолчал. Не поднимая взгляда, я попытался прошмыгнуть в свою комнату...

— Я с кем разговариваю?! — вдруг раздался крик и меня крепко схватили за обмерзшее запястье, — Совсем плевать на меня? Так! — мама наклоиналсь ко мне. Я почувствовал ядерный запах домашнего самогона. Она почувствовала запах табака, — Ты что опять курил? — в голосе читалось сильное опьянение, смешанное с нарастающей яростью и огорчением. Я отвернулся и зажмурился. Мог бы — заткнул уши, лишь бы ничего сейчас не слышать.

И зачем я так спешил домой? На что я надеялся? Ну а вдруг было бы иначе; вдруг мы бы нормально посидели вместе и адекватно помянули? Почему каждый раз одно и то же, и как долго это всё будет продолжаться? Лучше бы так и остался в лесу, или вовсе в нем потерялся и не вернулся.

— Почему я опять узнаю, что ты был, — она говорила громко и резко, — в кабинете директора? Ну что за гадкий ребёнок! — последняя фраза вылетела ещё громче. В моем горле вновь образовался едкий ком, но теперь не из одного лишь страха. Да когда она успела узнать? В этот раз я могу всё объяснить! Я не виноват, правда! Однако чего это я? — меня все равно не захотят услышать. — Что ты молчишь?! Стыдно? Да был бы отец...! Тебе перед ним должно быть стыдно, коль на меня плевать! — её крик стал более истеричным; под моими веками стало влажно. Я все ещё не поднимал взгляда на маму.

Лицо мальчишки искривилось в печальной и одновременно злой гримасе. Уголки губ устремились вниз, а зубы крепко стиснулись. Сейчас было главное молчать, чтобы не раздраконить ещё больше. Рома знал как это всё обычно происходит: промолчишь — кошмар быстрее закончится, не сдержишься — не отгребёшься. Только вот терпеть было невозможно, сложнее обычного.

— И на отца тебе было, есть и будет всё равно! — надрывая горло выкрикнула женщина. Вот и снова он, этот кривой, режущий уши заключительный аккорд. В школе у мальчика получилось поддаться окончанию столь омерзительной песни и не начать своей, но сейчас крик вырывается наружу; чувства и эмоции несутся кубарем по мутной пелене сознание, они уже не в силах биться о стену — они пробивают её и вылетают прочь из темницы здравого рассудка и мучительного терпения.

— Да хватит уже! — не выдержал мальчик. Осчека, — Заткнись! — Очень грубая осечка, — Ты думаешь ему понравились бы вещи, которые ты  говоришь!? — в порыве нарастающией истерики, что есть мочи крикнул Ромка, — Ты думаешь, что он был бы рад тому, что ты только и бухаешь изо дня в день!?

Мои родители были вместе с семьдесят третьего года; в этом году они могли бы праздновать юбилей, двадцать лет. Могли, если бы отца не сожрала война. Прошло уже пять лет, а маму все не отпускает; любая дата, связанная с отцом, проходит у неё очень тяжело: она пьёт, рыдает и срывается. Ночами она тоже плохо спит. Признаться, такое происходит не только в определённые даты; такое происходит регулярно, когда она возвращается с вахты или командировки, когда она сидит дома: в месте, где все ещё ветает отцовский дух, его запах, а пахло от него всегда каким-то едким адекалоном и машинным маслом. В родительской комнате до сих пор можно уловить эти ароматы, именно такие, казалось бы, мелочи и душат мою маму на протяжении этих лет. Ей тяжело, но ведь и мне тоже! И становится ещё тяжелее, когда на весь дом разит перегаром и мать не может держать себя в руках и начинает спускать всё свое горе, и козлом отпущения оказываюсь я. Мне тоже тяжело! Я тоже скучаю по папе, скучаю по счастливой маме и просто, блять, по спокойной жизни! Почему плохо может быть всем кроме меня?

Я уже давно не чувствовал себя в безопасности, находясь в собственном доме. Мама спокойна лишь когда трезвая, но стоит ей выпить, а если ещё и с горя, то последствия будут далеко не утешающими. Я, можно сказать, уже к этому привык, но порой она начинает говорить такое, что я просто не выдерживаю. Я не понимаю из чего она делает такие выводы. Почему нельзя просто со мной поговорить — спокойно: без ора и бесконечных упрёков и оскорблений. Всему в мире есть объяснение; всему, кроме зародившегося отвращения ко мне со стороны матери, после смерти отца.

По щеке мальчика звонко хлопнула крепкая лодошка.

— Вот мерзавец! — женщина, с опухшим от слез и алкоголя лицом, резко отпустила руку сына, глотая слёзы, — Что ты себе позволяешь! — алкоголь искожал её речь, — Видел бы тебя твой отец! — взвыла хозяйка и ринулась на кухню, захлопывая за собой обе деревянных дверцы. Раздался треск разбившейся посудины и глухой горький вой.

Не сдержался. Пытался, но не сдержался. Как же он не ненавидит людей, которые не могут держать язык за зубами; как же он их за такое  презирает; как же он ненавидит за это себя.

Ком, что до талого ужерживался в горле, выкатился наружу: из глаз мальчишки ручьём полились слезы, которые он всеми усилиями глотал на протяжении целого дня.

