II (1/2)

— Катька! — громкий требовательный окрик заставил ее подпрыгнуть от неожиданности. Право слово, разве ж можно так людей пугать, даже Петр Иванович, не к ночи будь помянут, и то так не орал на нее, помнится. — Сколько ты будешь ворон считать?! — почтенный доктор Лавроненко только с виду был похож на добродушного сухонького старичка. На самом же деле перед ним трепетала вся нежинская больница от врачей до пациентов. Больше всего на свете он не любил, как сам выражался, лодырей, что работают спустя рукава. — Трудиться надобно с душой, — выдал он свою наилюбимейшую тираду, — наше дело не терпит разгильдяев, Катерина Степановна! Ну, — строго взглянул он на нее, — что ты застыла-то тут, точно жена Лота, господи прости. Бегом полы мыть в приемном покое!

— Уже иду, Михаил Михайлович, — смиренно опустила очи долу Катерина. — Я же перевязку помогала делать Марии Михайловне.

— Сделала? Молодец. А теперь — живо мыть полы!

Хоть бы спасибо сказал, грубиян несчастный! — думала Катерина, отжимая тряпку. И зачем только она уехала из Червинки, в который раз корила она себя, с остервенением натирая мраморный пол. Ну, да, старый пан на нее рычал, бывало, почем зря, однако ж, вон, по сравнению с доктором Лавроненко Петр Иванович теперь казался сущим ангелом. Молодой паныч, конечно, приставал иной раз самым беззастенчивым образом, но… чем дальше, тем больше Катерине казалось, что права была Галя, когда скептически хмыкала на ее жалобы: «Ой, да убудет с тебя, что ли, ежели паныч и ущипнет ненароком пониже спины! Гляди-ка, недотрога тут нашлась!» Уж лучше терпеть навязчивое внимание Григория Червинского, нежели слушать ругань доктора, который иначе как безрукими инвалидами своих медицинских сестер не величал.

***</p>

В Червинке Катерине жилось, чего уж греха таить, сыто и привольно. Ну, если не считать ядовитых издевок Петра Ивановича, но, право слово, их можно и нужно было пропускать мимо ушей.

Именно так ее учила милая крестная, говоря, что мужу ее «вечно все не так, потому как не с той ноги встал, видимо». Конечно же, Катерине было известно, что она всего-навсего дочь крепостной крестьянки, которая принесла в подоле, а повенчаться с возлюбленным не успела, потому как он погиб в пьяной драке в деревенском трактире. Да и родители его изначально были против, потому как у девицы ни приданого какого-никакого, пусть и самого завалящего, не имелось, да и репутация была подмочена. Якобы служила она в панском доме и пару раз случилось ей зайти в панские покои, перину взбить да белье перестелить. Войти-то, как дворня шепталась, она вошла, а выйти вот не торопилась. Правда, нет ли, бог весть. Павлина, хозяйская кухарка, говорила (а она все своими глазами видела), что покойная Соломия, мать Кати, вовсе и не помышляла становиться панской фавориткой. Да и сам пан в общем-то был к ней равнодушен. Правда, в ту пору он как раз дал отставку своей канареечке Агаше, которая его «серые будни» скрашивала несколько лет подряд. А Яков, управляющий, решил хозяину услужить, вот и послал ему, стало быть, Соломию, наказав той пана слушаться да угождать ему. Но в тот же самый день случилось панскому сынку тяжко захворать, и перепуганная Анна Львовна рыдала у его постели, причитая, что жить не станет, ежели что худое с Гришенькой случится. Петру Ивановичу доложили, и он, конечно же, примчался в детскую, где ночь напролет успокаивал жену, лично, из своих рук поил сына травяным отваром, приготовленным Павлиной, потому что никто, кроме отца, не мог заставить Григория Петровича принять лекарство, и попутно грозился открутить голову врачу, если он не поторопится.

Соломия прождала пана чуть не до полуночи, а потом справедливо решила, что не нужна ему. Но кто-то видел, как она из спальни выходила, вот и поползли сплетни. Павлина, как могла, старалась осадить злословящих кумушек, но раз уж слухи пошли, конца им не будет. В общем, дурная слава шла про бедную Соломию Вербицкую, и не по ее вине. Узнав про то, Анна Львовна взяла бедняжку под свое покровительство и не прогнала ее, даже когда стало ясно, что Соломия тяжела. А после пообещала той заботиться о ребенке, как о родном. Когда несчастная скончалась от родовой горячки, Анна Львовна забрала девочку себе.

Она растила свою милую Китти как дочь: наряжала в дорогие платья, нанимала лучших учителей, покупала дорогие игрушки.

— Не наигрались, видно, Анна Львовна, — мрачно шутил Петр Иванович. — Надобно было еще своих завесть, одного сына вам мало, я вижу.

— Кабы муж мой не был столь занят своими, не знаю уж, какими там делами, может, так оно и сталось бы, — парировала Анна Львона.

— Нет, — злился Петр Иванович, — оно сталось бы, кабы кое-кто не пренебрегал своими обязанностями, ссылаясь на вечные мигрени да колики у Гришеньки.

— Как вам не совестно говорить подобное! — вспыхивала она, и дальше уже скандал разражался, точно гроза, вмиг налетевшая на безоблачное небо.

