Москва (1/2)
– Товарищ Сталин, уступите мне очередь, – Григорий в ответ кивнул и убрал шашку.
Вильгельм поднял бровь. Вообще, сегодня планировалось завершить дуэль со Сталинградом более осмысленным финалом, чем техническое поражение, но жизнь – точнее, Москва – внесла свои коррективы.
– Подождите, я схожу за мечом, – Москва развернулся. Едва он закрыл дверь, зал наполнился голосами.
– Этого не было в программе вечера.
– Ну наконец-то веселье!
– Господа, ставки!
– Московский его разнесёт.
– Ты просто не видел Гогенцоллерна как следует фехтующим.
– Черт, я хотел досмотреть, кто-таки выиграет.
– А кто-нибудь уже вызвал врачей?
– Кто помнит, какой меч у Москвы?
– Одноручник.
– Фриц проиграет.
– Да они оба друг друга угрохают!
– Немец будет поддаваться, это неинтересно.
– А какая у них разница в возрасте?
Голоса, незнакомые, неприятные – они кипели от ярости, веселья, страха, возмездия, восторга. Вильгельм спокойно стоял, представляя, как все эти люди горят синим пламенем. Недавно – сразу после последнего нового года – он нашёл новый способ успокаиваться: он со всем подробностями воображал горящие дома, взрывы, столпы огня и дыма, трупы, крики, страх и боль воплощения этого города.
Пруссак знал, что эти люди никогда не примут его как своего, так к чему церемониться? Он не рос рядом с ними, не воевал в молодости, не дружил и не враждовал – он не считал их своими. У него есть своя страна и это не Россия.
Среди океана безликих голосов послышался другой – спокойный, негромкий и с лёгкой усмешкой.
– Господин Твангсте! – Вильгельм повернулся. Минск подмигнул. – В этот раз фехтуйте как привыкли.
– Это будет нечестно, – Вильгельм замер. Он и не думал, что Минск запомнит его манеру использовать меч.
– Здесь бой, а не постановка, – голос Минска внезапно похолодел. – Фехтуйте как обычно. Это приказ.
– Вам надоел ваш брат? – отчаянная попытка достучаться хотя бы до милосердия.
– Мне надоело, что вы постоянно попадаете в больницу, – отрезал Минск. Понятно. Переубеждать его бесполезно.
Вильгельму очень хотелось сказать, что он, оказывается, ценнее Москвы, но смог сдержаться. Минск не сможет на это ответить, а обиженный шеф хуже Италии в союзниках. Хотя, с таким начальством и союзников не надо.
– Что за шум? – Москва резко открыл дверь. Тишина наступила такая, будто рядом выстрелили из тяжёлого орудия и уши оглохли. – У кого сигнальный пистолет?
– У меня, – Астрахань медленно поднял руку.
– Отдайте его Киеву, – похоже, секундантом Москвы будет его брат.
– Вставайте наизготовку, – Дмитрий казался обеспокоенным. – Раз, два, три!
Выстрел почему-то оказался тихим.
Михаил атаковал коротко, резко, делая ставку на скорость и необычные сочетания ударов. Вильгельм занимался примерно тем же самым, но в бо́льшем масштабе, постоянно меняя стили: одноручник и правая рука, двуручник, полуторучник с опорой на правую руку, двуручник, опять одноручник и правая, двуручник, одноручник и левая.
– Честно, вы не в форме, – Вильгельм специально говорил на польском времен семнадцатого века, тихо и быстро, чтобы его понимали только Москва и действительно решающие в этом государстве люди. Сложно найти человека, которому больше пятиста лет, а он не умеет читать по губам. – Может, через год? Подкачаетесь, нарастите мышцы, рефлексы восстановите.
– Не отвлекайтесь!
– Понимаете, то, что я вообще могу тратить дыхание, ни о чём хорошем для вас не говорит. Это я несколько месяцев мёртвым лежал или вы? – Минск силой заставил его вернуться в город на семисотлетие, но что-то пошло не так, и пруссак на собственной территории получил остановку сердца. – Ну же, быстрее, быстрее!
Вильгельм откровенно издевался. Боже, да у него такой шанс впервые за сорок лет появился! Он столько времени хотел шибануть виском обо что-нибудь острое эту высокомерную, потерявшую берега тварь!
Это всё из-за него. Это из-за него рухнули Империи, из-за него было это демократическое унижение, это из-за него Германия рухнула в красно-коричневый ад <span class="footnote" id="fn_32479876_0"></span>! Это всё из-за него!