Вина и сожаление сдавили грудь. Мальчик, озлобленный и перепуганный, ринулся к дверям кухни, держа ладонью пылающую щеку. Слезы уже текли без остановки, они уже были не в силах сдерживать самих себя, а плач матери давил только сильнее, отчего разрывалось всё: разум, уши, глаза и сердце. Рома аккуратно приоткрыл одну дверцу и взглянул на мать сквозь взгляд, замыленный от едких колющих слез. Она сидела за столом: подле неё стояла бутылка с мутной жидкостью; волосы её были растрепаны, а лицо зажато костлявыми ладонями; на полу валялись разлетевшиеся осколки от старой кружки. Она плакала горько и убегала, далеко-далеко, оставляя меня одного в этом сжимающем дверном проёме.

— М-мам, — дрожащим голосом протянул Рома; он попытался позвать свою маму: ласковую, заботливую и нежную; ту, которая всегда могла пожалеть и поддержать добрым словом; ту, с которой всегда было тепло и хорошо; ту, с которой всегда было спокойно. Но на него подняла взгляд женщина, от которой веяло гневом, болью и ненавистью; её глаза были пропитаны злобой, они были пусты, они не видели и не находили в мире ничего хорошего, они не хотели видеть спасения, они уже не могли кому-то помочь. Взгляд, полностью пропитанный горем, больше не вглядывается в будущее, он живёт прошлым и лишь существует в настоящем. А человек, имеющий такой взгляд, давно погряз, ему стали чужды простые радости. Радость, в целом, стала чем-то далёким и бесполезным. Оставленная мужем женщина не смогла совладать со столь страшной потерей, и вряд ли уже сможет с ней смириться. Момент упущен, а в душе осталось лишь удушающее горе и холодная ненависть к собственному миру и миру окружающих.

Она смотрела на меня пристально, однако казалось, что смотрит она вовсе не на меня; словно она хочет увидеть на моем место кого-то другого, кого-то более послушного, кого-то лучше меня.

— Сгинь! — вдруг громко крикнула, что есть мочи женщина и швырнула в сторону сына очередную посудину, которая с треском разбилась об пошарпанную дверцу. Мальчик успел захлопнуть дверь и, как просили, сгинул из виду.

Рома моментом оказался в своей комнате. Вокруг было грязно; на криво заправленной кровати валялись домашние штаны и футболка, под этой же кроватью виднелась пара грязных носков, а на столе был кавардак из учебников и тетрадей, которые сменялись день за днем, в зависимости от школьного расписания. Уголки нескольких настенных плакатов отклеились и уныло глядел вниз, над кроватью имелось зашторенное широкое окно с облезшими деревянными рамами, крепко забитыми ватой и газетами. В комнате стояла тьма, и лишь свет от уличного фонаря пытался просочиться сквозь плотную шторину и подарить этой коморке немного света. Но этот свет был далеко не тем, в котором сейчас больше всего нуждался ребёнок.

Ромка медленно добрёл до кровати. Усевшись на самый край, он облокотился на собственные колени и крепко прижал ладони к лицу, дабы приглушить свои ничем не удерживаемые эмоции.

— Блять, батя, прости меня, — глухо, едва разборчиво, протянул дрожащим голосом Пятифан, — Оно-оно само вылетело! — мальчик громко шмыгнул носом, после чего плотнее прижал ладони к мокрому лицу, — Но она не слушает меня! Я не понимаю, почему всё так происходит! Я не специально! — из глаз хлынуло цунами слёз и Рома, тут же схватив подушку, зажал ею лицо и зарычал громко, что есть мочи, не давая звукам вырываться дальше его комнаты, а после и вовсе хрипло завыл. Со стороны этот вой был глух и вряд ли слышен в соседней комнате: этого и добивался разбитый подросток. — Мам, прости, — вновь провыл в подушку Рома и полноценно заплакал.

Ужасное чувство, когда ты всецело ощущаешь вину за происходящее на своих плечах, да вот сделать ничегошеньки не можешь. Да и не понимаешь, что вообще нужно сделать, чтобы судьба хоть робко, мимолетно, но улыбнулась, дала совет и направила в нужную сторону. Где взять эту необходимую поддержку? Был только один вариант, который моментально пришёл на ум, и он заключался в ребятах, которые те ещё упыри, но с ними хотя бы не так горько; с ними можно скрыться от этих проблем: от дома, школы и собственных угнетений. Так, нет, я слишком расслабился и слепо ищу хоть какого-то просвета в этой тёмной гуще сплошного пиздеца. Они такие же, как и все вокруг, может чуточку лучше, но все равно придурки, которые говорят все, что взбредет в голову! Почём мне знать что Антон не напиздел, когда распинался передо мной в лесу?

В голове мальчика крутилась всяческие оскорбления в сторону окружающих его людей, только вот было в них лишь собственное кривое отражение. Но это осозновалось где-то глубоко в душе, в укромных уголках подсознания, и лишь отдавалось колющимися отголосками и тонкими, как нить, намёками, которые понимаются не сразу, не легко: они ходят вокруг да около и давят, они не дают чётких ответов и наставлений, они угнетают, мучают и не оставляют никакого покоя.

По дому глухо раздался женский плач. Сердце ребёнка, что теперь калачиком лежал на постели под тонким пледом, сжалось и облилось кровью. Желание побыстрее прийти домой оказалось как всегда глупым и никчёмным. Желание избавить маму от одиночества оказалось бессмысленным и лишним. Желание найти покой оказалось как всегда неисполненным.

В голове мелькнула мысль: ”Лучше бы остался у Тохи”. Рома криво ухмыльнулся. ”Или в лесу”. После, зарывшись лицом в колючее покрывало, словно пряча свою слабость от всего мира, мальчик вновь тихо заплакал.