Глава 23: Шанс. (1/2)
Треск дерева, пожираемого огнём, раздаётся на всю округу. Солома давно сгорела, от нее остался только запах дыма, от которого слезились глаза. Небо тоже горело. Закатом, не огнём. Вокруг кострища и столба стоял народ, нищий, ободранный и злой. Неурожай в Ровере и высокие налоги совсем подкосили людей. Много кто умер от голода в тот год… Обнищавшие рабочие молились Богу за дожди, которых почти не было, вследствие чего урожай выгорал напрочь. Бог их не слышал.
Вой семилетнего мальчика он не слышал тоже.
Ведьма на костре горела долго. Воняло горелым мясом, палёными волосами и отчаянием.
Церковь искала виновных среди простого народа. Впрочем, народ не был против. Кого-то же винить надо было.
«Ведьм» жгли нещадно, колдунов и некромантов — тоже. Суду это было лишь на руку. В случае добровольного признания суд отбирал имущество у приговорённых. Знатные хрычи наживались на народе как могли, разве что последнюю рубаху не снимали.
Когда за Митсуки Бакуго пришли с обвинением в колдовстве и порчи урожая, она созналась, почти не сопротивляясь, при условии, что сына её не тронут. Она знала, что доказать свою невиновность ей не удастся, пытаться — всё равно что биться головой о каменную стену.
Костёр догорал. Почерневшие кости одна за одной падали в тлеющие древесные угли. Катсуки, будучи запертым в келье какого-то местного монаха, просидел в углу комнаты и прорыдал в колени всю ночь, слушая треск костра с улицы, рёв толпы и первое время — болезненные крики его матери. Под утро слёз уже не осталось, страшно болела голова и опухли глаза и щёки от влаги. Тело затекло, но менять положение Катсуки сейчас казалось кощунством, будто мать, и без того уже заживо сгоревшую, посылает нахрен таким действием.
Утром в келью зашёл, видимо, её жилец. Такой же потрёпанный на вид, как и Бакуго, будто скитался неделю по лесу без еды, воды и сна. Волосы из-под клобука были чуть волнистыми, густыми и смольно-черными. Неаккуратная щетина на его лице выглядела неуместно и даже неряшливо, но кто Бакуго такой, чтобы говорить своё мнение монаху… Катсуки, пока монах не заметил его, положил руки на колени и спрятал там лицо, вроде Бакуго даже не обратил внимания на вошедшего. Но монах и не спешил его искать или тоже как-то обращать на него своё внимание. Бакуго слышал только неторопливые и чуть шаркающие шаги, шорох рясы, как монах что-то куда-то налил, выпил, поставил со стуком на стол… И всё стихло. Мальчик несмело поднял белобрысую пыльную голову и посмотрел вперёд. Монах сидел на деревянном ладном табурете, поставив локоть на стол и оперев на руку голову, и смотрел в упор на Катсуки, который выглядел совсем маленьким в такой позе, да ещё и спрятавшись в углу между стеной и камином.
Катсуки, вопреки своему желанию снова спрятать лицо, тоже стал смотреть на монаха.
— Как тебя зовут? — Голос мужчины был сильно уставшим, сонным, хриплым и басистым. Спросил он мальчика одними губами, ничуть не изменившись в лице и даже не моргнув. Как кукла.
— Вы заживо сожгли мою мать. Забрали мой дом… Вам не страшно быть убийцами? — Бакуго со стороны выглядел таким же неживым и кукольным, как и монах напротив него. Впрочем, примерно так же он себя и ощущал: набитый опилками и неладно заштопанный неумелой рукой и ржавой иголкой.
Неряшливый монах помолчал досточно долго, прежде чем ответить. Казалось, что он даже не понял вопроса или понял, но тот загнал его в тупик. Катсуки было плевать.
— Мы не убиваем, а вершим правосудие…
— Откуда вам знать, что вы правы? — Бакуго бесцеремонно перебивает мужчину и хмурится, чувствуя, как к горлу снова подбирается ком. Монах зеркалит действие Бакуго и тоже хмурится.
— Потому что мы — глас Бога. Мы не можем быть неправы, ведь за нас говорит сам Господь. Он наш судья.
— Плохой он судья. Я ничего плохого не сделал, как и моя мать. — Катсуки всхлипывает, но держится до последнего, чтобы не разрыдаться прямо при хозяине кельи.
— Я знаю, что плохой. Бог вообще несправедлив. Мы лишь следуем его воле. — Мужчина наконец отворачивает голову в сторону, куда-то к окну, но сам положения не меняет и закрывает глаза. — Мне правда жаль твою матушку. По-человечески жаль.
Катсуки снова плачет, размазывает крупные капли по рукам, сопли тоже. В горле неудобно сидит бессильная обида и желание зареветь во весь голос, но мальчик только рвано дышит и громко всхлипывает. Монах его не трогает, даёт вволю наплакаться и за него тоже, укрывает своей рясой и немного грубо гладит горячей ладонью по голове. Бакуго кутается в чёрную рясу, которая пахнет ладаном, дымом и вином, немного жалеет, что его не сожгли вместе с матерью на том же костре, а потом засыпает, привалившись плечом к кирпичу камина.
Через пару часов, когда Бакуго просыпается, монах кормит его перловой кашей с маслом, даёт запить тыквенным соком. Мальчик ест лениво и устало, хотя сам был голоден до чёртиков. Монах снова пытается разговорить мальчика, но особого успеха не достигает, потому что Бакуго и без того неохоч до разговоров, а уж сейчас — подавно. Зато Катсуки узнаёт имя монаха — Шота. Впрочем, ничего это Бакуго не дало, но он решил запомнить.
Шота даёт мальчонке умыться, а потом куда-то ведёт. Бакуго смотрит по сторонам, пару раз запинается. Видит изредка детей-сирот, которые тут, очевидно, живут и работают, пару тощих собак, колодец из камня, саму деревянную церквушку без изысков… Но Катсуки всё ещё трясет при мысли о том, что вот люди, которые находятся за этой деревянной стеной, прикрываясь Богом, жгут людей ни за что.
Бакуго затошнило.
***
Утро не обещало быть добрым. Оно вообще таковым не было последние… очень давно. Катсуки, невыспавшийся ничерта, медленно работает челюстями, жуя мягкое куриное мясо, изредка поднимает к лицу деревянную кружку с молоком, которое предпочёл элю или пиву. Голова и без того раскалывалась. Напротив сидели два его содержанца. Ну как… Один с половиной. Двумордого Бакуго даже за полноценного содержанца не считал: внимания не привлекал, ел мало. Да и вообще многого было ему не нужно в отличие от неожиданно прожорливого Киришимы. Но, как бы там ни было, Бакуго не кормил слишком сильно и сам не ел много. Что-то вроде привычки.