В груди нарастало бешенство, нет, не нарастало – вскипало, выплевывалось из всех дыр, пылало и горело желанием уничтожить.
– У вас рефлексы хуже, чем у Сталинграда, хотя он вас в два раза младше! – Вильгельм чувствовал странное, безбашенное веселье. – Вы когда вообще в последний раз за меч брались? М-да, вот это движение было лишним, Михаил Юрьевич. Вы любитель, не профессионал. Вы управленец, а не военный. До уровня Твери вам расти и расти.
– Заткнитесь!
– Я, в отличие от вас, могу себе позволить болтовню. Нет, вы, конечно, можете попробовать устроить внушение заблудшему язычнику… О, а вы не знали, что я никогда не принимал христианство? Понимаю, я старался об этом не распространяться. А то вопросы всякие. Типа: ”Почему ты постоянно убиваешь? Иди, покайся”. А вот когда ты правоверный христианин, убивать можно столько, сколько хочется, и без всяких оправданий! Ну не прелесть ли? Правда, потом приходилось сидеть в церкви, но я зачитывал молитвы без понимания и чувств.
Москва сверкал глазами, как поехавший крышей маяк. В таком состоянии Вильгельм ещё никого не видел. Когда злились Берхард или его сестра Катарина, происходящее напоминало ситуацию, когда кто-то оказался на железнодорожных путях, а в кабине машиниста сидит бездушный психопат, которому главное – доехать вовремя. Есть проблема, есть цель, цель должна быть выполнена, следовательно – проблема должна быть устранена. Бешенство Стокгольма походило на ледяную бурю, сметающую всё на своём пути. Ярость Кракова – меч, благородный, но от того не менее опасный, болезненный и бездушный. Ну а Тевтонский орден… Стоп.
– Мой прошлый начальник сильно возмущался, но это оказалось решаемо. Святой огонь инквизиции горит в наших сердцах! Зло должно быть упокоено и захоронено! Ах да, вы же православный, прошу прощения, привык оскорблять католиков. Ну, ничего, я всех христиан ненавижу, вне зависимости от конфессии. Видите, какой я терпимый? Мне даже без разницы, кого убивать: братьев, поляков, католиков, начальников, сестёр, соседей, французов, друзей, – на какое-то мгновение он даже поверил в свои слова. – А, да, в христианстве это ведь имеет значение. Честно, никогда не понимал ваше отношение к смерти. Ну помер, ну и что. Люди, во-первых, конечны, во-вторых, взаимозаменяемы. Не вижу смысла беспокоиться.
Михаил взбесился ещё больше, хотя казалось дальше уже некуда.
Тень <span class="footnote" id="fn_32479876_1"></span>. То, что подавляют в себе. То, что прячут от собственных глаз. То, что отвергают. То, что злит в других.
Вильгельм развеселился ещё больше, хотя казалось дальше уже некуда.
Москва не любит убивать. Он видит в этом грех. Он всё ещё верит в бога, даже после всего того, что сделал. Почему?
”Главная цель религии – убрать боль”, – знакомый до физической боли, холодный, бездушный голос.
Анестетик. Ему больно. Почему? Он занимает высокое положение, у него много – даже слишком – власти, он может не бояться. У него есть всё: структура, мощь, государство. Чего у него нет? Что ему неподвластно?
Что он уже не может сделать? Стоп. Уже?
Он сожалеет. Он сделал что-то, о чем жалеет.
Сожаление. Анестетик. Нет, не то. Такие люди…
Тевтонский орден. Христианство. Прощение. Любовь. Раскаяние.
Раскаяние? Нет, такие не раскаиваются и не сожалеют. Они понимают, что натворили, но не ничего не чувствуют.
Любовь? Возможно. Такие, как он, как в воздухе нуждаются в поддержке и опоре. Москва порвал с Алексом, отдалился от Киева, приблизил Минска, но близких отношений с ним не имеет, Смоленск для него просто удобный инструмент, который жалко терять<span class="footnote" id="fn_32479876_2"></span>, старые среднерусские города так и не простили ему исчезновение Ярославля.
Тевтонский орден тоже опирался на бога. Ну что же, ещё одна причина ненавидеть Москву.
Прощение? Да ну. Вильгельм никогда не понимал смысла этой эмоции. Он ещё нуждался в этом в детстве, но после нескольких веков расчлененного мироощущения – никогда. Почти всю осознанную жизнь он провёл без большинства человеческих чувств, и, к сожалению, не всегда понимал их. Обойдёмся без этого.
