Часть 32. Окружен, но не сломлен (1/2)

Кризалис смотрит на бабочек — и его передергивает. От того, что эта тварь тыкалась в рамки носом, пялясь на его коллекцию, хвалила его, а потом засыпала рядом с ним как обычная бродяжка, забыв об аристократичности своей тощей задницы. Это так… походило на что-то искреннее. Как будто Кризалис твари действительно нравился, и даже разногласия между расами не могли им помешать.

Бабочки плывут перед глазами, вспархивают над своими стеклянными темницами, срываясь с булавок и шевеля мертвыми, иссохшими крыльями. Дразнятся, потому что Кризалис не сможет снова их поймать. Он связан толстой цепью, от бессонной ночи хочется спать, но все никак не получается устроиться поудобнее. Стены и спальное место хранят такой родной запах, от которого сейчас хочется избавиться. Мысли в голове ползут как ленивые мухи, заморенные солнцем. Кризалис ничего не понимает и не уверен, что хочет понимать. Боится разочароваться.

Почему-то думает о девочке. Гнал от себя это сотню раз, а сейчас представляет ее — маленькую, в невинном платьишке, сжимающую плюшевую игрушку и смотрящую на приближающуюся машину огромными испуганными глазами. Страх парализовал ее, не давая сдвинуться с места, и решение надо было принять быстро. Володя и видел-то ее всего секунду, может, даже меньше. Не мог успеть разглядеть такие подробности, мозг наверняка додумал их сам. Надо было дать подзатыльник брату, тот бы успел затормозить или перестроиться на пустую встречную полосу, пролетели бы мимо девки и дело с концом. А Володя решил рискнуть своей жизнью и жизнью собственного брата, дернул руль, не рассчитал. Вышел бы с минимальными потерями, если бы это не дурацкое желание всех спасать, забывая о себе. Тогда он бы не потерял возможность нормально передвигаться, не встрял бы во все это дерьмо с оборотнями. Жил бы нормальной жизнью.

Все пошло наперекосяк тогда, хотя, возможно, и раньше, когда он начал все больше разочаровываться в окружающих. Чем старше становился, тем труднее было наладить с людьми нормальное общение, все время выделялся, как белая ворона. Мог бы не возникать и спокойно пить пивко с бывшими друганами, не встревать, когда они рассказывали о своих любовных похождениях, выставляя женщин каким-то третьесортным товаром с блошиного рынка, который ломается после первого же использования. Мог бы на работе не возмущаться нечестным победам, занимался бы с учениками столько, сколько требовали их родители, а не сколько решал сам — все равно сделают по-своему, какая разница. Если бы с самого начала относился ко всему проще, не появилось бы этого ненормального желания спасать всех подряд, причем именно тех, кто не особо-то в этом нуждался.

Опять наступил этот кризис. Думал, все уже для себя решил — жить только сегодняшним днем, сильно против львов не переть, чтобы не потерять среди них позиции, работать на них, неважно, как именно, все равно деньги не пахнут. Не вспоминать о давно забытых принципах хотя бы в тот момент, когда выбиваешь деньги из должников и слегка надкусываешь подонков для устрашения. Не испытывать чувства вины, когда пробуешь человеческое мясо, потому что ничего в этом нет особенного — ты теперь и человек, и зверь, а зверю пригодится любая пища. А сейчас опять все это наваливается. Весь этот осиный рой в голове, который все никак не вытравить. «Зачем ты его спасал? К чему это привело?».

Поэт говорил, хочет вернуться к своим, да там и остаться. Понятное дело, что Кризалиса он бы с собой не взял, даже не собирался. Да Кризалис бы и не пошел, наверное — что ему среди кровососов делать? Поэт-то среди оборотней был временно, но когда согласился на охоту, Кризалису показалось… Они ведь все решили, разве нет? Что они будут вместе. Никто не говорил, что это временно. Но они вообще слишком мало говорили. Кризалис не интересовался планами Поэта на будущее, потому что… Что? Был уверен, что вампир передумает? И что Кризалис бы ему предложил? Вечные эксперименты и косые взгляды? Работу на тех, кто Поэту противен? Задрипанную квартиру с невозможностью выползти из нее днем?

