Black (1/2)
Kari Kimmel</p>
Всё же, я поспешила, сравнивая свою жизнь с «почти-что Раем», очень поспешила, ибо «почти-что Рай» всего за один вечер спустился на пару этажей пониже и прогрелся на несколько десятков градусов. Даром, что котёл по акции мне пока ещё никто не предложил.
Итак, у меня оставалась пара-тройка дней до того, как пришлось бы покинуть насиженное гнёздышко, не особо обнадёживающая сумма денег и нервный тик. Не хватало только уведомления, поздравляющего с успешным приобретением базового набора будущего бомжа.
Особо не надеясь на успех, я обзвонила всех родственников, которые ещё не зареклись иметь дело с нашей семейкой – а таких можно было по пальцам одной руки пересчитать – и ожидаемо везде напоролась на относительно вежливый отказ в принятии юного бомжика как нового члена семьи. Оставался лишь некто, упомянутый в сообщении от родителей. Только вот номер телефона они не приложили, а одного взгляда на адрес хватило для того, чтобы окончательно забить на это. Ехать куда-то в Америку, чтобы поинтересоваться у совершенно незнакомого человека, не хочет ли он взять на себя ответственность за тринадцатилетнего подростка, которого ни разу в жизни и не видел, выглядело не самой гениальной затеей.
Следующие несколько недель слились в одну бесконечно долгую полосу тягомотных скитаний по городу в поисках работы. У меня больше не было такой роскоши, как возможность долгого выбора. Я бралась за всё, до чего могла дотянуться: от раздачи флаеров до ночных смен в круглосуточном магазинчике. Задержаться надолго не получалось: на полную ставку в виду детского личика и явно несовершеннолетнего возраста брать никто не собирался. Плата тоже оставляла желать лучшего: разве что, на поддержание за собой комнатки в сомнительном дешёвом мотеле её с натягом хватало. Хозяину здешнему, в общем-то, было глубоко срать на то, кто проживает под его крышей, лишь бы деньги вовремя заносили, чем пользовалась не только я.
На улице уныло накрапывал мелкий дождь, пятная землю и изредка ударяясь одинокими каплями о нечёсаную макушку. Воздух пропах сыростью за несколько дней непрерывных ливней, перебивавшей теперь запах мочи и чего-то непонятного, но явно давно стухшего. Эти «ароматы» давно и прочно пропитали собой каждый угол вокруг мотеля. Я уже не замечала их, поднимаясь под утро в кромешной темноте по расшатанной лесенке на второй этаж, где тускло поблескивал облупленными циферками номер моей двери.
Сил хватало лишь на то, чтобы доползти до продавленной кровати и свалиться на неё прямо в давно нестиранной ветровке и одном кроссовке, когда второй почти сам сваливался с ноги. Справа из-за картонных стен доносились томные стоны и громкий шёпот с придыханиями, слева – путанные разговоры, приглушённые музыкой и сдобренные отчётливым запахом палёной травки. Так было каждую ночь. Поначалу я морщилась и ворочалась, проклиная всё и вся в тщетных попытках заснуть. Теперь же достаточно было просто закрыть глаза, чтобы исчезнуть из этого утомляющего места на несколько часов.
Мне перестала сниться прошлая жизнь, наверное, потому что она начала возвращаться уже в реальности. Я бы, может, даже всплакнула, если бы на это было время. Увы, часа через четыре после отключки, телефонный будильник в рюкзаке заходился в раздражающей трели, способной даже мертвого вытащить из могилы. И ведь вытаскивал! Потому как живой меня назвал бы, разве что, слепой. Я мучительно разлепляла глаза, синюшные круги под которыми уже буквально ощущались физически, умывалась, разглядывая собственное осунувшееся лицо в треснувшее зеркало над раковиной, закидывалась какой-нибудь гадостью быстрого приготовления под стаканчик отвратительного дешёвого разводимого кофе и бежала на подработку.
Мозг почти отключался, оставляя тело действовать само по себе. Лишь изредка в короткие перерывы между работой, из-под ставшего привычным апатичного состояния прорывалось несколько ярких осознанных мыслей и летящий им вдогонку один-единственный вопрос: «Когда же это закончится?».
А оно и не думало заканчиваться, растягиваясь в недели.
Впервые это ощущение появилось в тот момент, когда меня в очередной раз вышвырнули с подработки. Мне захотелось напиться, наклюкаться, набухаться до состояния, когда на огонёк заскочит пресловутая белочка, чтобы пропустить по стаканчику. И от ощущения, что денег не хватит даже на пузырёк с отвратительной дешёвой водкой, становилось особенно горько. Не говоря уже о том, что чёрта с два мне бы кто-то её продал.
Я уселась прямо там, где стояла: на грязный бордюр окаймляющий узкий заплёванный переулок. Под ногами хлюпнула натёкшая из-под накренившейся дождевой трубы лужа, но я не обращала на неё никакого внимания. Руки обхватили колени, притянутые к груди, пальцы сцепились в замок, сжатые до побеления. Слёзы, почти успешно сдерживаемые неделями, хлынули наружу под натиском рыданий, которые просто больше не было сил прятать. Я ревела, как маленький ребёнок, которому обещали щенка, а подарили носки на вырост, нисколько не смущаясь тому, как громко это выходило. Улицы всё равно пустовали, а пара бомжей, устроившихся через дорогу, меня не беспокоили.
Плечи и грудная клетка судорожно дёргались в моменты, когда я почти захлёбывалась, размазывая грязными ладонями влагу по лицу. Носки, да и штаны в принципе, давно промокли насквозь, но это уже не ощущалось. Блеклый желтоватый свет фонаря у дороги не проникал в черноту переулка, ставшего местом моей истерики. Время от времени он мигал, будто ехидно усмехаясь чужому горю, или мне лишь так казалось из-за пелены слёз, что всё никак не спадала. Озлобленно взвыв, я показала фонарю средний палец, почему-то представляя на его месте родителей, бабулю – хозяйку лавки с пряностями, директора школы и хозяина мотеля. Я кричала на них, пытаясь вылить всю свою боль, чтобы они знали как мне плохо – из-за них! Чтобы они поняли, почувствовали свою вину. Кричала, срывая связки и вновь заходясь в рыдании, яростно молотя руками по асфальту. Ощущение обиды и злости перехватывало горло тяжёлым комом, медленно скатывающимся к животу. Бессилие и злоба. Горечь и злоба. Почему они просто слушают? Почему им кажется нормальным оставить ребёнка на улице?! Ведь Бабуля, эта клятая манда, знала, в каком положении я нахожусь! А родители? Гениальные люди, родили и свалили, да им медаль надо дать за такое самоотверженное отношение к ребёнку!
И я вновь и вновь задыхалась от того, что никто меня не слышит, никого не волнуют мои проблемы. И плевать мне было на отсутствие денег и жилья. Я просто хотела быть услышанной.
А фонарь только изредка мигал, оставаясь совершенно немым к моим чувствам.
Через какое-то время я успокоилась, не то, чтобы развеселилась, но хотя бы перестала исходить биологическими жидкостями. Шершавая стена дома холодила прижатую к ней спину, а откуда-то сверху за шиворот капала вода. Ноги, руки, задница – всё давно замёрзло до посинения, и если раньше я этого попросту не замечала, то теперь начинала потихоньку стучать зубами. Нормальный человек давно бы встал, да и пошёл домой или куда угодно, где потеплее, но мне не хотелось шевелиться. В этом зябком ощущении холода, пробирающемся под кожу, в хлюпающих от залившейся внутрь воды кроссовках, в колючей боли, вспыхивающей в замёрзших пальцах, было что-то, к чему хотелось прислушиваться. Мазохизм как он есть.
И я сидела, всё также обхватив колени руками, неотрывно глядя на мигающий фонарь, будто эта палка с лампочкой была моим единственным другом и врагом во всём мире.
В мотель вернулась под утро, шатаясь и трясясь от холода, громко шмыгая носом. Заболела как пить дать, тут к гадалке не ходи. Впрочем, это меня не беспокоило. Не теперь. Да хоть бы и помереть мне было на этой самой продавленной кровати, на которую я сразу же рухнула по приходу. Только легче бы стало. Но даже в такой малости, как обычная смерть, чёртова сука по имени Судьба мне не уступила. Я лежала пластом неделю к ряду, безумно кашляла, распаляя больное горло, тряслась в ознобе, даже теряла сознание, но всё равно приходила в себя. Сил хватало только доползти до туалета или глотнуть из-под крана воняющей прелостью воды.
Из лекарств у меня имелись только залежалые просроченные пастилки от боли в горле, которые не помогали, лишь оставляя во рту неприятное послевкусие прокисших ягод. Или это только мне так казалось. В общем, ко второй неделе я просто мечтала помереть – смерть уже давно перестала пугать даже самую малость. Хотелось бы мне сказать, что после перерождения жизнь заиграла новыми красками, но увы и ах, по цвету они подозрительно напоминали кое-что дурно пахнущее. А потому в голове то и дело вспыхивала настырная мысль, что лучший выход – это выход в окно.
Но, пусть смерти я и не боялась, никак не могла решиться на столь радикальное решение всех своих проблем. Ведь сама по себе смерть – это ерунда, но кто знает, что там будет потом?
В то же время у меня закончились остатки еды, которая из-за потери аппетита почти не пригождалась. Философские рассуждения о тленности бытия пришлось оставить на потом, бросив все оставшиеся силы на такое увеселительное мероприятие, как поход в магазин в состоянии полного нестояния. Градусника у меня не было, но ощущения радостно возвещали, что температура никуда не делась, и она прямо-таки горит желанием составить мне компанию в этом крестовом походе.