Сталинград (2/2)
Это оказалась столовая, совмещённая с кухней. Не то чтобы ему здесь что-то было надо, но – интересно.
Ему было интересно, как живут эти бездушные психопаты: что едят, на чём спят, где хранят одежду, что читают – потому он даже обрадовался предложению Минска съездить за вещами на неделю, и плевать, что на часах было четыре утра. Да и не давать же немцу своё, в самом деле.
Надиктованный список оказался аскетичным, иначе и не сказать: по паре рубашек и брюк, носки, бельё, ночная сорочка, пара полотенец. То ли протестантский минимализм, то ли военная привычка, то ли характер такой. После осмотра коридора Григорий склонялся к последнему.
Перед его уходом Минск побеседовал с ними пару минут. Всё просто – Вильгельм отвечает на все вопросы, а Григорий выполняет функции сиделки. Если что-то пойдёт не так, неважно, кто сорвётся, звонить Минску, он разберётся. Если всё пойдёт совсем плохо, Григорий может применить оружие, но нельзя стрелять в голову – за Твангсте Минск почему-то не волновался. Если немец восстановится быстрее, чем за неделю, Григорий имеет право удерживать его до восьми утра седьмого января, но не дольше. Само собой, Григорий обязан не вредить Вильгельму, не мешать ему восстанавливаться, не беспокоить его, если ему будет совсем плохо.
Довольно логичные правила, на самом деле.
Кухня-столовая тоже не изобиловала вещами. Стол, плита, над которой висели шкафчики, шкаф побольше, холодильник с морозильной камерой, раковина с шкафчиком снизу. Всё в идеальном порядке, ни пылинки, ни пятнышка. Голые выбеленные стены. Пустой стол.
Он прошёлся, открывая все дверцы. Ничего интересного. Кое-какие продукты, обычные и повседневные, приправы, посуда, кухонная утварь. Всё разложено как в мечте перфекциониста.
Эта квартира ему категорически не нравилась. Она казалась необжитой, будто её хозяин здесь только спал. В ней не было души.
У Григория на кухонном столе стояла ваза с маленькими высушенными жёлтыми цветами, на стене висела огромная, забавная картина с котами, кастрюлями и поварёшками. В коридоре расположилась красивая безделушка – проволочная подставка для мелочи, стройная и изящная, примерно метр высотой, наверху мисочка для всякого по типу кошелька или ключей. Ему нравилась его квартира – уютная, светлая, в ней ничего не напоминало о кошмаре.
Постоянно играл граммофон, просто чтобы не было тишины, тяжелой и пустой, в которой он слышал лишь минутную паузу перед очередной канонадой. Толстые ковры, смягчающие звуки шагов. Фотографии каких-то городов, обычных, спокойных, без пороха, руин, трупов, где люди умирали от старости в своей постели, а не от пули или взрыва. Пасторальные пейзажи, напоминающие, что всё будет хорошо, что зазеленеет трава, что дети снова засмеются, что не будут стрелять, не будет огня и дыма, не будет страха и боли.
В этой пустой квартире мысль не могла отвлечься. Он скользил взглядом, который не мог зацепиться и уйти от скрытых глубоко мыслей. Эдакий филиал ада, где человек остаётся один со своими демонами. Пустой, даже не мёртвый – смерть предполагает бывшую до этого жизнь – а просто неживой.
Он закрыл дверь в кухню и открыл другую.
Спальня. Одноместная кровать – на такой не раскинешься – с почему-то квадратной подушкой, а не прямоугольной, шкаф для одежды, комод. Григорий раскрыл дверцы, критически осмотрел идеальный порядок, выбрал наугад одежду и сложил в сумку. Там же нашлись и полотенца.
Одежды мало, но вся очень качественная, ухоженная и старая. Григорий был готов поклясться, что такой покрой ходил в моде в девятнадцатом веке. Он что, век гардероб не обновлял? И ни одного пиджака, одни жилеты – серые и черные. Что странно, не было синих и голубых цветов. Очень странно.
А. Точно. Прусская военная форма. Берлинская лазурь.
Григорий не успел повоевать с пруссаками – только с немцами – и был этому очень рад. Кто-то сказал, что Пруссия вылупилась из пушечного ядра, и Григорий был полностью согласен.
Этот человек пугал. Он спокойно отвечал на вопросы, ему не было больно, он не сожалел. Спокойный взгляд, в котором не было страха, раскаяния, один холодный интерес. Немец будто смотрел в душу, в каждый угол, выворачивал, просвечивал щели, ощупывал слабые места и трещины, вытаскивал потаённые страхи и сожаления.
