2 (2/2)

— Нет, — ее голос задрожал. — Нет, не понимаю.

Барт потер переносицу.

— Слушай… — он вздохнул, собираясь с мыслями. — Выпускники начнут сходить с ума в этом году. Это словно бы последний наш год оттянуться, как следует, и наделать ошибок, о которых мы будем жалеть. Тебе не стоит втягиваться во все это, ты не такая.

— А какая?! — Лиза зло вскинула брови.

— Ты… — Барт осекся, и строго посмотрел на сестру. — Тебе пятнадцать, ты точно хочешь, чтобы к тебе приставали парни семнадцати-восемнадцати лет? Тебя уже достает Милхаус, а он еще более-менее адекватный. Ты понимаешь, о чем я?!

Лиза покраснела, и опустила взгляд. Барт почувствовал себя виноватым.

— Слушай… я не собираюсь ограничивать тебя от тусовок, если я там тоже буду присутствовать, конечно же, — заговорил он. — И ты еще успеешь влиться в социальную жизнь, чтобы эти стервы не считали тебя зубрилой, — по тому, как поджала губы сестра, Барт понял, что попал в точку. — Но ты не должна прыгать в это с головой, начни постепенно. Тусовка не начинается с вечеринок, там она заканчивается. К тому же ты можешь подпортить свою репутацию, если тебя возьмут на слабо с кегой пива с воронкой. Ты же совсем не пьешь. Потом будешь валяться где-нибудь без сознания, пока какой-нибудь… — его голос задрожал от еле скрываемой злости. — Пока какой-нибудь ублюдок…

— Я поняла, Барт.

Ему пришлось отдышаться, чтобы успокоиться. Он не мог допустить даже сального взгляда, направленного на его сестру, а Милхаус уже давно нарывался на кулак.

Он откинулся на сиденье, решив перевести тему.

— Начни с кружка какого-нибудь, — предложил он. — Ты же в том году даже не записалась никуда. Да-да, знаю, ты была занята.

— Ты думаешь, мне легко? — возмутилась Лиза, взмахнув руками. — Все думают, что это честь для меня, а я, может, хотела бы доучиться в своем темпе! Я даже не могла отказаться от этого предложения! Как же, первая ученица школы, круглая отличница, просаживающая штаны в классе, в котором она может даже заменить учителя, и не согласится перепрыгнуть несколько лет бесполезной учебы? У меня просто не было выбора! — она повысила голос. — И ты думаешь, мне не сложно? Да я весь год потратила на то, чтобы хотя бы не отстать от программы! Зубрила днями напролет, а никто даже не замечал этого! Да я общалась только с мамой и Мэгги, даже ты был для меня слишком занят! А саксофон? Я не притрагивалась к нему с тех пор, как меня перевели в старшую школу! А теперь мне нужно вновь подтягивать знания на уровень выпускников, и вы еще, придурки, спрашиваете, зачем мне книги!

Ее лицо раскраснелось, волосы растрепались, и девочка злобно сдунула со лба светлую прядь.

— Чего ты улыбаешься?! — рявкнула она, глядя на посветлевшее лицо брата.

Барт смотрел на сестру, и не мог налюбоваться на нее. Вот он, запал, вот она, эта страсть, с которой та всегда бралась за учебу или любые другие увлечения. Это было намного лучше той депрессивной апатии, в которой девочка пребывала в последнее время.

Парень печально изогнул брови, и протянул руку, дотронувшись до ее лица.

— Прости меня, — сказал он тихо.

Лиза опешила.

— Прости? За что?

— За то, что не поддерживал тебя в том году, — покачал головой он. — У меня была своя запара, но это совсем не оправдывает меня, тебе было явно очень сложно. Да, я сейчас тут сижу, играю роль хорошего братца, запрещаю тебе пить, а-та-та, — он потряс указательным пальцем, но его лицо оставалось серьезным. — И я понимаю, почему ты злишься. Черт, я даже не обратил внимания на то, что у тебя совсем не было друзей. Ни одного. Может, я поэтому беспокоюсь о тебе сейчас, чтобы заглушить то чувство вины, что я испытываю. Я ведь люблю тебя, Лиз.

Девочка тяжело дышала из-за своей речи, но взгляд ее уже не казался таким злым. Она прикусила губу.

— Я тебя тоже люблю, придурок, — буркнула она, неловко посмотрев на приборную панель.

— Правда что ли? — шутливо воскликнул Барт. — Ну тогда иди сюда!

