Часть XI (1/2)

У Жителей Нижнего Города хватает странных модификаций тела, позволяющих им жить в опасной и нестабильной среде, загрязненной токсичными испарениями. Одна замена носа на испаритель, куда через трубки подается очищающий воздух состав, чего стоит. Или замена поврежденных глаз окулярами.

В Верхнем Городе подобное не приветствуется. Выделяться какой-то модификацией здесь означает прослыть выходцем из гетто.

[сразу стать человеком второго, а то и третьего сорта]

Так что Джейс, прибывший в Пилтовер уже будучи довольно взрослым молодым человеком, почти не сталкивался вплотную с чем-то столь… экзотичным. Удивительным. Странно-непривычным.

Но не отвратительным.

Все по той же причине — Таллисы приехали жить в этот город относительно недавно и не прониклись враждой двух частей одного целого. Да, в чем-то Джейс Таллис был до ужаса наивным. Но в чем-то это помогло ему остаться не запятнанным ненавистью или, наоборот, гордыней.

И, там где Виктор мог бы ожидать чужого отвращения, Джейс может показать только восхищение.

Таллис укладывает партнера на стол, на стянутую с чужих плеч рубашку, лишая Виктора подвижности. В его руках столько грубой силы… и столько нежности.

Кончики пальцев ведут вверх по предплечьям Виктора, к сгибам локтей, испещренных не проходящими синяками от капельниц.

Смуглая кожа Таллиса, пронизанная черно-фиолетовыми жилами вен и артерий, кажется кожей демона, на фоне фарфоровой белизны кожи Виктора.

— … знаешь, сколько раз я хотел к тебе прикоснуться? Не как к другу. Как к тому, кого вожделею. Перед кем готов встать на колени. Кому готов отдать свою никчемную жизнь.

Слова-мысли Таллиса льются в единый для них эфир, заставляя пульс Виктора частить, а скулы — гореть пятнами румянца.

— Много лет назад, когда мы с матерью чуть не умерли в заснеженной пустыне, спасаясь от преследователей, я решил, что для меня никогда не будет существовать никаких богов. Ни один из них не откликнулся на мои мольбы. Ни один не услышал мой отчаянный крик. С того момента передо мной были лишь люди и то, на что они способны. А затем появился ты. Мне стало не нужно ничье прощение, кроме твоего. Мне стала не нужна ничья поддержка, кроме твоей. Мне больше вообще никто не нужен… кроме тебя.

Пальцы Джейса сжались вокруг плеч Виктора, — намеренно слишком сильно, оставляя рисунок из крохотных синяков, — чтобы тут же разжаться.

Во весь свой рост, Таллис навис над Виктором, будто хищный зверь над добычей.

— Никто кроме тебя.

Тело Джейса содрогнулось, когда его кости сместились, а мышцы начали перестраиваться. Но никакие изменения в теле сейчас не могли отвлечь Джейса от центра его вселенной.

Он наклонился, проводя носом по шее Виктора, впитывая его запах. На венах, там, где кровоток был ближе к коже, там, куда наносят капельки духов благородные дамы, этот аромат пьянил сильнее любого наркотика.

Может, Виктор и хотел что-то сказать, но сейчас была уже не его очередь говорить.

Время говорить, в принципе, уже кончилось. Да и зачем говорить, когда их мысли свиваются друг с другом столь же крепко, как и побеги двух разных растений, выросших на пустыре, под жестоким солнцем, защищающих друг друга.

Не способных выжить друг без друга.

Проклял ли Синджед тот день, когда Виктор познакомился с Джейсом? Когда его столь долго пестуемый ученик ушел к другому?

Или ему хватило великодушия отпустить?

Виктор не знает. Виктор даже думать об этом сейчас не может. Не тогда, когда Джейс оставляет маленькие, но яркие метки своими острыми зубами на белой коже партнера, прослеживая линии вен от ключичной ямки до угла челюсти. Не тогда, когда Джейс подбирается к губам Виктора короткими сухими касаниями своих губ.

Они еще никогда не целовались, хоть Таллис и смотрел часто на Виктора, думая о том, каково же это — целовать совершенство?

Окажется ли под его губами холодный неуступчивый фарфор или…

Губы Виктора оказались теплыми. Теплыми, сухими, покрытыми крохотными корочками и рубцами от нервной привычки прикусывать губу в моменты боли или задумчивости. Джейс даже не просит его впустить, не стремится заставить Виктора открыть рот. Он просто гладит своими губами чужие губы и наслаждается судорожными выдохами партнера.

Мерцание делает их обоих тактильными до одури — даже простой поцелуй превращается в священный ритуал, когда один пьет дыхание другого.

Это не для обычных людей. Это не просто страсть.

Это священнодействие, это внутренний духовный экстаз, как у истово верующего при явлении ему сил божества.

Это попытка Джейса закрепить в себе прекрасную правду — его не прогонят, от него не отвернутся и не отшатнутся в ужасе от его темных желаний. Божество ведь видит свою паству насквозь. И, если не карает, если распахивает свои объятия — значит, принимает со всеми плюсами и минусами, со всем напускным и со всем сокрытым.

Ладонь Джейса находит ладонь Виктора. Они одновременно сжимают кисти, сплетают пальцы. Их сердцебиение сейчас одно на двоих. Как если бы их вены прорастали друг в друга и кровь перегоняло бы по ним единое сердце, бьющееся в унисон. Но это сердце… оно не здесь.

Таллис отстраняется почти со стоном, взамен вдвигаясь бедрами меж раздвинутых ног Виктора, вжимаясь в него, лежащего на краю стола, до боли.

Взгляд ярко-фиолетовых из-за Мерцания глаз обшаривает комнату вокруг, пока он не находит источник.

А затем осторожно кладет неведомое яйцо на обнаженную грудь Виктора.

Оно горячее и нагрели его отнюдь не лампы.

Оно дрожит. Оно пульсирует. Оно плачет и зовет, отчего у обоих мужчин на глазах невольно наворачиваются совсем не прошенные слезы.

Оно так одиноко. Точно так же как и они.

— Малышка.

— Девочка.

Голоса обоих мужчин сливаются точно так же как и их мысли, как их дыхания, как их кровоток.

И она отзывается. Маленькая. Такая кроха.

Открывает глаза, тянется внутри своей скорлупы, надавливая на стенки, растрескивая ее. А потом начинает пихаться изо всех сил, так, что Джейсу приходится накрыть ее своей ладонью. Он может чувствовать ее рождение, точно так же как и Виктор. Первое движение, первый вдох, первую эмоцию, обращенную к ним.