Минск (1/2)

Николай сидел, закрыв глаза и вслушиваясь в нечеткую, шуршащую запись. Когда она закончилась, Немигов снял наушники, аккуратно, но неосознанно положил их на стол и откинулся на спинку кресла.

Пруссак определённо ломался. Медленно, скрывая это ото всех, но ломался. И это радовало. Николай хотел, чтобы эта тварь страдала, горела в своём персональном аду.

К своей чести, Кёнигсберг держался великолепно. На молодняк он смотрел со снисхождением или безразличием, и ещё неизвестно, что выбешивало их сильнее, с ровесниками вёл себя ровно, даже с некоторым участием, к старикам относился с разумной осторожностью. Если бы Минск не услышал этот тихий, бессильный плач, он бы не поверил, что Гогенцоллерну плохо.

Разумеется, пруссак понимал, что его квартиру прослушивают, но он не знал, что чердак дома прослушивают тоже.

Перевод Гогенцоллерна в Москву был идеей Минска. Московский, конечно, псих, но не настолько, чтобы пускать в свою структуру чужеродный, неконтролируемый и очень опасный элемент. Его более чем устраивала работа Кёнигсберга в Германии. Немигов же хотел устроить ему ад.

Пруссак предусмотрел такой ход событий: на русском он говорил даже лучше, чем Немигов. Заметно, что Гогенцоллерн потратил сотни часов, чтобы выучить грамматику и лексику, и столько же, чтобы поставить идеальное произношение и интонацию, коими бесил молодёжь, почти всю говорящую с французским акцентом<span class="footnote" id="fn_32604823_0"></span>.

Немигов так и не смог убрать польское произношение в русском. На немецком или французском он говорил чисто, но русским раньше пользовался слишком редко – образованный ведь человек, может и на французском объясниться.

Забавно. Языки, которые он знал, принадлежат нациям, уничтожавшим его. Кроме латыни, разве что. Белорусского он не знал. Зачем он ему?

Минск не считал себя белорусом. До революции в городе жили сплошь поляки да евреи с небольшой примесью русских. Он не привык к белорусам, да и не хотел, по правде говоря. Страшно. Маленькие нации всегда уничтожают. Гораздо безопасней присоединиться к большой. Русские, поляки, на худой конец немцы.

И все эти три нации Минск тихо, люто ненавидел.

География – это судьба. Если тебя зажало между поляками и русскими – это судьба, а когда к ним, этим прожорливым орлам, присоединяются ещё и немцы – это константа. Это не изменить никогда.

Когда-то – во времена Первой Мировой – Минск предпочитал русским немцев. Москва сдал своим противникам самые лучшие, самые развитые территории Империи, чтобы выйти из международной войны и заняться уничтожением внутренних врагов. Позорный, похабный Брест-Литовский мир, хуже которого был только Версальский. После этого Николай решил, что, раз уж его сдали другой стране, он может сдать и свою верность.

Забавно. Кёнигсберг до сих пор, несмотря ни на что, был верен Германии. Он даже не пытался включиться в российскую структуру и пользовал только старые связи в Германии, Польше, Чехословакии, Швеции, Финляндии, Румынии, Венгрии. Не то чтобы ему это помогало. Живое общение никогда не заменить буквами.

На всеобщую ненависть Вильгельму было откровенно плевать, он привык, что все его ненавидят. Пруссак не мог вынести одиночества. Минск так решил потому, что первые годы в России Гогенцоллерн не плакал, но с пятьдесят второго началось, и оно только нарастало.

С каждым годом пруссаку становилось только хуже. Минск замечал маленькие ранки на руках, будто по неосторожности, бледность, заторможенность. Гогенцоллерн начал срываться – не на нижестоящих или людей, а просто срываться. Один раз его заклинило, и он минут десять ругался на польском, потом хлопнул дверью, уехал к себе и полночи рыдал.

К пятьдесят четвертому Гогенцоллерн начал тихо умирать. В больнице, куда он попал благодаря Новгороду, провели полное обследование – всё равно ведь пруссак был без сознания – и, цитируя врача: ”Люди в таком состоянии не живут”. А он жил, наплевав на здравый смысл, анатомию и бомбардировки.

Температура в тридцать три градуса, почти уничтоженная нервная система, сбитая эндокринная, разрушающиеся легкие, изношенное, слабое сердце – брови у Минска не опускались до самого конца врачебного отчета. Живой труп. Не иначе.

А главное – как он при этом умудрялся сохранять сознание и рассудок? Минск знал этот тип городов – с градообразующими объектами. Они весьма устойчивы к обычным повреждениям, но разрушение основы города, его начала, его сердца – это для них хуже всего. Замок Кёнигсберг почти уничтожен, а Кёнигсберг будто плевал на это, жил, работал, как чёрт у котла с грешниками, издевался над всеми, кому хватило ума провоцировать семисотлетнюю тварь, доводил Варшаву до нервных срывов и ругался с Москвой. Возможно, помогало то, что Вильгельм изначально был племенем – у таких всегда слабая связь с городом, невысокая скорость восстановления и устойчивость к разрушениям города. А может, помогало и то, что он бо́льшую часть жизни был лишь частью этого города – таких воплощений, которые были когда-то частями, Минск не понимал, да и не хотел понимать. Эти существа трудно назвать людьми.