Когда Китти исполнилось восемнадцать, в Червинку вернулся Григорий Петрович. Он только что отслужил в армии, побывал, как говорят, в сражениях, и его приезд стал для хозяйки настоящим праздником. Увидев его впервые, Катерина поймала себя на мысли, что грех им не залюбоваться, столь красив он был в новеньком мундире да с крестом святого Георигия на груди.

Сам же Григорий Петрович дня два бросал на нее оценивающие взгляды, а после перешел к решительным действиям. Он мог, скажем, придти к ней в комнату, спросить, как ни в чем ни бывало, как ей понравился сегодняшний обед, а потом, посчитав, что любезностей достаточно, лез обниматься. Она отталкивала его, хотя, чего уж там, стоит признаться, ее так и обдавало жаром, стоило ему прикоснуться к ней.

А уж когда он игриво чмокнул ее в щеку, она покраснела, как вареный рак, хихикнула и уже готова была сама поцеловать его, но эту картину застала Павлина и велела ей незамедлительно идти на кухню.

— Ты что, Катька, — выговаривала она ей час спустя, — по стопам матери-покойницы своей идешь? Хочешь, чтоб назавтра вся Червинка судачила, как ты панычу кровать греешь?!

— Да побойся бога, Павлуся! — отбивалась Катерина.

— И думать про него забудь, про ирода! — шумела Павлина. — Вот ужо расскажу я Ганне Львовне про сыночка, открою ей ясны очи-то!

— Не надо, — взмолилась Катерина, — у крестной же слабое сердце.

— А вы ее совсем не жалеете, — припечатала Павла, — ни ты, ни Гришка, ни папаша его, потаскун бессовестный.

Вскоре Григорий Петрович увлекся Натальей Александровной Дорошенко. Она ответила ему взимностью, и это, стоит сказать, весьма огорчило Катерину. Впрочем, другого и не стоило ждать, они же люди одного круга, не станет же он, в самом деле, жениться на крепостной.

Да, для Григория это было немыслимо, а вот сосед его и друг детства, Алексей Федорович Косач, вовсе даже не прочь оказался. Катерина познакомилась с ним на проселочной дороге. Она ездила в Нежин, чтобы отправить письмо, которое Анна Львовна под руководством своих подруг написала одной актрисе. Катерина подозревала, что письмо содержало некий ультиматум, поскольку актриса та являлась сердечной подругой Петра Ивановича, и про то в уезде не ведал разве только слепой и глухой. Жаль, что ее не посвящали в эти дела, с тоской думала Катерина, она могла бы помочь крестной. Можно было бы, например, закидать актрису мочеными яблоками, ославив ее тем самым на всю округу. Вот только как это устроить?..

Задумавшись, Катерина не заметила, как колесо ее повозки попало в выбоину, и она, взвизгнув от неожиданности, свалилась на землю. Тут же перед ней, точно принц из сказки, возник красавец-гусар, помог ей подняться, участливо спросил, не ушиблась ли прекрасная пани, а после сам же вытащил коляску из ямы. Катерина была покорена.

Алексей Федорович стал регулярно приезжать в Червинку, навещал ее, привозил букеты полевых цветов.

— Может, то твое счастье, — загадочно улыбалась Павлина.

— Ах, да полно! — вспыхивала пионом Катерина.

Когда Алексей Федорович попросил ее руки, она тут же сказала «да». Он был столь пылок и столь прекрасен, что не любить его было попросту невозможно. Григорий же Петрович, узнав об этом, принялся кричать, что Косач тот еще повеса (по себе, видно, судил), поиграет с Китти да и выбросит, и вообще, его же вместе с молодой женой на порог не пустит ни одно уважающее себя семейство. Анна Львовна, как обычно, согласилась с Гришенькой, а Петр Иванович пожал плечами и заметил, что их это вообще-то не должно касаться:

— Катька рвется за него замуж, он желает на ней жениться, так совет им да любовь. А с нашей шеи — долой лишний рот! Кругом же выгода.

— Вы думаете только о деньгах! — поморщилась Анна Львовна.

Вслед за этим за голову схватилось все нежинское высшее общество. К матери Алексея без конца наведывались соседки и сочувствовали ей, говоря, что дети нынче стали неуправляемые, совсем от рук отбились. Почтенная Софья Станиславовна закусила удила и решительно заявила сыну, что нет ему материнского благословения на сие безумство.

— Ты молод. Перебесишься, и все пройдет! — сказала она.

На последнем свидании Алексей, рыдая, целовал Катерине руки, умолял простить, но он совсем один против жестокого света.

— Увы, мы ничего не можем сделать, все против нас! Я не хочу делать вас несчастной, о дражайшая моя Катерина Степановна!

— Вы меня покидаете навсегда, Алексей Федорович? — тихо спросила она.

— Я вынужден. Возвращаюсь в действующую армию, поеду на Кавказ. Быть может, там вражья пуля наконец найдет и избавит меня от страданий, а этот мир — от такого глупца и неудачника, как я!

— Ах, не говорите так! — взмолилась Катерина.

— Прощай, любовь моя, знай, что в сердце моем вечно будешь царить лишь ты!