Часть 3. Вертеп оборотня (1/2)

Огонек пафосно вошел в «палату», удерживая в руке вовсю исторгающую пламя горелку. Тянущаяся за ним цепочка людей, двигающихся, как зомби из страшилок, не отрывала взгляда от огня, неосознанно пытаясь стать к нему как можно ближе. Выглядело это одновременно пугающе и круто.

Кризалис заметил Огонька первым. Сначала он насторожился, потому что обычно Василий Палыч сидел в своем углу и не высовывался, и почти никогда он не возвращался с «процедур» на своих двоих. Не сразу оборотень поверил, что ему сейчас помогут. А поверив, схватился за прутья, игнорируя боль, и довольно оскалился.

— А ты, оказывается, мужик не промах, хотя и кровосос! Пал Палыч, это что, наш ужин? Ты решил нас угостить?

— Что? — оживился второй вампир, вовсю крутя головой. — Что там? Мне ничего не видно.

Еще бы ему было что-то видно после того, что они натворили в прошлый раз. Не держат все время в коматозном состоянии — и то радость.

Огонек загадочно улыбнулся. Ничего не объясняя, он размахнулся и бросил во льва пакет, в котором лежало что-то красное и пачкалось стекающей на пол жидкостью. Принюхавшись, Кризалис почуял несвежее мясо.

— Жри, — приказал Огонек.

Пакет упал около клетки, но, чтобы достать его, пришлось вытянуться во всю длину и подтянуть его к себе кончиками пальцев. Все это походило на умышленную насмешку.

— Черт горелый, — припечатал Кризалис, жадно вгрызаясь в сырое мясо.

Поэт почувствовал запах крови и начал взволнованно метаться по своей клетке, позорно подвывая. Понять его было можно — вампиреныша когда-то баловали изобилием, и он тяжело переносил любую диету.

— Пей, — сжалился над ним Огонек и приказал одному из своих сопровождающих открыть клетку. Правда, выполнить приказ бедолага не успел: Ваня вцепился ему в руку зубами, не давая пошевелиться.

Радость младшего вампира длилась недолго. Сделав несколько внушительных глотков, Поэт обиженно закашлялся и отпрянул:

— Какая гадость! Он что-то съел, чтобы испортить кровь!

Для голодного вампира это, конечно, было личным оскорблением. Но чего еще стоило ожидать от коварных тюремщиков — они ведь знали, с кем работали, подготовились. Ваня поднял возмущенный взгляд на Василия Павловича, как будто это он виноват во всем, но тот остался невозмутим.

— Он не горче льва, mein kleiner Freund.<span class="footnote" id="fn_29211551_0"></span> Это не смертельно.

— Tu ne comprends pas, c’est différent!

Если с немецким все было более-менее понятно, то Поэтов французский прозвучал для Кризалиса как непонятная белиберда. Но за вкусным обедом он блаженствовал, а не злился, так что даже не стал фыркать. Фыркать он начал потом.

Благодаря небольшой заминке человеку все-таки удалось отпереть клетку и снять с вампира ошейник, но долго сдерживаться Поэт был не в силах — он мгновенно накинулся на теряющего сознание человека, громко урча и стараясь игнорировать горький вкус. Кризалис, который уже расправился со своей частью, насмешки не сдержал:

— Ты чавкаешь хуже моей бабки, когда она забывает свою вставную челюсть. Или у вас все аристократы хуже котят, дорвавшихся до мамкиной сиськи? Еще и изгваздался весь, у меня даже племяш вожака после своей первой охоты выглядел чище, а пацану лет двенадцать.

Как и всегда при упоминании прайда, левый уголок рта Кризалиса непроизвольно дернулся, а улыбка из насмешливой превратилась в горькую. Он явно о чем-то сожалел, и Огонек даже спросил бы, о чем именно, будь они хоть немного близки. Вместо этого вампир молча бросил оборотню ключи.

Поэт был настолько поглощен своим занятием, что не сразу заметил падающую на него тень. А когда заметил, было уже слишком поздно: его лица коснулся мокрый шершавый язык. Из пасти только что поевшего льва розами не пахло, что послужило для Поэта дополнительным стимулом, чтобы с шипением отскочить от нарушителя личных границ.

— Ты весь в крови, мышка, — Кризалис над его брезгливостью только посмеивался. — Если выйдешь отсюда в таком виде, у людей возникнут вопросы.

Поэт начал с остервенением вытираться краем больничной робы, но кровь и слюна только сильнее размазывались по его лицу. Почувствовав приближение льва, вампир начал отступать и разозлился, поняв, что его загоняют в угол. Глаза его стали наливаться красным, и вампиреныш первым бросился в атаку, желая показать, что с ним стоит считаться. Но оборотень с легкостью перехватил обе его руки и вновь смачно лизнул в и без того мокрые щеки.

Огонек должен был понимать своего младшего товарища, как никто. В отличие от Поэта, в день своего неудачного самосожжения он не имел никакой возможности сопротивляться. Пострадали в тот день и лицо, и грудь, и спина, и руки, и его честь. Однако зверь действительно пытался ему помочь, и за это Василий решил не препятствовать оборотню в налаживании дружественных отношений.

Поэт собрался с силами и резко отбросил зверя от себя — Кризалис ударился об стену и поднял ладони вверх, показывая, что сдается. При этом он весь трясся от неконтролируемого хохота, чем показывал полное отсутствие раскаяния.

Младший вампир быстро потерял к нему интерес, оборачиваясь к людям, которых привел с собой старший. Он мгновенно преобразился в холодного и расчетливого хищника — определил, кто станет его следующей жертвой, застыл, готовясь на нее наброситься, но стоило ему только прыгнуть вперед, как он наткнулся на преграду в виде руки Огонька.

— Переешь — превратишься в неповоротливую комариху, — предупредил тот. — Советую остановиться.

— Я сам решу, когда мне останавливаться! — Поэт раздраженно оттолкнул советчика, показывая клыки. Вампиренышу всегда было тяжело сдерживать обиду: он изо дня в день повторял, что его запихнули сюда по ошибке, и если бы люди только знали, с кем связались... Да его еще в самом начале должны были вытащить! Просто никто не знал, что он здесь. Типичная болтовня заключенного: я не виноват, я ничего не делал. А потом он, как дурак, лезет в самое пекло, все еще считая, что прав. Ничего, кроме обиды, злости и жажды, им в этот момент не двигало. Иначе он испугался бы, осознав, что чуть не поднял руку на старшего. — Я убью всех в этом рассаднике зла, я…

Огонек на секунду отпустил контроль над человеческими созданиями, зная одну простую истину: люди, как и звери, предсказуемы — они боятся за свою жизнь и сделают все, чтобы защитить себя, даже если противник значительно сильнее. Кто-то бросился наутёк, кто-то — на колени, глядя со страхом и мольбой, а кто-то выхватил спрятанный в рукаве скальпель, нападая. Своей жертвой последний выбрал Поэта, который стоял к нему спиной, но Кризалис среагировал быстрее, заломив человеку руку. Володе не особо интересно было разбираться, что там эти тараканы в халатах бормотали, так что он просто вскрыл им глотки. Одному за другим.

— Оставь это мне, мышка моя, — Кризалис показательно облизал острие скальпеля, не отрывая от своего любимого вампиреныша взгляда.

Возможно, за время заточения лев немного на нем помешался. Но корень этого самого помешательства лежал в их общем прошлом. Ему всегда нравилось видеть неутолимый голод в этих глазах: сколько тел Поэту не подбрось — все равно будет мало. Лев, может, за мясом и в магазин бы ходил, а тут приходилось устраивать своему «хвосту» шведский стол. Чуть от своих же не получил за потакание отвергнутому всеми вампиру, да люди оказались оперативнее, запаковав их обоих в машину Рубинштейна.

Посмотрев на Поэта в последний раз, Кризалис выбежал из «палаты», предпочитая передвигаться на четвереньках и обращаться прямо на ходу. Скальпель ему уже был не нужен — львиные зубы могли разорвать кого угодно.

Обращенные с помощью укуса оборотни-волки превращались в зверей только в полнолуние, рожденные такими — когда хотели. В Большой Книге Нечисти о львах говорилось совсем немного, в культуре простых смертных — тем более, и Кризалис понятия не имел, было ли нормальным то, что с ним сейчас происходило. И хотя он не был рожден львом, проблем с обращением оборотень больше не испытывал: постоянные пытки Дока, на удивление, научили его удерживать контроль куда лучше, чем все уроки вожака. И теперь он мог поквитаться со всеми, кто удерживал его взаперти.

Как жаль, что люди хорошо умели прятаться. Слишком хорошо.

***</p>

На то, чтобы схоронить тачку и вернуться на своих двоих, уходит время. Мог бы и на автобусе зайцем прокатиться, но захотелось проветрить голову. Последнее превращение было... иным. Но почему? Что именно произошло? Он стал неуправляемее и злее, и только огонь смог вернуть ему человеческий облик. Наверное, все дело в ученых — они конкретно его достали. На самом деле, он не желал смерти прямо-таки всем, и даже хорошо, что ему не удалось больше никого найти. За массовое убийство людей, вообще-то, в тюрьму сажают. Чуть-чуть, конечно, можно, если осторожно, но...

Владимир домой не торопится: чувствует, что с Поэтом все в порядке, а значит, в порядке и с горелым. На обратной дороге заходит в магазин, берет себе много мяса, пива и новую футболку из крохотного отдела с одеждой. Не зря на черный день деньги оставлял, вот и пригодились… В квартиру входит, крадучись и стараясь приглушить шаги. Глупо, конечно, вампиры услышали бы его, даже если бы он не двигался вообще — по одному только дыханию. Стоит ему переступить порог комнаты, как тут же раздается голос Палыча:

— Спички есть?

— Ну... есть.

— А свечи?

— А свечей нет.

Володя уж было подумал, ему посмолить предлагают, а тут вампиру просто темно стало. Света в квартире давно не было: электричество за неуплату отключили. Зато спичек сколько угодно — в свое время Володя стырил кучу коробков. Из пабов, ресторанов, отелей, в которых останавливался во время соревнований. Так, на память. Только коробки́ в итоге и остались. Да полка с наградами.

Оборотень приносит и спички, и последнюю пачку «Континента». Курить то начинал, то бросал — у Дока его вообще не баловали, тут хочешь — не хочешь, а запишешься в ЗОЖники. Сейчас вот опять потянуло, после такого стресса-то. Палыч от сигареты в итоге не отказывается — некурящего вампира сейчас встретить сложно. Володе даже в голову не приходит открыть хотя бы форточку. Он только с наслаждением затягивается, прикрыв глаза. Наконец-то, Господи. Как заново родился.

Пока Володи не было, Палыч времени даром не терял. Откопал среди прочего хлама деревянную головоломку и теперь вертит ею вовсю, собирая и разбирая вновь. Лев, глядя на это, почему-то злится. Как будто кровосос оскверняет его вещи своими прикосновениями. Посмотрев на это безобразие какое-то время, все-таки не выдерживает и отбирает:

— По вещам моим лазил? Это дедушкино, не трожь.

— Семью любишь, — задумчиво замечает Огонек, стряхивая пепел в тарелку.

У оборотня не дом, а помойка. Немытая посуда по всей комнате расставлена, вещи разбросаны где попало. Смотришь на это и задаешься вопросом: как только тараканы-то не завелись? Видимо, доедать за оборотнем им было попросту нечего: все начисто вылизывал. Сам Владимир особо не церемонится, сбрасывая пепел прямо на пол. Все равно эту квартиру загадить еще больше невозможно. Он... потерял надежду, наверное. Перестал считать ее своим домом.

— Кто ж семью не любит?

Глаза вампира горят в темноте, как два фонаря. Проницательные, смотрят прямо в душу. Как будто Василий больше всех знает, только не говорит. Невозмутимо нажимает на какую-то точку на руке — и пальцы оборотня разжимаются сами, отпуская головоломку. А Огонек продолжает ее собирать-разбирать, как ни в чем не бывало. В тишине раздается только потрескивание деревянных блоков друг об друга, да вздохи, когда оборотень и вампир присасываются к сигаретам.

— Чего замолчал?

— Надо подумать.

Володя отмахивается и тушит сигарету об косяк. Да и хрен с ним, с пнем этим. Как только ночь настанет, так сразу и выгонит его отсюда. А может, и еще раньше, если их все-таки выследят. Но вампирюга что-то подозрительно спокоен, как будто уверен, что их даже и не ищут.

— Пал Палыч?

— Мм?

— Почему нас еще не накрыли?

Огонек поднимает на льва взгляд, и в нем на секунду вспыхивает удовольствие. Но отвечает он только тогда, когда Поэт приподнимается и поддакивает сонно: