Глава 36: Без кандалов. (1/2)

Эйджиро покрывается холодным потом, когда слышит этот голос, зовущий его сестру. Он весь съёживается, пятится назад на четвереньках, стараясь не шуршать плащом по ковру, совершенно забыв о том, что рядом Бакуго — его второй ночной кошмар. Катсуки следит за ним краем глаза, но не следует, а только отворачивается, глядя снова вниз.

Там он видит силуэт маленькой женщины, больше похожей на подростка, нежели на полноценную взрослую даму. Эта женщина была похожа на тех, которых видел Бакуго у себя на родине, в Ровере. Она была похожа на одну из сестёр при храме, такой же болезненно тощей, маленькой и костлявой. Бакуго даже в дрожь бросило от воспоминаний о детстве, внезапно нахлынувши из-за похожего образа.

— Момо? — снова тянет женщина, слушая своё эхо, отраженное от ледяных стен. — Ты уже спишь?

В ответ ей была только звенящая тишина. Бакуго быстро облизнулся. Это было явно то, зачем он пришёл. Матка этого муравейника. Вон, по одному только сжавшемуся Киришиме было понятно, что это то самое, но нападать Бакуго не спешил. Он пригнулся ниже к полу, как охотящаяся кошка, и вынул нож, припрятанный на время за поясом.

Женщина прошагала до середины комнаты, коснулась рукой письменного стола, спинки стула, присела на кровать, оказавшись спиной к Бакуго. Это был идеальный шанс для нападения: подползти поближе к краю и прыгнуть прямо на неё — женщина была явно слаба физически, да еще и эффект неожиданности сыграл бы на руку и позволил Бакуго без сюрпризов рассечь дамскую шею. Но где-то позади себя Бакуго услышал тихий скулёж подбитой собаки. Адреналин скакнул, заставляя кровь шуметь в ушах, а сердце бухать в глотке. Катсуки пришлось отползти назад так тихо, как это было возможно. Кажется, он даже услышал снизу женский голос, но не обратил на него внимания. Сейчас ему нужно было заткнуть Эйджиро.

— Эй! А ну замолчи! Ты чуть не испортил мне охоту. — Бакуго снова шипит в самое ухо монстру, чтоб та, внизу, не дай бог не услышала, и тормошит Киришиму за плечо. Бакуго краем мысли думает, что у Киришимы оно очень твёрдое и костлявое.

Эйджиро его как будто не слышит, он держится за голову, вжимая её в плечи, и тяжело дышит. Его трясёт как в лихорадке и Бакуго судорожно думает, что ему делать. Если оставить, как есть, то их быстро поймает та женщина, и неизвестно было, что она может сделать, а вот неизвестность уже представляла огромную угрозу для Бакуго. Когда Киришима хватается за чужую руку, сжимая её ледяными пальцами в мёртвой хватке, Катсуки понимает, что это клиника, потому что Киришима вцепляется и второй рукой, прижимаясь щекой к холодной руке Бакуго. Щека у Киришимы была очень горячей.

Из его бубнежа Катсуки может распознать наконец-то слова.

«Она убьёт меня. Убьёт. Замучает до смерти. Я не хочу больше в ту комнату, не хочу больше лежать там. Не хочу больше получать силу. Я не хочу умирать.»

Бакуго слышит.

Бакуго вспоминает бесчисленные ночи в Мисфитсе, проведенные в самых разных городах и местностях, когда они спали в трактирах, ночлежках, под открытым небом… и вспоминает бесчисленные ночи кошмаров не только своих, наполненных запахом гари, дыма, жареного мяса и криками его умирающей матери, но и чужих. Киришимины кошмарные ночи ничуть не отличались от бакуговских: он тоже кричал, плакал, дрожал и обливался потом. Катсуки его ругал за то, что мешает спать. Не стоило, наверное. Бакуго не спрашивал, что ему снилось, потому что это пустое. Катсуки не было интересно, потому что этот чудак не представлял для него ровным счётом никакой ценности, по крайней мере в те времена.

— Она не убьёт тебя, слышишь? — тихо шепчет Бакуго, снова потормошив Киришиму за плечо. — Это я тебя грохну, когда всё закончится, ублюдошный. Так что будь паинькой и заткнись, пока я работаю.

Бакуго не отрывает от себя чужие руки и лицо, но чувствует, как по его коже скатываются чужие горячие слёзы. Мерзость.

Киришима жмётся к нему собакой, побитой жизнью, но всё еще преданной человеку. Он был такой собакой, порода которых оставалась наивной и верящей до самого конца, до смерти, сколько бы раз её не бросали, били и унижали.

Такая гадость…

… потому что Бакуго так не мог. Его уже предали люди единожды, когда без суда и следствия сожгли последнего его родного человека, которого он любил самой искренней любовью, детской, безусловной. Он любил свою мать и не мог простить её убийство ни тогда, ни сейчас. Как мог Киришима, оставленный всеми, до сих пор верить хоть кому-то, кроме себя?

Кому-то вроде Бакуго.

Эйджиро падает в бок, дышит Катсуки в шею, под воротник плаща и безрукавки и стискивает охотнику худые бока.

— Я не хочу умирать. Что угодно сделаю, только не убивай меня, умоляю. — Эйджиро явно не понимает, кому сейчас это говорит: Бакуго или своей матери, но слышит это Катсуки, принимает на свой счёт, как и чужие руки на его боках. — Я хочу жить.

И охотнику искренне непонятно такое ярое желание к жизни, хотя весь путь Киришима только и делал, что склабился и согласно кивал, мол, вот доберемся и можешь мою голову себе оставить. Конечно, чем ближе они были к поселению в Нинге, тем больше Киришима говорил о том, что хотел бы остаться в живых. Рядом с Бакуго. Было ли это инстинктивным желанием выжить или же уловка, чтобы ослабить бдительность — сейчас не имело значения.

— Я ж сказал, что не буду тебя убивать, — тихо говорит Бакуго в жёсткие, чёрные и сальные волосы, вдыхая запах тела и укладывая свою ладонь на чужое плечо поудобнее.

Когда Бакуго слышит голос женщины совсем близко, здесь, наверху, это отрезвляет и заставляет отцепить от себя сопливого Киришиму, подорваться, шурша подолами плаща по ковру, и ринуться на голос по стеночке, прижимая к себе нож.

Мамочка и впрямь поднялась наверх, видимо, сильно обеспокоенная тем, что та девка ей не отвечает. Ничего удивительного, её ведь тут и нет. Зато был скулящий Киришима, в темноте больше похожий на бесформенную чёрную массу, нежели на подобие человека.