Кёнигсберг убил брата и сестру. Григорий ещё мог попытаться понять убийство людей, но это – нет. Он был старшим, он воспитывал их, учил, рассказывал сказки и легенды, слушал их детские мечты, а потом зарезал брата и разбил голову сестре. Григорий даже не мог представить, что он бьёт ножом Алексея, Георгия или Сарану. Это невозможно. Он даже не понимал, ради чего? Просто власть?!
Он ненавидел таких людей – для которых важна только власть ради власти. Плевать, сколько погибнет, сколько останется калеками, плевать на всех!
У всех таких людей было две общие черты – фантастическое самомнение и ужасающая, бездонная жадность. Киев, Минск, Москва, Париж, Берлин – он видел это в их глазах. Странно, что у Кёнигсберга этого не было. У него вообще ничего не было. И это пугало ещё больше.
Он знал, что творилось в Германии. После Версальского договора<span class="footnote" id="fn_32319731_16"></span> Кёнигсберг выпал из общественной жизни на полгода, пока вся страна кипела и горела. После разгрома Баварской Советской Республики Кёнигсберг воткнул нож в горло Берлину, арестовал Мюнхена, захватил власть и стальной рукой подавлял все бунты, и левые, и правые. В двадцать пятом он, ко всеобщему удивлению, вернул Берлину жизнь и власть, но оставил за собой контроль над силовыми структурами и внешней политикой. В двадцать девятом приказал подавить мирный первомайский марш коммунистов<span class="footnote" id="fn_32319731_17"></span>, что взорвало и без того шаткий мир. В тридцать третьем нарушил нейтралитет между правыми и левыми и дал добро на захват Рейхстага нацистами. Обманул Лондона и Парижа несколько раз<span class="footnote" id="fn_32319731_18"></span>. Возглавлял из тени гестапо. Контролировал внешнюю политику в её дипломатической части, не военной. В августе сорок четвертого, сразу после британских бомбардировок Кёнигсберга, был арестован по обвинению в государственной измене, в сентябре казнён – ему выстрелили в голову, а чтобы не очнулся, забили штырь. Через год был случайно обнаружен в каком-то подвале в Берлине.
Страшный человек, способный убить и брата, и друга.
Григорий вышел из спальни и открыл следующую дверь.
Совмещенный санузел. Всё тот же идеальный порядок – сколько раз он подумал об этом слове за последние четверть часа? Зеркало, на мраморной полке над раковиной мыло, бритва, стакан с зубной щёткой, зубной порошок, какие-то крема, жестяная коробочка для всякой мелочёвки. Ну хоть что-то необязательное. Свершилось чудо.
Следующая дверь. Кабинет. Дубовый стол с ящиками, шкаф из тёмного дерева и огромный, чудовищный сейф, который, наверное, выдержит даже снаряд.
Странно, но эта комната казалась самой обжитой. В одном из ящиков стола оказалась записная книжка, заполненная абсолютно нечитаемым почерком на неизвестном языке, который не относился ни к славянской, ни к романской и даже не германской группам. Неужто прусский. Григорий даже усмехнулся своей идее. Единственное, что понимал – римские цифры в формате год/месяц/день. Похоже, это был дневник. Другой ящик был забит такими же книжками, но ещё незаполненными. Видимо, немец в угоду своему перфекционизму предпочитал одинаковые дневники, и пользовался такими уже незнамо сколько лет. Рабочих бумаг не было – ни обычных, ни под грифом секретности. Наверное, они в этом монструозном сейфе, вместе с уже заполненными дневниками.
Книг не было. Ни художественных, ни по работе. Вообще ничего в этой квартире не говорило об увлечениях её хозяина. Общее впечатление описывалось тремя словами: чистота, ordnung и пустота.
***</p>
– Не боитесь, что он что-нибудь сломает? – в голосе Минска была снисходительная улыбка.
– Там ломать нечего.
– И правильно. Вы ведь знаете, что если вы будете считать московскую квартиру своим home, а не просто house, Москве будет гораздо легче подчинить вас?
– Знаю. Не думаю, что у него получится. Берлин пробовал в сентябре сорок четвёртого. Не получилось.
– Это хорошо. Вы сейчас очень сильно ослаблены, Москва этого не упустит.
– Сентябрь сорок четвёртого. Сразу после бомбардировок. Тогда я был ещё слабее.