Кризалис старался вообще ни о чем не думать. А теперь не мог не. Ему говорили, что его звериная сущность обязательно его к кому-нибудь притянет. Он с этим смирился, видел, как это происходит у других. Как-то это было принято у оборотней, что притяжение неизбежно, и если оно случилось, то вы обязательно будете вместе. Несмотря ни на что, даже если оба поначалу не будете этого хотеть. Природа возьмет свое, все устаканится благодаря связи, которая позволит вам ощущать настроение друг друга и научит вас подстраиваться под общие ритмы.

Поэт стал его парой задолго до того, как сам этого захотел, и Кризалис пытался донести до вампира, что все уже давно решено и от них не зависит. Только совершенно забыл об ответственности, которую эта связь налагает. Поэт пришел к нему с багажом нерешенных проблем, за ним тянулась гора детских трупов и гордое звание изгнанника и преступника. Гораздо проще было бы просто оставить его в покое и не надумывать лишнего. Вампиры довольно злопамятные и мстительные ребята, они доведут дело до конца, если кто-то им сильно не понравился. С самого начала было очевидно, что у Поэта нет никакого будущего. А Кризалис, сам того не желая, видел его кем-то вроде своего придатка, который всегда будет ждать его в постели, приготовит завтрак рано утром, будет выходить с ним на дело — словом, не будет иметь ни куска своей собственной жизни. Пока не оказалось, что Поэт — слишком вампир, чтобы можно было это игнорировать.

Что это за спектакль был? Поэт пытался выслужиться перед кровососами, убив Криса? Пытался развязать войну, чтобы многолетний конфликт, наконец, разрешился, а он сам мог бы выставить себя героем? Думал ли Поэт, что его же сородичи посчитают его действия недопустимыми и назначат ему казнь? Или он жаждал своей смерти и трусливо решил закончить все это именно так?

Кризалис прижимается лбом к своим коленкам и тяжело дышит. Он чувствует себя ребенком, на глазах которого огромная машина сбила собаку. Он и был этим ребенком когда-то, и сейчас старые воспоминания ложатся на плечи и придавливают. Поэт похож на эту собаку — подтянутую черную борзую с внимательными, не по-собачьи серьезными глазами. Которая смело смотрит на неповоротливый грузовик, который вот-вот ее раздавит.

Горло сдавливает обида — Кризалис чувствует себя обманутым. Почему Поэт ничего ему не говорил? Неужели не было другого способа? Может, он ни в чем не виноват? Может, это черт горелый его ко всему этому подтолкнул? Ох, поквитается Кризалис с Угольком, когда до него доберется… Еще одно существо, которое не нужно было спасать, и зачем только полез? Только хуже сделал. Но все эти дурацкие пророчества про какие-то ключи и двери… Они могли быть правдивыми, просто никто их не понял. Бессмыслица. За проступок Поэта на Кризалиса снова все будут посматривать, как на чужака и потенциального предателя, как бы он из кожи вон не лез, чтобы вписаться. Даже когда был одиночкой, все равно оборачивался на свою новую семью, лишившись старой, и вот так он им отплатил? Перед Мердоком ужасно стыдно. Тот походил на отца, о котором Кризалис всегда мечтал, когда смотрел чуть снисходительно, но уважительно, и покусывал незажженную сигарету в зубах.

Когда Кризалис впервые пришел в себя после обращения, он не был счастлив — долго блевал, нажравшись всякой херни, температурил и ловил трипы. Но когда стало полегче, вскочил на ноги и почти час бежал без остановки. Остановился только тогда, когда оказался в незнакомой части города — босой, в одних штанах посреди мороза, без документов и телефона.

Так бы его и забрали в полицию или в психушку, но рядом вдруг остановилась машина, за рулем которой оказался один из охранников паба — Джошуа, как Кризалис потом понял. Тот сказал запрыгивать в тачку и вернул обратно. Кризалис на радостях ворвался в кабинет Мердока и так обнял вожака, что даже слегка приподнял его над полом. Охренели с этого все, особенно Кирк, который с самого первого дня точил на него ножи, а Мердок ничего, похлопал его по спине и даже улыбнулся.

Кризалисом так давно никто не гордился. Не говорил теплых слов. Не верил в него. Он был готов в лепешку расшибиться, чтобы отплатить Мердоку за доверие и обращение. Даже когда не справлялся со своими силами, даже когда пускал слюни на проходящих мимо людей, даже когда заслуженно получал пизды от вожака за все проёбы. Поломанная мебель и упущенные должники — ничто по сравнению с кровососом, за которого отвечал головой, и который вдруг решил напасть на самого главного члена семьи вожака. От этого позора до конца дней не отмыться.