Он нагнулся к ней, и сгреб в свои объятия. Лиза сначала сопротивлялась, но потом все же обняла его в ответ.

— Я рада, что наши отношения стали лучше, — глухо пробормотала она ему в плечо.

— Да, — тихо сказал Барт, поглаживая ее за волосы.

Лиза совсем не имела в виду их сегодняшний разговор, он сразу понял это. В детстве он был заносчивым, ужасным, трудным и неприятным ребенком. Он доставал всех вокруг: друзей, учителей, отца, сестру. С Лизой они ругались, дрались, он подставлял ее перед родителями, унижал перед всей школой и мерзко разыгрывал. Все резко переключилось, когда ему было двенадцать, и он понял, что перегнул палку.

После очередного розыгрыша Лиза не кричала, не ругалась с ним, как обычно, она просто заплакала. И не так, как обычно, а навзрыд. Она не могла успокоиться несколько часов, у нее была настоящая истерика, ее трясло, и она с трудом могла глотнуть воздуха. В последующую неделю она не ходила в школу, потому что у нее начались проблемы с давлением, болела голова, а капилляры на глазах полопались. Тогда отец впервые ударил его по-настоящему. Раньше он лишь шутил, давая ему подзатыльники, хотя злые языки говорили, будто бы Гомер даже душил мальчишку, что было неправдой.

Барт сам не понимал, почему был таким, может, ему не хватало внимания, может, он просто конченный ублюдок, раз не видел чужих границ, и считал смешным издеваться над теми, кто слабее. Он даже утешал себя тем, что он лучше Нельсона, что отбирал деньги у одноклассников на ланч, и раздавал тумаки. Думал, что лучше, ведь он никого не бил, а то, что некоторые его розыгрыши граничили с насилием и риском для жизни, он не обращал внимания. Взять хотя бы, к примеру, аллергию Скиннера, а ведь тот мог умереть от анафилактического шока, и это были бы тогда совсем не шутки.

Стоило отметить, что в период от десяти — до двенадцати лет его шутки действительно часто переходили грань, и если раньше он считал себя хитроумным хулиганом, то тогда он словно бы совсем слетел с катушек. Словно ему нужно было побыстрее воплотить свои идеи в жизнь. Словно бы у него совсем не осталось времени. Словно бы он боялся умереть.

В общем, в тот роковой год отец вмазал ему, несильно, но синяк остался, добавив так же несколько пощечин по лицу, но Барт вытерпел это стоически. Он не сопротивлялся, не вырывался, даже не защищался. Он лишь ощущал дыру в груди от осознания, что он наделал, и считал, что вполне заслужил все тумаки. Даже боль в челюсти не могла сравниться с той болью, которую он испытывал в сердце.

Конечно, отец тут же пожалел об этом, и долго извинялся. Просто он никогда не видел свою дочь в таком состоянии, и потерял голову. Барт бы тоже потерял — тогда он понял его, и его извинения ему были не нужны. Он не держал на него зла, лишь считал, что слишком легко отделался. Если бы он мог, он бы предложил свою кандидатуру на гильотину, если бы это успокоило Лизу хоть ненамного.

Пока сестра отлеживалась в своей спальне, с задернутыми шторами, чтобы свет ей не мешал, Барт сидел на полу в коридоре, прислонившись к ее двери, не имея ни сил, ни желания уйти. Он не пытался заговорить с Лизой, понимая, что это бессмысленно, и самостоятельно наказывал себя тем, что не ляжет в мягкую постель до тех пор, пока та не сможет выйти из комнаты.

Мать переживала за него, умоляя пойти к себе, но он лишь упрямо качал головой, а когда никто не видел, беззвучно плакал, и слезы бесконечным потоком струились по его щекам.

Чтобы совсем не сойти с ума, он рисовал в своем блокноте разных животных или пейзажи, что могли бы понравиться Лизе, и, подписывая каждый листок словами «прости меня», подсовывал их под ее дверь. Он тут же слышал треск разрываемой бумаги, но не обижался, лишь упорно продолжая свой ритуал, пока не истратил на свои попытки три толстенных тетради.

Когда Лизе стало лучше, она без слов пошла в школу, даже не взглянув на Барта. Она игнорировала его несколько месяцев, словно бы его совсем не существовало, словно он — ничто. Если ей нужно было что-то ему передать, она смотрела сквозь него, механически и безэмоционально сообщая новость, и тут же уходила с поля его зрения.

Барт страдал. Его снедало чувство вины, он совсем забросил учебу, практически не ел, и не вспоминал о розыгрышах. Те стали частью его личности, и раньше он часто занимался приколами на автомате: руки словно бы сами набирали номер кабака Мо, чтобы подшутить над бедным барменом, или он, даже не заметив этого, подкладывал кнопки на стулья учителям, часто удивляясь, почему же те подскакивали с места, хотя тем было физически больно. Теперь он отторгал эту часть себя, его воротило, буквально выворачивало от одной только мысли о приколах, и даже идея подсунуть кому-то безобидную подушку-пердушку казалась отвратной и оскорбительной.

Бессонными ночами он лежал в своей постели, бессмысленно смотрел в потолок, и беззвучно кричал, фигурально вырывая из себя Барта-приколиста, Барта-клоуна, Барта-жестокого-брата. Это заняло у него огромное количество времени, а когда он закончил, от его личности почти ничего не осталось. Лишь черная дыра, оболочка из Барта-сына, и Барта-ученика. Больше он был никем.

После этого он некоторое время ходил тенью, не зная, куда себя деть. Он ходил в школу, а из школы сразу домой, после этого сразу же закрываясь в своей комнате, и просто лежал в кровати. Он даже не смотрел в зеркало, настолько его тошнило от себя. Он все так же мало ел, отчего сильно похудел: его кожа стала бледной, а под глазами пролегли синяки.

Мама била тревогу, но ничего не могла с этим поделать. Отец угрожал кормить его через трубку или отправить в больницу, и Барт лишь для вида вставал, и садился за уроки, говоря, что он в порядке. Иногда ему казалось, что позади родителей мелькала небольшая фигурка, но та тут же исчезала. Сердце все так же продолжало ныть.

Лишь Мэгги была ему отрадой, его маленьким лучиком света. Ей было уже три, и Барт иногда смотрел за ней, когда мама была занята. Он наблюдал за малышкой, когда та возилась с игрушками, подавая ему кубики; как поджимала губки, отчего те становились похожими на бантик, и смешно трясла пухлыми щечками. В эти короткие моменты Барт мог отвлечься, но ненадолго — мать быстро заканчивала свои дела и бежала наверх, выглядя слишком напуганной и запыхавшейся. Словно он мог что-то сделать с Мэгги. Словно он — монстр.

Возможно, она была права, но он никогда бы не стал разыгрывать Мэгги — та была слишком мала, чтобы понять его гениальность. Он тут же разозлился на себя за такие мысли. Он никогда бы не разыграл Мэгги. Он вообще больше никого не будет разыгрывать.

Глядя, как мама прижимает к своей груди ребенка, Барт, все еще на нервах из-за своих мыслей, (как он мог даже допустить возможность того, что он бы разыграл Мэгги, когда та подрастет?!), выходя из комнаты, глухо бросил:

«Лучше бы я тогда умер, правда? Всем было бы от этого легче».

И ушел к себе, заперев дверь. Мама долго стучалась к нему, что-то говоря хриплым голосом, но он не открывал. Он сидел на постели, поджав к себе ноги, уткнувшись носом в колени. Это все было слишком невыносимым. Его жизнь была невыносимой.

Лучше бы он и вправду умер. Тогда бы он не поступил с Лизой так жестоко.

Хотя, он мог бы и сам в любой момент все это исправить, верно? Он больше никто, а зачем такому ничтожеству существовать на свете? Он исправит то недоразумение под названием «шанс выжить», что небеса даровали ему два года назад. Он сам отправит себя в преисподнюю, потому что его сердце больше не выдержит. Он устал гореть в агонии из-за всепоглощающего чувства вины, и ничто на свете этого не исправило бы, даже машина времени. Он бы все равно знал, как отвратительно поступил в другой реальности, в другой временной петле, даже если бы оградил Лизу от всех бед. Хотя, с другой стороны, он бы пожертвовал собой, застряв во временном парадоксе, если смог бы исправить самую главную ошибку в своей жизни, разбив сердце родного человечка.

Барт встал, и, порывшись в практически пустом сундучке, выудил на свет перочинный ножичек. Все свои вещи для приколов он сжег на заднем дворе уже давно, не желая видеть больше ничего подобного в доме. Ножик он оставил, в конце концов, это инструмент, а как ты им пользуешься, уже другой вопрос.

Принявшись мычать какой-то мотив, он, словно сумасшедший, стал натачивать лезвие небольшим точилом, иногда проверяя его на свет, льющийся из окна, потому что лампы он не включал, и уже давно, прозябая во мраке.

Он задумчиво поднес лезвие к внутренней стороне предплечья, примеряясь. В голове было пусто. Нет, он же не собрался этого делать, в конце концов? А как же мама? Она ведь расстроится? А Лиза? Решит, что он сделал это из-за нее, и это окончательно уничтожит ее. Даже если она его ненавидит.

Он тяжело вздохнул, и убрал руку с ножиком в сторону, чтобы случайно дрогнув не задеть кожу. Со стороны двери послышался шорох, и Барт повернул голову. Сердце забилось чаще, потому что на полу белел лист бумаги.

Он бросился на пол, и поднес лист к лицу. На бумаге был изображен единорог, хвост и рог которого был разукрашен во все цвета радуги, но тело оставалось белым. Он пригляделся. Нет, туловище было покрыто блестками, просто без света этого было не особо видно.

Он прикусил губу, и его руки затряслись.

В дверь поскреблись, и послышалось тихое: «Барт?».

Мальчик тут же отпер ее, не в силах полноценно встать на ноги, поэтому снова завалился на пол. Дверь тихонько приоткрылась, и в проеме показалась Лиза. Девочка выглядела взволнованной и неуверенной одновременно. Она окинула его взглядом, встретившись с его глазами, полными слез. Барт не знал что сказать, лишь смотрел на нее, смотрел в ответ. Она не игнорировала его, она пристально вглядывалась ему в лицо, тяжело над чем-то раздумывая.

«Барт, можно?» еле слышно спросила она, и когда он кивнул, подползла к нему ближе, закрыв за собой дверь. Они молча смотрели друг на друга какое-то время.

«Барт, что это?» спросила она, увидев у него что-то в руке. Мальчик тут же спрятал ножик за спину.

«Ничего. Это ничего».

Из его глаз выкатились две крупные слезинки. Лиза жалобно изогнула брови, и прикрыла лицо ладошками. Барт не удержался, и бросился к ней.

«Прости меня!!! Прости меня! Прости меня. Прости меня… прости меня… прости меня…» исступленно шептал он как заведенный, обнимая Лизу, в страхе думая о том, что она в любой момент оттолкнет его, но та неуверенно обняла его в ответ.

Они сидели на полу какое-то время, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Лиза лишь тихо сопела, а Барт неотрывно что-то бормотал, не в силах перестать. Возможно, он хотел вывались на нее весь тот запас слов, что он хранил, пока они не разговаривали, возможно, у него поехала крыша, но он желал не оставлять ни одной секунды безмолвной. Он изливал ей душу, даже не замечая этого, возможно говоря слишком личные, сокровенные вещи, пока Лиза не отстранилась от него. У Барта сердце ушло в пятки, но она лишь хотела посмотреть на него.

«Мое сердце болит. Я до сих пор обижена. Но я прощаю тебя», сказала она, серьезно вглядываясь в его глаза. Барт кивнул. Пройдет много времени, прежде чем все наладится. Он постарается сгладить все углы между ними, станет лучше, станет самым лучшим старшим братом на свете, чтобы Лиза могла им гордиться. Это будет нелегко, но все будет хорошо.

— Барт?

Парень оторвался от раздумий. Он даже не заметил, как прикурил, отстраненно глядя в окно.

— М? — он повернул голову в сторону Лизы.

— Ты уже минут десять смотришь в окно, все в порядке?

Тот потушил сигарету, щелчком отправив ее на дорогу.

— Просто вспомнил кое-что, — сказал он тихо. Лиза не стала ничего говорить, и он сменил тему. — Так, ты же не выдашь меня маме?

— Сколько можно меня спрашивать, — закатила глаза девочка. — Ты меня этим вопросом уже два года достаешь.

— Так не выдашь же? — лукаво улыбнулся ей Барт.

— Думаю, она и так знает, что ты куришь, — рассмеялась Лиза.

Барт округлил глаза, и завел мотор.

— Как?! Она не могла! У меня же в салоне должно пахнуть ванилью! — он шутливо щелкнул пальцем по освежителю для машины в форме головы кролика в галстуке-бабочке, что висел на зеркале заднего вида, и хихикнул.

— Ты бы лучше переживал о том, чтобы она не увидела ЭТО, — девочка указала на изрисованную листами марихуаны приборную панель.

— Это искусство, — покачал головой Барт, и они, наконец, поехали домой.