– Я знаю, но всё равно будьте осторожны, – Минск сейчас звучал как заботливый отец, и это пугало до дрожи в позвоночнике.
– Вы настолько не доверяете Москве?
– Не доверяю? Вы выбрали не то слово. Я его ненавижу, – Вильгельм чуть не вздрогнул от дистиллированной, выдержанной, холодной ненависти Минска. – О, кстати, – в голосе будто что-то перещёлкнуло, и он снова стал нормальным, – надо бы рассказать об этом моменте Грише. Вряд ли он знает. Ещё и фанатиков с промытыми мозгами мне тут не хватало.
– То есть? А разве он не уже… того?
– Не беспокойтесь, красные глаза у него от рождения. Он нормальный. Киев в шутку называет его своей ”переносной совестью”.
***</p>
Григорий проснулся. Кто-то очень тихо ходил по квартире. Учитывая, что последние три дня Твангсте спал, ни разу не проснувшись после ухода Минска – Григорий даже несколько раз проверял наличие пульса – дело принимало плохой оборот.
Он вытащил из-под подушки пистолет, осторожно вышел из гостиной – его спальню занял немец – и огляделся. Из щели между полом и дверью столовой сочился свет.
Григорий открыл дверь, продолжая сжимать пистолет, и обомлел.
Раннее утро, тёмное, морозное, почти ночь. Тихо тикающие часы с кукушкой, которая выходила из домика, но не куковала. Чай на столе. И абсолютно спокойный Вильгельм, смотрящий на него с легким интересом. Бинтов на его голове не было.
– Добрый вечер, – дружелюбно поздоровался немец.
– Сейчас пять утра, – Григорий обалдело посмотрел на часы.
– Прошу прощения, просто по уровню освещенности время непонятно. Можете убрать пистолет, у меня всё равно нет оружия.
Григорий не торопился убирать пистолет. Что-то ему говорило, что сейчас надо быть настороже.
– Правильно ли я понимаю, что вы восстановили связи между основными отделами мозга за трое суток?
– Да, правильно, – Твангсте за всё время их разговора ни разу не моргнул.
– Это слишком быстро, – что-то в этом человеке его пугало. Слишком уж резкий переход между поломанным, слабым парнем и этим спокойным аристократом со взглядом коршуна.
– У меня много опыта. Очень много опыта, – последние три слова немец сказал медленно и чуть ли не по слогам. – Я всё детство ходил в крестовые походы. Как вы думаете, сколько раз мне разрубали голову?
”Достаточно, чтобы свихнуться”.
– Много.
– Вы даже не представляете, как много, – проникновенно сказал Твангсте. Потом что-то как будто щёлкнуло, и Григорий чуть не вздрогнул от холодного, чеканного голоса. – Я в два раза старше вас. Мои соседи – Польша, Литва, Саксония, Дания и Швеция. У меня была бурная молодость.
– Вы уверены, что срастили всё правильно?
– Эмоциональные центры сбились, но это ненадолго. Проблемы с долговременной памятью<span class="footnote" id="fn_32319731_19"></span>, пользуюсь кратковременной<span class="footnote" id="fn_32319731_20"></span>. Немного другого по мелочи.
– Откуда вы настолько хорошо знаете строение мозга? – Григорий не собирался верить этому психу.
– Практика. Знаете, что будет, если выстрелить человеку здесь? – немец ткнул себя в висок.
– Смерть.
– Именно. На этой линии находится продолговатый мозг, который отвечает за самые важные функции по типу дыхания или кроводвижения, – неправильное слово резануло по ушам, но Григорий не стал поправлять. – Как вы думаете, насколько сложная задача срастить основные структуры для человека, который заново отращивал самые важные структуры, где малейшая ошибка может быть фатальной, в состоянии смерти?
– Если вы будете себя так вести, я отвезу вас под дулом пистолета в психушку. У вас всё равно нет оружия.
– Думаете, это того стоит? – голос внезапно стал нормальным. – Если так, то надо всю верхушку страны туда везти.
”Согласен. В первую очередь – Москву, в палату для буйнопомешанных и особо опасных. Туда же Киева. Минска можно сразу застрелить, ему уже ничего не поможет. К сожалению”.
– Вы сидите в моей столовой в пять утра и пьёте мой чай. Это уже повод задуматься о вашем психическом здоровье.
– Знаете, в чем отличие между нарушением этики и нарушением этикета?
”Ещё пара минут такого разговора, и в желтый дом будет нужно мне”.
– За нарушение этики – допустим, кража – сажают в тюрьму. За нарушение этикета – например, когда вы копаетесь в чужих сумках, но ничего не берёте – вас отправляют в психбольницу. Я столько раз нарушал этику, что перестал считать. Но я здесь, в вашей столовой и пью ваш чай. Я не в тюрьме, хотя убил столько человек, что человеческий мозг не способен обработать такие цифры. Как вы думаете, хоть кто-то из верхушки этой страны был в тюрьме хотя бы раз? Вот именно. Будь Москва человеком, его бы расстреляли. Будь Берлин человеком, его бы ждал трибунал. Но нет. Они оба живы, к моему и вашему великому сожалению. Если воплощений не наказывают за нарушение этики, так почему должны наказывать за нарушение этикета?
”Хватит. Я заражаюсь этим безумием”.
– Что, думаете, что начинаете съезжать крышей? А вы уверены, что уже не слетели? Вы пережили достаточно, чтобы тронуться умом.
”Он знает слишком много слов в русском языке для описания безумия”.
– Идите-ка вы спать, – Григорий демонстративно убрал со стола чашку с чаем. – Вы неправильно что-то срастили.
– А всё-таки, Григорий, – немец усмехался, глядя на него снизу вверх. – Вы уверены, что не тронулись умом?
– Нет, – резко ответил он. – Вашими трудами тронулся. Но знаете что, – Григорий наклонился так, чтобы Твангсте казалось, что он над ним нависает, – в отличие от вас, моя совесть чиста.
– Зачем вам совесть? По моим наблюдениям, она лишь укорачивает срок жизни.
– Затем, что я не превратился в монстра!
– Думаете, жить человеком легче, чем монстром? Приятнее? Веселее?
– Нет, но есть банальные правила, законы, заповеди, называйте как хотите, которые я никогда не переступлю! – Григорий вздохнул и чуть успокоился. – А сейчас – в кровать. Немедленно. Или я наставлю на вас пистолет.
***</p>
– Приятного аппетита, – немец беззвучно закрыл дверь столовой. – Прошу прощения, но сколько я проспал?
– В этот раз – полтора суток, – коротко ответил Григорий, оторвавшись от тарелки с борщом. Он ещё не забыл, чем закончился их разговор.
– В этот раз? Я просыпался до этого?
– Да.
– Странно. Почему я этого не помню?
– В тот раз вы сказали, что у вас были проблемы с долговременной памятью, и вы пользовались кратковременной.
– А не подскажете, что я ещё сказал?
– Сбиты эмоциональные центры.
– Нехорошо. Что ещё?
– Спросили, если воплощений не наказывают за нарушение этики, так почему должны наказывать за нарушение этикета. Спросили, зачем мне совесть. Спросили, легче ли жить человеком, чем монстром.
– Чёрт, – Твангсте тяжело опустился на стул напротив Григория. – Я искренне извиняюсь. Я бы не сказал такого в адекватном состоянии.
– На правду не обижаются, – зло ответил Григорий. – Вы хоть понимаете, что сказали? Мне неприятно, что такие люди как вы существуют. Для вас не существует законов, норм, устоев, вы готовы убить всех, уничтожить всё, только чтобы достичь цель. Жаль, что вас нельзя убить.
– Почему? Можно. Меня прекрасно убили. Высший состав поляков и итальянцев, похоже, тоже.
– Жаль, что высший состав немцев не вырезали.
– Как вы думаете, почему?
– Понятия не имею, – с мрачной злобой ответил Григорий.
– Потому что немцев уважают. Понимаете, людей не уважают. Их даже не считают. С монстрами – серьёзными, проблемными, настоящими монстрами – другие монстры считаются.
– А вы? Вы считаете себя человеком или монстром?
– Мне плевать, кто я. Мне важно, кем меня считают другие.
– А мне – нет. Я считаю себя человеком.
– Это ненадолго. Лет через сто вы будете думать иначе.
– Не думаю, что между мировоззрением в триста шестьдесят и мировоззрением в четыреста шестьдесят есть большая разница.
– После ядерной войны будет большая.
– Что?! – Григорий чуть не встал.
– После ядерной войны вы будете думать иначе.
– Какая ядерная война?!
– Обычная. Ядерная такая. Всеуничтожающая.
– Вы считаете, что люди на это пойдут?
– На прошлую войну они пошли.
– Сказал человек, который её начал.
– Думаете, это случилось только по моему желанию? Вся Германия хотела этого. Потому это и случилось.
– Вы не жалеете.
– Смотря в чем. Сенуа, Пшебышевская и Темзенд должны были заплатить.
– А остальные?
– Остальные были конкурентами или проблемами. Кто-то просто попал под руку. Вы, например. Берлин ненавидел ваше название. Он говорил, что давать городам имена людей, которые для них ничего не сделали – унизительно.
– А что думаете об этом вы?
– Я с ним согласен. Кроме того, в моём случае это непрактично. Если бы назвали в честь Василевского<span class="footnote" id="fn_32319731_21"></span>, я бы ничего не имел против. Он внес свой вклад в историю этого города, и в его честь города ещё не называли. А так – два города уже есть. Неудобно и непрактично.
– Вы дважды меняли фамилию.
– Довольно странно иметь фамилию Гогенцоллерн, когда в стране не монархия. Ещё страннее иметь фамилию Адлер, когда город находится в составе России.
”Он определённо не знает, что у нас есть город Адлер”.
– А иметь фамилию Твангсте, когда прусский язык вымер, не странно?
Вильгельм смотрел на него, не мигая. Григорий вдруг понял, что впервые смог задеть немца. А немца ли? Немцы не ведут дневники на прусском языке.
– Странно, – наконец ответил Вильгельм. Григорий вдруг подумал, а как его звали раньше, когда он был племенем. – Но прусский относится к балтийским языкам, а в составе Советского Союза есть Литва и Латвия. Кроме того, я отлично знаю литовский, а про прибалтийских немцев знают все, кому нужно.
– Как и про поволжских. Хорошие люди, жаль, что их больше нет.
”Как и пруссов”.
Григорий понимал, что Твангсте читает его, как детскую книжку. Возможно, он даже думает, насколько плоские мысли в его голове. Плевать. Пусть читает про исчезнувших пруссов, про двинутых психов, которых хорошо бы расстрелять, про пистолет в его кармане<span class="footnote" id="fn_32319731_22"></span>.
– Ничто не вечно под луной. Вы никогда не думали, что бессмертие – это не вечная жизнь? Бессмертие – это когда все вокруг умирают.
– Не начинайте снова. В прошлый раз вас занесло.
”Ещё одного сеанса выноса мозга от психопата с поехавшими эмоциями я не перенесу”.
– Извините. Просто не зацикливайтесь. Время не то чтобы лечит, но заставляет не думать.
– Сколько вам лет? Я имею в виду, по-настоящему, с момента становления племенем.
– Я не младше начала десятого века. Что было до этого – не помню.
– Какое ваше первое воспоминание?
– Рыбалка.
”Весьма… обыденно”.
– Почему вы убили брата и сестру? Отвечайте честно, я не верю в то, что вы зверски убили людей, с которыми жили четыреста лет, просто из-за власти.
– Даже если я вам отвечу, вы этого не поймёте.
– Я попробую, – Григорию было действительно интересно.
– Представьте, что у вас есть лишь слух. Вы слышите от других людей о мире, но сами почувствовать его не можете. Со временем вы привыкаете, но в глубине сознания остаются воспоминания о мире, который вы видели, ощущали. Потом и они стираются. Вы начинаете думать, что так было всегда. Вы научились пользоваться только слухом, и теперь никто не замечает, что у вас нет зрения и осязания. Вы ведёте себя так, будто вы такой же как все. Все верят. Вас понимают лишь такие же, как вы. Ну, или не понимают, а также, как и вы, играют. А потом… Потом происходит кое-что, и вы обретаете зрение. Вы удивлены. Давно забытые краски для вас непривычны. Мир стал… нет, не красочнее, это слово не подходит. Нельзя сравнивать ноль и единицу, единица бесконечно больше нуля. Мир стал иным. Как будто вы жили в одном измерении, ходили по одной линии, а потом добавилась вторая ось координат. Вы можете пойти по бесконечному количеству дорог, а не только вперёд и назад. И вы не можете удержаться, срываетесь и убиваете снова. Вы получили осязание. То, о чём вы лишь слышали, лишь смотрели на это, теперь вы можете это взять, ощутить тепло или холод, боль, мягкость.
– Вы псих.
– Я же говорил, что вы не поймёте. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и лучше один раз почувствовать, чем тысячу раз увидеть.
– Другие, такие же как вы, тоже считают, что это того стоило?
– Никогда не спрашивал.
– Все к вашему возрасту слетают с катушек?
– Скорее да, чем нет. Иногда я думаю, что человеческая психика не приспособлена к жизни дольшей, чем сто пятьдесят лет.
– Когда вы поняли, что что-то в вашей голове пошло не так?
– Когда появилась сестра, – Твангсте добросовестно выполнял свою часть, честно отвечая на вопросы и не скрывая своих эмоций: нежелание говорить, легкое раздражение, усталость.
– Как она выглядела?
– Как я, но женского пола.
– Тоже жёлтые глаза?
– Да.
– Почему вы решили, что что-то пошло не так?
– Потому что я калькулировал, насколько мне облегчит жизнь её смерть, и насколько она будет ценна как союзник.
”Действительно. Пытаться рассчитать в числах цену убийства и оценивать трёхлетнего ребёнка в деловом смысле. Хороший повод задуматься”.
– Вы приходили на их могилы хотя бы раз? – немец отвечал коротко и неподробно, но Григорий понял, что вышел на правильную нить.
– Каждое Рождество, исключая года, когда я не был в стране или воевал.
– Когда вы были там в последний раз?
– Декабрь сорок третьего.
– Вы не думали о том, чтобы навестить их?
– Нет.
– Почему?
– Я не знаю, где они сейчас.
– Почему?
– Я попросил Берлина перевезти их куда-нибудь на территорию, которая точно останется Германии. Куда он их отвёз – не знаю.
– Почему вы этого не сделали сами?
– Это было последнее желание, – чувствовалось, что Вильгельму было крайне неприятно говорить об этом.
– Вы не думали спросить у него?
– Когда, по вашему мнению, я должен был это сделать? – немец начал раздражаться сильнее.
– Вы встречались с ним в сорок восьмом.
– У меня была рабочая задача. Личное могло помешать.
”Профессиональный подход, однако”.
– Это засекречено?
– Да.
”Надо будет у Дмитрия Олеговича<span class="footnote" id="fn_32319731_23"></span> спросить”.
– Вы скучаете по Германии?
– Я не понял вопрос.
– Вы скучаете по бывшим коллегам?
– Немного.
– Почему? Они ведь вас казнили, – Григорий слышал про взаимоотношения немецких городов. Хуже, чем Балканы. Как они не перерезали друг друга в революцию загадкой не было – железная прусская рука отправляла в тюрьму всех, кого посчитала малейшим нарушителем спокойствия, как они не поубивали друг друга после войны тоже понятно – откат от падения тоталитарного государства вгонял всех или в депрессию, или в буйное помешательство со всеми вытекающими в психбольницу, но как они не перебили друг друга в первые несколько лет жизни Германской Империи, оказавшись запертыми в непривычно одном и едином пространстве – Григорий искренне не понимал.
– Привык к ним, – тоскливо ответил Вильгельм.
”Страшное дело – привычка”.
***</p>
– Спасибо, что не стали удерживать до конца, – Твангсте надевал пальто. На календаре было пятое января, на часах – десять утра.
– Я бы свихнулся, – мрачно ответил Григорий, – или получил сердечный приступ.
– Вам не понравилось обсуждение экзистенциализма?
– Мне не понравилось, что вы пришли в гостиную в три ночи и стояли надо мной.
– Раньше я не ходил по ночам, клянусь.
– Забудьте. Хорошего дня.
– И вам того же.
Григорий закрыл дверь и уткнулся лбом в стену. Это были незабываемые пять дней.
На самом деле, это было не так болезненно, как он боялся сначала. Первые четыре дня немец почти всё время спал, но последний… Григорий думал, что сойдёт с ума. Этот жуткий, разбирающий на части взгляд, спокойный голос, вопросы, после которых он не мог уснуть.
Весь облик этого человека конфликтовал с его домашним окружением. Твангсте мог поддержать разговор на любую тему, но в его кабинете не было книг, он хорошо разбирался в блюдах, а в шкафах были лишь обычные продукты, он ненавидел коммунизм, но всё в его жилье говорило, что хозяин – трудоголик, живущий работой.
Странный, противоречивый человек. Изящные манеры и живой ум совмещались с лютой, почти животной ненавистью к полякам, дипломатический талант с полководческим даром, немецкое имя с дневниками на прусском.
”Иногда я думаю, что человеческая психика не приспособлена к жизни дольшей, чем сто пятьдесят лет”.
Сейчас Григорий был абсолютно согласен с пруссаком.