Пусть Мердок считает Кризалиса сообщником. Пусть злится. Может даже его пытать, Кризалис поймет. Ему нужно было следить за Поэтом лучше. Настаивать на том, чтобы тот все ему рассказал. Или хотя бы не строить иллюзии, что у них все хорошо, а дальше все будет еще лучше. Говорил же себе, идиоту, не засматриваться на него и вообще не лезть. Притянуло, не притянуло, Кризалис не животное, должен головой думать, а не членом. А теперь что? Второй раз из прайда его изгонять не будут. Нападение на Кристофера — непозволительный поступок, вина лежит одинаково как на Поэте, так и на Кризалисе. Бить точно будут. Осталось понять, как сильно. И что его вообще теперь ждет.

Он должен попрощаться. С родней, которая отвернулась, с братом, но лучше всего — с дедом, которому так и не успел вернуть костюм, хотя и обещал. Если проститься, конечно, дадут. Зато они будут в безопасности. Ему больше не придется думать о том, что из-за его делишек недоброжелатели заявятся к ним домой и перестреляют всех. Хоть что-то хорошее.

Мысли становятся только чернее, а голова сильнее болит. Пот стекает ручьями, хочется избавиться от всей одежды. Цепи нагрелись и больше не охлаждают, только давят на тело, которое из-за них кажется слишком тяжелым и неподъемным. Душно. Цепи — или воля, от которой не так-то и много осталось, а останется еще меньше, если Мердок действительно злится, — сдерживают внутри зверя, не давая случиться превращению, хотя Кризалису кажется, что лев и не вернется. Вся злость ушла, когда он драл Поэта когтями, ушла, когда тварь смотрела с болью и безысходностью, которую Кризалис даже не сразу разглядел из-за того, что был зациклен исключительно на своих чувствах. Он всех подвел — и Мердока, и Поэта. Поэт просил только об одном — верить ему, когда никто не верит, а Кризалис отвернулся от него сразу же. Даже сейчас, когда есть возможность все обдумать и сопоставить факты, Кризалис не принимает его сторону. Потому что не знает, как правильно, но этого никто никогда не знает. Как жаль, что от этого не становится легче.

Кризалис почти засыпает, но каждый раз тяжелые видения заставляют его вздрагивать и резко открывать глаза. В этих липках изматывающих полуснах он видит темную камеру с решетками, и его не покидает ощущение, что кто-то постоянно на него смотрит. Кто-то сильный и страшный, как Бабайка из детских страшилок, что прячется в шкафах и под кроватью, карауля пугливого ребенка, чтобы сожрать его, когда тот останется один. Раз за разом повторяющийся сон кажется слишком реальным, чужой страх въедается в кожу и вызывает сильное желание содрать ее с себя. Кризалис не знает, сколько времени он провел наедине со своими мыслями, пока не услышал, как кто-то к нему скребется.

— Hey, amigo. Ar’you alive?<span class="footnote" id="fn_30608759_0"></span> — конечно же, это голос Родригез. Кто же еще, наплевав на правила, явится его проведать. Кризалис ждет от нее насмешек и фраз вроде противного «I toooold you»<span class="footnote" id="fn_30608759_1"></span>, который он может произнести в любое время дня и ночи с правильными интонациями, но натыкается только на искреннее сочувствие. — I&#039;m gonna come in. Just a heads-up<span class="footnote" id="fn_30608759_2"></span>.

Такие, как она, не спрашивают разрешения. И не предупреждают тоже, так что для нее это совершенно нетипично. Видимо, Мердок послал ее провести допрос — Джессика вытрахивает информацию не хуже пыток. Кризалис не уверен, что сейчас готов с ней спать, как и внятно отвечать на ее смазанную речь, но если она что-то задумала, ее никто не остановит.

— There are two guards and chains around me. You are not… afraid, are you?<span class="footnote" id="fn_30608759_3"></span> — некоторые их словечки учишь на лету, они так часто повторяются. Кризалис принимает вертикальное положение, вытирая потный лоб об плечо и пытаясь расслабиться, раз встреча с гостьей неизбежна.

Он уже попытался грубостью отвадить Джесс от себя, когда она полезла с неуместными шутками. После этого он почувствовал укол вины — откуда волчице было знать, что у них там произошло? Сейчас все юморят, чтобы не паниковать лишний раз, она просто пыталась поднять ему настроение. Как ей в глаза-то теперь смотреть? Но она вроде не обижается.

— Они думают, ты сорвешься, — замечает Родригез со смешком, поворачивая ключ в двери и невозмутимо оказываясь на пороге.

Охранников за ее спиной, на удивление, нет, и дверь она обратно не запирает, просто слегка прикрывает, чтобы не было видно, что происходит внутри. Кризалис не задумывается, что бы это значило. Его вообще должны были запереть в подвале, а не у себя, неужели так сильно ему доверяют? Зря, он ведь так их подвел… Ожидание приговора ужасно изматывает. «Просто скажи мне, что я виновен, и меня ждет соответствующее наказание. Боли я не боюсь, только неизвестности».

— С чего бы это? — у Кризалиса даже остались силы на самоиронию. Он прижимается спиной к стене, изучая Родригез — она присаживается рядом на корточки, сканируя глазами-рентгенами, которые явно стали желтее и больше, чем обычно. — Я спокоен. Мне до пизды. Похуй вообще.

Матерится он по-русски, но иностранцы мат запоминают в первую очередь, так что Джесс даже не пытается сделать вид, что не понимает его язык. Хотя тут, конечно, все понятно на интуитивном уровне.

— Бухло нести? — говорит сочувствующе и смотрит совсем не как на преступника. От этого почему-то становится гаже. Не так она должна смотреть.

— Слушай, отвали, а. Я сам.

— Все ты сам! А потом по уши в дерьме сидишь. Мужчины, — она закатывает глаза. Люди и нелюди вокруг нее обожают усложнять себе жизнь и отказываться от ее помощи. А она просто так ее никому не предлагает! Только тем, кто ей действительно нравится. Вот и будь потом кому-нибудь союзником — ни слова благодарности не услышишь. Даже Джош ей спасибо не сказал, когда она в обмен на секс не стала убивать его и его подружку. Были ж времена…

Джессика уверенно кладет руку Кризалису на колено, улыбаясь соблазнительно и многообещающе. Она явно настроена позитивно, даже чересчур, иначе первым делом обматерила бы льва конкретно и как-нибудь отомстила бы за попытку заткнуть. Хотя чем это не месть? Кризалис награждает руку на своей безвольной ноге усталым взглядом, совершенно не желая ее там видеть. Дергается на пробу, пытаясь сбросить, но нахалка крепко вцепляется в штанину, рискуя ее порвать. А вот этого не хотелось бы, хорошие же штаны, ну! За сорок гривен.

Джесс не считает эти жалкие попытки в сопротивление достаточными, поэтому уверенно проводит рукой вверх, но одергивается, стоит ей случайно задеть цепи и обжечься. Вечно забывает, что ей они тоже вредят: такого не было еще недели полторы назад — большую часть времени волчица похожа на обычного человека. Но ее и это не останавливает, боль только придает пикантности ситуации. Джесс тянется вперед, опираясь одной рукой Кризалису на плечо, а другую надежно устраивая на его паху, и вцепляется в его обветренные губы так ожесточенно, будто хочет их ему откусить.

Он закрывает глаза, пытаясь обмануть себя и представить на ее месте кого-то другого. Получается херово: он чувствует исходящий от нее аромат клубничного шампуня, которым любит пользоваться только она; ощущает, как ее непокорные кудрявые волосы — слишком длинные для него, — щекочут его лицо. Поцелуй получается мокрым и жадным, острые когти скребут по плечу, оставляя длинные кровавые полосы. Боль — именно то, что Кризалису нужно, именно то, что он причинил бы себе сам, если бы у него не были связаны руки. Он невольно тянется к ее когтям и болезненно стонет, прося разорвать его к чертям собачьим, чтобы живого места на нем не осталось. Но девушка этого как будто не слышит: перебирается к нему на колени, притирается сквозь одежду, дышит громко и рвано прямо в ухо. Прокусывает губу намеренно и получает укус в ответ, не шипит, как зашипел бы другой, только облизывается довольно и вновь дерет. Приобнимает его, шепчет:

— Забудься со мной…

— Не могу.