Отрешенность и самодостаточность (1/2)
”... Но предстоял еще более опасный подвиг: нужно было убить Минотавра. Тут на помощь Тесею пришла Ариадна. Она дала Тесею, тайно от отца, острый меч и клубок ниток. Когда отвели Тесея и всех обреченных на растерзание в Лабиринт, Тесей привязал у входа в Лабиринт конец нитки клубка и пошел по запутанным бесконечным переходам Лабиринта, из которого невозможно было найти выход; постепенно разматывал он клубок, чтобы найти по нитке обратный путь. Все дальше шел Тесей и, наконец, пришел в то место, где находился Минотавр...”</p>
Когда мозгу становится слишком скучно в обыденном потоке дел, он начинает хвататься за каждую новую возможность развлечься, пусть это и будет попыткой разобраться в чужом дерьме.
Поспав пару часов, картинка перед Жаном плыла буквально: он не соображал совершенно и думал через силу. Где-то в цепочке его мыслительных процессов все ломалось и он отказывался понимать, на кой вообще сегодня приперся учиться, если, ну, не учится у него ничего, и почему сейчас стоит перед Армином в попытках объяснить, что он до него докопался по поводу Эрена. Слова были похожи на желе: мягкие, пластичные, но при этом от любого неверного движения в момент рвутся – объяснить тяжело, понять эту мысль еще тяжелее.
– Жан, я вообще ничего не понял, что ты от меня хочешь? Можешь как-то побыстрее, мне еще в студсовет нужно, будем сегодня обсуждать вопрос возможного ремонта в общежитии… – на этом моменте парень очень глубоко вздохнул, будто ощущая тяжесть своего бремени, – Это надолго, я опять ночью в комнату к себе пойду, поэтому информацию короче, дозированнее. Понимаешь? Але, Земля, прием, как слышно? Ты как вообще? Выглядишь так, будто спишь в перерывах между медленным морганьем.
– Да я… Да. Не спал почти. Я по поводу Эрена хотел спросить, вы же, типа, дружите?
В лекционной<span class="footnote" id="fn_32503642_0"></span>почти никого не осталось, а те, что были, находились поодаль от них и обсуждали что-то с преподавателем, на парней никакого внимания не обращая. Вокруг не было лишних ушей, можно было обговорить все почти с глазу на глаз, но отчего-то Жану было крайне неловко спрашивать о чем-либо, касающимся Йегера пусть даже и с одним человеком – да и что греха таить, Армин тоже изрядно замялся на его вопросе и впал в некое подобие легкого ступора, хоть и ненадолго.
– Если полностью не общаться с человеком для тебя - проявление дружбы, то да, дружим, а что?
Тут в ступор впал уже Жан, который к такому явно не был готов.
– А… Ну… То есть…
– Вообще, абсолютно, полностью. Да, именно так.
– Ты не знаешь, что с ним сейчас происходит?
Интересовался он неуверенно, с некой осторожностью, хоть и сам мог догадаться, какой ответ последует после подобного вопроса, и вообще весь диалог выходил каким-то глупым, но Жан решил идти до конца, потому что человек, который не спал, толком и не понимает, почему ему нужно прекратить что-то делать, раз вообще за это взялся.
Арлерт опять глубоко вздохнул и присел, понимая, что диалог может затянуться сильнее, чем он планировал.
– Нет и более знать не хочу.
Жана распирало от вопросов, которыми он бы хотел завалить Армина, но они все спутывались в один огромный клубок, и язык просто отказывался выдать пару четких фраз, которые прояснили бы половину ситуации и не задерживали бы заместителя студенческого совета еще дольше, вместо этого он сказал:
– Я уже нихрена не понимаю, если честно…
– А что тут понимать, Жан? – вдруг резко начал он, ясно давая понять, что этот диалог его раздражает, но воспитание не позволяет послать собеседника далеко и надолго, – Эрен отдалился от меня, да настолько, что я перестал его понимать в какой-то момент. Когда я пытался разобраться, в чем же причина вот таких вот наших отношений, он просто не шел на контакт, говоря мне что-то типа: ”Да забей, все в порядке”, - я и забил. Когда мы были детьми, он с Микасой были для меня центром вселенной, но сейчас мне не 12, чтобы думать только о них. У меня есть своя жизнь и что один, что вторая, похоже, не особо хотели быть ее частью, раз все пришло к тому, что мы имеем сейчас.
Армин устремил взор куда-то на улицу, сквозь окно, не замечая даже этой стеклянной перегородки вовсе. Он размышлял о своем, и выражение его лица было сладостно-горьким: о друзьях говорил сожалеюще, но будто о грузе, от которого освободился и теперь, наконец, может заняться своей жизнью, а не решать чужие проблемы. Жан понимал, а потому молчал и не прерывал. Армин был приятным человеком и даже тишина в таком тяжелом диалоге не чувствовалась какой-то ”громкой” - простой перерыв на отдышаться и продолжить.
– Если он отдалился, то отдалился, – он вновь тяжело вздохнул, ведь выпалил всю предыдущую реплику как на духу, будто его уже давно прорывало, но высказаться было некому, и сейчас просто суммировал все это в одно краткое предложение, больше для себя, чем для Жана, – Совру, если скажу, что меня это не обидело, но а я вот что поделаю? Раз решил, что его проблемы только его - флаг в руки, пускай сам с этим разбирается.
Кирштейн честно не знал, что сказать, но и промолчать не мог - показалось, что это будет как-то неприлично.