– Хотя, как по мне, вы вообще слишком много думаете о мелочах. Я убил брата и сестру и ничего, жив, здоров, сплю нормально, – последнее было верно лишь потому, что Минск использовал его как универсальный решатель проблем, и домой Вильгельм приходил хорошо, если в полночь. – И никто мне не нужен.
Попал.
– Нет, серьёзно, зачем вам это всё? Люди взаимозаменяемы, а, поскольку боги созданы по образу и подобию людскому, боги тоже взаимозаменяемы! Обратитесь в буддизм, товарищ! Там можно убивать сколько хочется, всё равно переродятся! Хотя, нет, ваши грехи не то что буддистские, даже языческие боги не простят, молиться кустам не получится, я вам это как язычник говорю. После такого на любовь, прощение и прочую чепуху можно уже не надеяться.
Попал.
– Ну и кто из нас лицемерней: я, глава гестапо, не считающий немцев за нацию, или вы, лидер атеистической страны, всё ещё живущий надеждой в бога? Да и к чему вам оно? Такие как мы не имеют права на такое. Существа, для которых не будет рая.
О да. Ему вбивали это в голову и тело всё детство. Другие города Ордена смотрели на них как на нелюдей.
– Мы живём, совершая преступления за преступлением, просто чтобы выжить, и если так, к чему этот круговорот страданий?
Это сейчас можно не убивать, чтобы остаться в живых. Раньше, когда население города составляло хорошо, если пятизначное число, воплощение могло убить что угодно: чума, оспа, война, голод. Даже банальные физические повреждения зарастали годами, Вильгельм знал это по своему опыту: он участвовал в сражениях всё своё чертово детство. Воплощения гибли постоянно. Постоянно.
Даже Катарина умерла. Вместо неё мог исчезнуть Берлин, но она предпочла жизнь брата своей. Титул столицы курфюршества спас бы её, даже если бы Берхард погиб. Как… по-христиански. Вильгельм так и не простил этого супруге. Берхард тоже.
– Хотя, знаете, сейчас ведь можно не убивать. Так почему мы продолжаем это делать? Зачем я этим занимался, я прекрасно знаю, мне это нравится, – Вильгельму любил смотреть, как работает огромная структура, неважно, государство это или армия. – А зачем это вам? Почему вы так болезненно, так нездорово стремитесь к власти?
Странно, но Москва не взъярился ещё больше, напротив, он будто впал в ступор – замедлился, начал отражать удары ещё более неумело, чем прежде. Вильгельм подстроился под новый ритм: он не хотел прерывать такое удовольствие.
– У меня есть один интерес: я исследую психопатов. В моей копилке есть Тевтонский орден, Краков, Стокгольм, сестра Берлина Кёлльн, сам Берлин, а теперь я могу узнать вас. Я знаю, почему каждый из них хотел повелевать и убивать. Почему вы стали таким? Тевтон был фанатиком, Краков слетел с катушек из-за слишком быстрого роста населения, Кёлльн не повезло с теми частями личности, что ей достались, Берлин пережил абсолютно чудовищный круиз. Что же произошло с вами?
– Кто бы говорил!
– Зря вы так, в вашем положении сбивать дыхание слишком опасно. Я со своими проблемами справился очень просто: мы убили всех, кто своим лицом напоминал нам об этом. Знаете, стало гораздо легче. Попробуйте, правда. Улан-Батор<span class="footnote" id="fn_32479876_3"></span> всё равно сейчас в вашей власти.
Московский побледнел. Вильгельм знал, что для него беспричинное убийство – табу. Хах. Стокгольм никогда таким не заморачивался<span class="footnote" id="fn_32479876_4"></span>, он даже не запоминал, кого сжёг, кого сбросил в реку, кому отрубил руку, кому выжег на лбу герб города. Неудивительно, что он не вспомнил надругательство. Вильгельма даже спустя триста лет трясло от бессильной ярости, когда он вспоминал слова Бьёрна: ”Кёлльн? Не помню такую”.
– Что, боитесь убить ни за что? Думаете, от этого сущность убийства хоть как-то поменяется? Думаете, ещё одна жизнь на ваших руках нарушит равновесие между чашами весов? Думаете, ваше сердце ещё не настолько тяжело от грехов, что можно на хоть что-то надеяться?!<span class="footnote" id="fn_32479876_5"></span>