III (1/2)

Натали вот уже четверть часа стояла перед зеркалом, разглядывая свое отражение, которое, стоит заметить, ей сегодня особенно не нравилось. Глубоко вздохнув, она повернулась правым боком, покачала головой, после чего повернулась влево. Нет, так ничуть не лучше!

Она осторожно ощупала живот, а затем взяла шаль, заботливо поданную ей Орысей.

— Это ужасно, — Натали готова была расплакаться, — я же так скоро ни в одно платье не влезу! А ведь он только начал расти!

С тоской она оглядела ворох нарядов, что были разбросаны по комнате. Сегодня она задумала нанести визит своей ближайшей подруге и по такому случаю велела горничной приготовить лучший наряд. Орыся все исполнила, как было велено, но когда Натали стала одеваться, выяснилось, что любимое платье из розового муслина ей уже безнадежно тесно. Неунывающая Орыся тут же заявила, что нет причин для грусти, она мигом все исправит: всего-то нужно распороть пару складок. Но Натали тут же передумала надевать это платье и велела подать ей другое, из синего шелка, которое Григ купил ей в Париже.

Синее платье постигла участь розового, и ближайший час Натали провела, примеряя остальные свои наряды. Чуда, разумеется, не произошло.

— Ах, панночка Наталочка, щебетала Орыся, — да полно вам, стоит ли так кручиниться! Это же из-за ребеночка, и по-иному не бывает, так уж повелось!

— Даже и не знаю, — вздохнула Натали. — А вдруг, — губы ее задрожали, а глаза тут же наполнились слещами, — я совсем растолстею, и Григ меня разлюбит?! Врач говорит, что дитя родится ближе к Пасхе, а нынче еще только Иоанн Богослов! До Пасхи же я стану похожа на Павлину!

— Полно вам, пани, — замахала руками Орыся, — Григорий Петрович на вас налюбоваться не может, никогда он вас не разлюбит! Да и потом, родите вы ребеночка и снова станете стройненькая, что березонька!

Натали промолчала, потому что незачем глупой Орысе знать, что Григ последние две недели повадился ночевать в кабинете. Ей он говорит, что, мол, у него дел невпроворот, поскольку после отъезда Петра Ивановича с хозяйством он вынужден справляться в одиночку. Да, Натали прекрасно понимает, что мужу тяжело, но зачем же так себя изводить да ночами не спать. А тут еще дворня по углам шепчется, мол, Григорий Петрович приказал постелить себе в спальне Петра Ивановича, дескать, так ему удобнее.

— Да ведь и вправду, — как ни в чем ни бывало заявил он, когда Натали осторожно поинтересовалась, не врут ли слухи, — так гораздо удобнее. Я чуть не до рассвета вынужден сидеть в кабинете с бумагами, так зачем же я буду потом через весь дом идти к тебе в спальню, будить тебя. Тебе, сердце мое, отдых надобен, чтобы с ребенком все было хорошо, и он родился здоровым. А отцовская комната совсем рядом с кабинетом, и я никому таким образом не мешаю: заканчиваю работать и сразу ложусь спать.

— Ну, раз ты считаешь, что ребенку будет лучше, — недоверчиво взглянула на него Натали, — то пускай. Но все-таки ты бы тоже не перетруждал себя, дорогой. Дела делами, но и о себе надобно подумать. О нас!

— Ты права, дорогая моя, — он обнял ее и чмокнул в кончик носа. — Хочешь, я подарю тебе новые драгоценности?

— О, Григ! — просияла Натали.

— Замечательно, — кивнул он, — завтра же поедем с тобой к ювелиру.

И вот, изволите видеть, Натали уже пришлось заказать новую резную шкатулку для драгоценностей подаренных мужем, а еще буквально позавчера он подарил ей соболью шубку, как раз к грядущим морозам, как он выразился. Но что проку в тех подарках, когда Натали уже почти забыла, что такое мужнина ласка? А ведь она всегда вела себя безупречно, как ее и учили.

Почему бы в самом деле, подумала она вдруг, Григу не устроить свой собственный кабинет рядом с их спальней, вместо того, чтобы занимать комнаты отца. Или, к примеру, она сама могла бы переехать в бывшую спальню свёкра, дабы быть поближе к Григу. Кстати сказать, эта комната намного просторнее, им с мужем там было бы удобнее. Можно, наверное, и насовсем туда перебраться. А Петр Иванович, когда вернется, мог бы переехать к старую гостевую комнату в левом крыле. Там довольно-таки уютно, хотя, возможно, по первости и покажется тесновато. Особенно если его так называемая жена также решит делить с ним одну спальню, а не потребует отдельные покои. Что ж, ежели угодно, пусть живет с мужем, а ежели нет, то Натали выделит ей целый флигель. Там Лариса, прости господи, Викторовна будет жить сама себе хозяйкой.

Вот, пожалуйста! Стоило только вспомнить об этой ужасной женщине, как мигом испортилось настроение. Петр Иванович, видимо, в уме повредился на склоне лет, раз притащил в дом какую-то безвестную артисточку. Кажется, он еще при жизни первой своей супруги завел интрижку с этой самой Ларисой Яхонтовой, ну так и на здоровье! Многие мужчины, и об этом тоже давным-давно всем известно, заводят себе «канареечек» для развлечения. А уж актрисы, так и вовсе, как одна, спят и видят, где бы найти себе богатого покровителя. Петр Иванович не стал исключением, и на то была сугубо его воля. Но зачем же позорить себя, опускаться настолько, чтобы жениться на этой… даме?!

Да, конечно, Лариса образованна, хорошо воспитана, черт бы ее побрал, красива наконец. Нет ничего удивительного, что Петр Иванович влюбился, как мальчишка. Но все же следует соблюдать приличия! Если уж хотел повторно жениться, так выбрал бы какую-нибудь достойную вдову, брак с которой ничем бы не скомпрометировал семейство. Но что произошло, то произошло, Петру Ивановичу и его зазнобе не было никакого дела до слухов. Впрочем, стоит сказать, что открыто никто не взялся бы осуждать его, все-таки чуть не половина уезда ходила у пана Червинского в должниках.

Но Натали вовсе не собиралась лебезить перед этой наглой выскочкой и не считала ее хозяйкой. Хозяйка Червинки — она, Натали Дорошенко, в замужестве Червинская. Жена Григория и мать его будущего наследника. Петру Ивановичу и его милой Ларисе придется с этим смириться.

А если нет… Натали не забыла мерзких выходок актрисы, чего стоит только ее наглое заявление, что новые портьеры, купленные Натали, безвкусны. Да что бы она понимала во вкусе, деревенщина! Кстати сказать, Натали велела вновь повесить новые портьеры, и теперь пусть только кто-нибудь попробует снять их.

Ничего, придет время, и Натали посчитается с Ларисой за все! Тот перчёный суп покажется ей нежнейшим и вкуснейшим лакомством. Так что пусть уж лучше они с Петром Ивановичем навсегда останутся в Париже и не возвращаются в Червинку.

Самое скверное, что никто будто бы ничего не замечает. В доме все ведут себя так, словно Петр Иванович и впрямь женился на приличной женщине. Чуть ли не вся прислуга без ума от Яхонтовой, называют ее (как только язык-то поворачивается) «доброй да справедливой, не хуже других». Отцу и брату также бесполезно жаловаться, первый сказал ей, что «следует быть терпимой и жить с новыми родственниками дружно», а второй нагло заявил, что Натали «сама себе мужа выбрала». Да, выбрала! Она давно говорила, что выйдет только за того, кого полюбит больше жизни, так оно и случилось. Но это же не значит, что она обязана мириться с несправедливостью и делить кров не пойми с кем!

— Пани, — в комнату заглянул лакей Марко, — к вам пожаловали Лидия Ивановна Шефер.

— Зови скорее! — обрадовалась Натали. — Хотя… нет! — крикнула она. — Стой! Проводи ее сейчас же в гостиную, распорядись чаю подать. Я сейчас спущусь!

— Опередила вас Лидия Ивановна, — улыбнулась Орыся. — Сама пожаловала.

— Так даже лучше, — пожала плечами Натали, поплотнее закутываясь в шаль.

***</p>

Лидия Ивановна Шефер слыла в округе большой оригиналкой. Многие почтенные матроны, случалось, открыто говорили, что не желали бы видеть своих дочерей в обществе «этой эмансипе», дабы те, чего доброго, не понабрались от нее неподобающих идей.

Александр Васильевич Дорошенко, отец Натали, открыто своей дочери не запрещал дружить с Лидди, но всякий раз подчеркивал, что против дружбы Натали с мадемуазель Шефер он лично ничего не имеет, однако же, следует помнить, что образ жизни милая Лидочка ведет, мягко говоря, не совсем подобающий молодой барышне. Ей исполнилось уже двадцать пять лет, и к несчастью, судьба ее, судя по всему, была остаться старой девой. Лидия железной рукой управляла хозяйством, доставшимся от родителей, ездила верхом в мужском седле, курила сигары и пила бренди, а еще, как шептались ее крепостные, случалось, сама порола нерадивых и ленивых батраков. Мужчины, понятное дело, робели и сторонились ее. Кое-кто шутил, что ей нужен либо еще более жестокий муж, чем она сама (но тогда они попросту поубивают друг дружку), либо же «муж-мальчик, муж-слуга». А в этом случае он, если не дурак, сбежит от нее через пару месяцев после венчания.

Матери своей Лидия лишилась еще в раннем младенчестве, та скончалась родами. Младший брат Лидии не прожил и недели, и таким образом она осталась единственной дочерью и наследницей Ивана Ильича Шефера, своего, стало быть, батюшки. Воспитанием дочери пан Шефер себя особо не утруждал, он передал девочку на руки кормилице, затем — нянькам и гувернанткам. К слову сказать, гувернанток у Лидии сменилось то ли семь, то ли восемь, она уж и со счета сбилась. Рано или поздно все они оказывались в постели пана Шефера, а когда любовница надоедала ему, он давал ей расчет и тут же искал новую. Последняя, фрейлейн Элиза, даже понесла от хозяина и в положенный срок родила мальчика. Ребенка Иван Ильич распорядился отправить в приют для незаконнорожденных, а фрейлейн Элизе было заплачено втрое больше оговоренного в контракте, после чего она, обливаясь слезами, отбыла в неизвестном направлении, как и все ее предшественницы. Вскоре Иван Ильич отправил дочь в пансион благородных девиц, откуда Лидия вернулась уже полноправной хозяйкой дома, имения и всех капиталов батюшки. Было ей в ту пору девятнадцать лет, и она благодарила бога за то, что удар хватил ее отца внезапно, и он не успел найти ей подходящего (в его понимании, разумеется) жениха. А он время от времени начинал вслух размышлять об этом, подчеркивая, что «давно уже пора, иначе перезреет девка».

Дело в том, что в неполных семнадцать лет Лидия увлеклась камердинером отца, французом по имени Мишель Эвре. Ему сравнялось к тому времени уже двадцать семь, он был высок, хорош собой, всегда мил и услужлив. Встречаясь с Лидди в коридоре он тепло улыбался ей и мягко спрашивал, отчего мадемуазель Лидия столь грустна сегодня. Он говорил, что ее улыбка подобна солнечному лучу, осветившему небосвод, читал ей Расина и сетовал, как ему безумно жаль, что он — всего лишь потомок простого солдата, попавшего в плен в 1812 году, а если бы он был человеком благородным, то…