Он помнил первую встречу с Вильгельмом, который тогда был в два раза младше Николая. Обманчиво улыбчивый, вежливый мальчик, которому едва исполнилось сто пятьдесят, но завоевавший титул столицы Ордена, с бешеным характером и отсутствием моральных тормозов. Он казался однобоким, неполноценным, будто он мог чувствовать лишь ярость и ненависть. Всё объяснилось, едва Минск увидел его брата и сестру.

Они были частями одного целого, разумом, разделенным на три тела. Кёнигсберг с огнём в глазах и мечом с красной кисточкой на поясе, спокойный и безразличный Кнайпхоф с изумрудной серьгой, под чьими церковными одеяниями скрывался отличный военный стратег, весёлая и шутливая Лёбенихт, прячущая в складках синего платья кинжал, а в прическе – острую спицу. Красный, зеленый, синий<span class="footnote" id="fn_32604823_1"></span> – из них можно было собрать любой цвет, любую комбинацию. Бешенство, душевное спокойствие, искренняя девичья надежда<span class="footnote" id="fn_32604823_2"></span> – страшная, взрывная сила, уничтожающая всё на своём пути. Когда эти трое стали столицей, они медленно, неторопливо, даже не особо скрываясь, убили всех, кто унижал их в детстве.

А потом Кёнигсберг заключил брак с Кёлльном, курфюрстом Бранденбурга. Минск не был знаком с ней лично, но, судя по слухам и сплетням, она была порождением ада. Катарина, по традиции получившая с титулом столицы фамилию династии – Гогенцоллерн, стала столицей маркграфства меньше, чем в двести, а потом добилась права стать курфюрстом – одним из тех, кто избирал императора Священной Римской Империи. Людьми, что она убила ради этого статуса, можно заполнить целое кладбище.

Изначально планировалось обручить младших, Берлина и Лёбенихт: это не было мезальянсом, Берлин был курфюрстом, а Лёбенихт – герцогиней, но по какой-то причине эту идею отложили. К ужасу для всей Центральной Европы.

А потом, в Тридцатилетнюю войну, Катарина умерла. То ли её убил Стокгольм, то ли погибло слишком много горожан, то ли просто повреждения оказались слишком велики – этого никто не знал. Минск подозревал, что именно смерть сестры, а не сплав по Балтийскому морю, сделала из Берлина бездушную машину для экзекуции задач.

Логика Берлина была простой настолько, что Минску хотелось биться об стол головой. В последнюю войну между Империями Германия не могла обеспечить себя всеми нужными ресурсами из своих колоний, следовательно, нужно или захватить ресурсы на своём континенте, или построить флот сильнее британского. Второй вариант невозможен, следовательно, нужны достаточно развитые, ресурсные и легкие для захвата территории. Единственная империя с колониями на своём континенте, империя континентальная – Россия. Следовательно, нужно устранить конкурентов. Вот и всё<span class="footnote" id="fn_32604823_3"></span>. Война была бы, рано или поздно, и была бы на уничтожение в любом случае.

Берлин умел отделять личное от рабочего, потому не поддался идеологии, как Москва, но, честно, лучше бы он был фанатиком. Гогенцоллерн искренне любил свою страну и её граждан, считал их лучшими, но главным для него был расчёт, а не чувства.

Что самое печальное – Берлин выжил. Все надеялись, что после раздела города он исчезнет, этого хотели даже немцы, но – нет. Оба Гогенцоллерна плевали на здравый смысл и законы мироздания. Хотя… Одному из них осталось недолго.

К пятьдесят пятому году Кёнигсберг совсем поплохел. Минск однажды зашёл к нему в кабинет и обнаружил его спящим в кресле. Николай отлично знал о паранойе Гогенцоллерна – он не уснул бы в небезопасном месте. Когда Немигов попытался его разбудить, он понял, что у него не бьётся сердце.

Гогенцоллерн возродился сам через час. Минск всё это время был в его кабинете, чтобы у пруссака не было возможности отвертеться.

”Между здоровьем физическим и психическим я предпочитаю последнее”.

После смерти Вильгельм выглядел совсем не как обычно – усталый, бледный молодой парень с мёртвыми глазами и исцарапанными<span class="footnote" id="fn_32604823_4"></span> руками. Это радовало – это показывало, что сломаться может любой, что Берлин когда-нибудь рухнет без сил, что однажды Варшава захлебнётся в слезах, что наступит момент, когда и Москва будет лежать разгромленный и униженный.

Минск не стал ничего ему говорить. Ему было интересно, что же произойдёт раньше – Кёнигсберг найдёт себе новое окружение или сломается окончательно? Что он выберет – унижение или самоуничтожение? Пока пруссак упорно шёл ко второму.

Один раз Минск приказал в отсутствие Гогенцоллерна обыскать его квартиру. Единственным, что носило на себе след жизни, был дневник. Минск знал литовский, родственный прусскому язык, причём знал его с четырнадцатого века, но расшифровать хотя бы пару строк не смог – Кёнигсберг, похоже, писал на своём собственном алфавите.