Глава 22: Семья. (1/2)
Нос улавливает знакомый запах яблок и опревшей на солнце травы; над ухом слышно жужжание мухи, такой назойливой и противной, но шевельнуть рукой просто невозможно — тело разомлело. Муха скоро улетела сама.
Где-то в стороне от яслей слышны переливы свирели. Не иначе как старший брат опять развлекает девчонок. И плевать, что собственных сестёр.
Перед глазами красным-красно, сквозь закрытые веки солнце всё равно пробивается, видно собственную кровь под кожей. Потому и красно. Глаза откроешь — всё слегка заливает синева. Даже трава рядом с головой немного синей кажется. И тепло так. Ветер ласковый, треплет чёлку, а не нервы, приносит запах горячего хлеба со стороны дома. И есть от этого хочется, а вот вставать и идти — нет.
Свист свирели успокаивает. Как бы братец Даби не дразнился и не доводил — играл он искусно, даже спать сильнее захотелось. Но, к сожалению, при свете дня спать было тяжело, да и покой был уже нарушен. Рядом зашуршала трава.
— Эй, ну чего убежал? — Великан Оджиро протягивает малышу большое, с его ладонь, красное яблоко и сам вгрызается в такое же. Сбоку стоит корзина с этими же яблоками. Фрукты пахнут так удушающе сладко, что слишком много слюны под языком скапливается. Приходится сглотнуть.
— Да этот придурок опять обзывается. Ну что вот я ему сделал? — Киришима зубами разрывает яблочную кожицу, а из примятого прореза сок течёт прямо в рот. — Никогда не любил его. Мамочка его любит, вот он и бахвалится этим всем подряд.
— Да ладно тебе. Даби не такой плохой. Просто не знает, как с детьми общаться. — Оджиро хмыкает, откусывает с хрустом ещё яблока и поворачивает голову в сторону забора, откуда доносились звуки свирели.
— А я тут при чём? Я уже не ребёнок вообще-то. — Эйджиро гордо вздёргивает подбородок и откусывает ещё кусок следом. — А этот старый дурак пусть песок за собой подметает. Вот такой он дряхлый!
Маширао еще пару секунд сидит молча, а потом начинает откровенно смеяться. Его брата только что унизил мальчишка девяти лет — надо же! Оджиро полагал, что брату об этой шутке знать не стоит.
— Ладно, хватит. Не забудь свои грязные вещи сегодня в общую корзину сложить, а то в грязном ходить оставлю.
Оджиро поднялся с травы, забрал корзину с яблоками и ушёл к домику, где сейчас было прохладнее, чем на улице, пахло хлебом и спали дети помладше самого Киришимы. Те, что постарше, сейчас лазали по дереву, как муравьи, пытаясь заглянуть за высокую стену забора, которая отделяла их от внешнего мира.
Вечером Эйджиро не спалось. Вернее, он только лёг, Оджиро укрыл его одеялом, потрепал по волосам своей огромной рукой, как всегда, и вышел из комнаты, где остальные дети уже дремали. Один Эйджиро не спал.
Стремительно смеркалось. Киришима по-прежнему смотрел в окно, даже если видел только оранжевое небо, редкие галочки пролетающих птиц и окрашенные в нежно-персиковый облака. Воздух еще пах остатком дня: травой и выпечкой; это, несомненно, размаривало, как на солнце. Но уснуть всё равно не получалось. Киришима раньше никогда не вставал с кровати после того, как Оджиро пожелает им всем спокойной ночи. В этот раз пришлось. Он хотел попросить старшего брата рассказать ему что-нибудь интересное, какую-то историю из его жизни или просто придуманную на ходу… Но он затормозил прямо у входа в комнату, в которой обычно находился Оджиро, если не был занят другими делами. В комнате он был не один. Киришима не видел, но слышал, как старший брат разговаривал с другим братом. С Даби. Впрочем, никто другой из старших особо часто в яслях и не появлялся.
Братья говорили что-то неизвестное, вернее, детский мозг Киришимы не понимал большую часть произносимых слов, кроме общеупотребительных. Голос никто не повышал, чтоб не услышали дети, которые всё равно спали. Но это было не важно, по крайней мере, Киришиме. Важно было то, что они куда-то пошли, задув все свечи в комнате.
И впоследствии Эйджиро ненавидел себя за своё детское невинное любопытство.
В заборе вокруг яслей, оказывается, была дыра. Точнее, её не было, просто одна из досок, в самом углу, где обычно никто не ходил, не была хорошо закреплена и служила своеобразными дверьми. Даже если проход был достаточно узким, то протиснуться туда не составляло никакого труда. Киришима, конечно же, осторожно пошёл за старшими братьями. Он немного постоял на траве и шагнул в неизвестность. За забором яслей он никогда не был, это было странно. Хотя земля была такая же, воздух — тоже, только ощущался под рёбрами как-то по-новому. Эйджиро поспешил спрятаться в ближайший куст, чтобы братья не увидели. Так и бежал за ними, пока не стало совсем темно. Вскоре оба остановились у какого-то домика, больше похожим на склад или амбар. Рядом с этим строением на земле лежало что-то, что напоминало мусорную кучу или просто сноп травы, накрытый тряпкой, чтоб не разлетелся.
— Мой друг, предоставляю эту честь — право первого — тебе. — Судя по голосу, это был Даби, стоящий справа. В свете растущей луны и последних сил солнца где-то за краем земли его силуэт был черным, как и силуэты всего остального.
— О, право, не стоит. — Голос Оджиро непривычно хриплый, но такой же улыбчивый.
— Нет-нет, я настаиваю. — Даби тянет руку к куче рядом с ними и поднимает оттуда что-то большое, длинное и бесформенное. Киришима пригляделся, чтобы понять, что это такое, похожее на просто большую тряпку или одеяло. Но бесформенное нечто подало голос, совсем тоненький. — О, смотри-ка, друг, живая ещё. Так даже веселее.
Живую Даби бросает Оджиро в руки, будто та ничего не весила, а тот в свою очередь соглашается, одной рукой удерживает под мышкой то, что ему кинули, и второй рукой впопыхах стягивает штаны.
— Да не торопись ты так, никто не отберет. — Слова Даби звучат гадко, почти кисло, и Оджиро ничего не отвечает на них, только рычит от раздражения.
Дальше происходила какая-то неведомая хрень. Куча у амбара оказалась детьми из яслей. Кто-то был даже жив. Оба старших брата что-то пихали в тела своих мелких сестёр и братьев то в рот, то куда-то между ног. Те, что живы были, кричали, плакали. Они молили о том, чтобы их оставили в покое. Крики, полные боли и отчаяния, у Киришимы навсегда запечатлелись на подкорке, равно как и чёрные дёргающиеся силуэты. Он просто сидел за кустами и смотрел на это. Его тело одеревенело, кажется, что он даже дышать забывал.
Казалось, что это продолжалось целую вечность. