Часть 4: Некого хоронить (1/2)

«‎Мне</p>

Некого хоронить –</p>

Значит, меня</p>

Никому не придется»‎</p>

</p>

Глаза и горло болят и зудят.

Потолок, зараза, опять незнакомый.

Санран чуть наклоняет голову — в солнечных лучах едва заметно пляшет пыль.

Видимо она все-таки умерла и ее лихорадит.

В голове, как на заказ, четкое до ужаса ощущение: ведь и взаправду умирала тогда, насаженная на меч! Тот самый глубинный холодок храмов.

У Узумаки свое отношение со смертью, но, даже со всеми попустительствами, никакие шиноби не выживают после вспоротой брюшины, да и какая это жизнь — абсурдная мешанина дури, цирк. Чужая деревня, странные люди.

Она сходит с ума.

Она.

Должна.

Быть.

Мертва.

— Эй, ты очнулась? — женский голос оказывается удивительно близко — Санран вздрагивает. Не заметила, совсем.

На кровати сидит девушка, тоненькая, легкая. Красноволосая.

Своя.

Санран безотчетно вцепляется ей в руку, не желая отпускать, будто и нет больше ничего во всем мире. У нее очень горячая кожа. Или это она холодная? Точно, она же мертва. Кажется, хокаге говорил, что в деревне есть еще Узумаки, да? Она не одна.

— Меня зовут Кушина Узумаки! — так заразительно улыбается, что у Сан неконтролируемо расползаются кончики губ. Славная. — а ты Санран, верно? Будешь онигири? Давай подымайся. Я сменила тебе повязки, но лучше бы выпить лекарства.

Сан ни о каких лекарствах не думает и не помнит, да и плевать ей, даже если от пилюль за версту несет успокаивающими травами. Чем закончился разговор в кабинете? Она смеялась, да?.. В голове один сплошной туман. Послушно принимает из рук и стакан с водой, и таблетки, и тарелку с онигири. Наверное дай ей сейчас кунай и скажи вогнать в сердце — тоже примет без вопросов.

Девушку, впрочем, ее молчаливость явно не смущает. Она как-то между делом щебечет о погоде, торговцах с рынка и прочей ерунде, забивая эфир. Умудряется в процессе впихнуть в Сан тарелку онигири, стакан воды, таблетки и еще воду. Говорит, что ей полезно для восстановления. Санран приходится отпустить ее руку, и это похоже на добровольный шаг в пропасть. Она молчит, вцепляясь пальцами в одеяло, чтобы не сорваться и не схватить свою обратно. Кушина.

Девушка явно что-то замечает, споро укладывает ее голову себе на колени и переплетает растрепавшуюся косу. Даже находит приличную ленту, а не затюканные бинты.

Когда Кушина замолкает Санран хочет сказать что-нибудь, ответить. Может спросить. Или поблагодарить. Но уже открыв рот понимает, что плачет. Сама не знает почему, просто захлебывается рыданием, когда ее осторожно обнимают и варкуют что-то успокаивающее на ушко поглаживая по спине.

Как она засыпает в голове не остается, просто вырубает, словно свет выключили.

***</p>

В следующий раз она просыпается уже более осознанно. За окном опять светло, а телу страшно лениво, но Сан встает, чтобы размяться. Бардак в голове нужно привести в порядок.

Понять бы еще как.

В мыслях словно склизкие мертвые рыбины бултыхаются.

Как сквозь туман всплывает, что она сейчас у Кушины дома. Ку-ши-на. Хм. Трехслоговое имя, разбавленная дважды кровь. Сан трясет головой отвлекаясь — это все сейчас такие мелочи.

Что ей делать?

Сбегать отчего-то даже не хочется. И некуда. Сенджу и Учиха значит, да? Из окна особо ничего кроме деревьев и крыш не видно.

Если она права, то ей почти неделя пути до Узу, она ее не осилит и ей нечем заплатить. К тому же… Она вернется к чему? Если, допустим, действительно все так, как ей сказал Минато, и прошло сто лет. Что она увидит? Своих едва живых ровесников нянчащих правнуков? Да ее даже не узнают. Ведь, вероятнее всего, уже век как считают мертвой. Считают свободной.

Хорошо хоть война, похоже, закончилась. По крайней мере она слышала что-то похожее от людей, стоявших у входа в госпиталь.

— Что, подумываешь сбежать опять? — фырчит за спиной знакомый голос. Сан вздрагивает, оборачиваясь. — У тебя какая-то нездоровая любовь к окнам. Прям как у Каши. Но, если хочешь пойти прогуляться, то и через дверь можно, — продолжает Кушина совершенно спокойно.

— Да мне некуда, — голос хриплый и совсем не мелодичный. Не то, что у Кушины. Сан почти завидует. Но восторгается все-таки больше.

— Что насчет завтрака, Санран-чан? — ее манят за собой и Сан не сопротивляется. Даже если это все сон, то не такой уж и плохой. — Омлет с помидорами! По-моему то, что нужно.

Сан нравится, что ее ответы совсем не нужны. Все вполне решается за нее. Все равно она пока что не готова к каким либо решениям, даже если они касаются ее завтрака.

— Можно просто Сан? или Ран-чан, — почему-то от полного имени веет чуждостью, только не из уст Кушины. Старшая только пожимает плечами. Хотя кто из них теперь старшая интересно. Сан даже выдавливает сиплый смешок и тут же поясняет озабоченно глянувшей через плечо Кушине.

— Да так, подумалось кто из нас теперь старше. Кажется все-таки я, — невесело усмехается. Кушина внимательно наблюдает за ее реакцией, словно взрывную печать проверяет. — Не волнуйтесь, Кушина-сан, все в порядке. Не стеклянная.

— Тогда не санкай мне тут, у нас не такая большая разница в возрасте, — фыркает Кушина. — Хотя, вообще-то, почти сотня лет, — скалится ехидно Кушина, щелкая ее по носу.

— А кто идеален, имото-чан, — риторически пожимает плечами и выразительно тянет обращение Санран. Подыгрывать этой легкой манере общения приятно и совсем не сложно.

— Ах так! — восклицает старшая. — Никакой пощады, Ран-чан! — мгновенно заполняя собой все пространство кухни ей угрожают веничком для взбивания яиц. — Холодильник за спиной, все нужное на верхней полке. Выполнять!

Командирский тон у Кушины ого-го, самое оно, даже в такой шутливой ситуации хочется рвануть со всех ног.

В целом вся готовка и завтрак проходят достаточно безмятежно. Не то, чтобы Сан расслабляется совсем, но сил на постоянную настороженность уже попросту нет. Хочется закрыть глаза и уснуть. Хочется исчезнуть. Когда Кушина говорит, что они с Минато помолвлены, Сан на несколько минут ломается, осознавая под громкий смех.

Вот ведь блондинистая зараза.

На что именно она злится сказать сложно, но почему-то иррационально не хочется делить теплую свою Кушину с каким-то там каге непонятной чужой деревни.

— Послушай, есть еще вещи, которые тебе следует знать, — неожиданно серьезно произносит Кушина. Сан только тяжело вздыхает. Она догадывается, что ей не понравится то, она услышит.

— Я понимаю, тут как бы сотня лет. Догадываюсь, что что-то в мире могло поменяться помимо капельниц, ламп и холодильников, — почти ворчит Сан, запрокидывая голову. Честно? Она не хочет слышать это сейчас. Она во сне. И в этом сне все хорошо. Но если это кошмар, то тянуть тут смысла не имеет. — Я не стеклянная, переживу.

— Узушиогакуре была разрушена три года назад. Выжившие бежали, кто в Коноху, кто в другие селения.

Повисает мрачная тишина.

Не готова. К такой правде она оказывается все же не готова. Сон-сон-сон, невозможно, бессмыслица. Узушио непотопляема, вечная константа — они же посреди моря! У них есть старейшины, барьеры в конце концов, да много чего! Они с самим дайме всего Огня на равных говорили. Как же… Знания сотен лет, поколений? Они и на проклятых зверей нашли управу. Даже со смертью договорились! Как же так?!

Слез не находится. Утренняя пустота в голове трещит по швам и горит. Кушина молчит, видимо, думает о чем-то своем. Может тоже сожалеет.

— А как ты?.. — вопрос не хочет формулироваться.

— Меня отправили в Коноху еще ребенком.

— О.

Тишина до треска давит на мозг.

Разрушена, значит.

Мертвы, значит.

А она сама — слабая, бракованная — жива.

И, будь у ее братьев дети, она бы и их пережила, как и…

— Кто-то еще выжил?

— Достаточно многим удалось бежать, особенно не шиноби. Гражданских не трогали. В Конохе сейчас четырнадцать человек, с тобой — пятнадцать.

— Даже при мне было около 9 тысяч, из которых почти половина шиноби среднего ранга и выше… как? Как такое возможно?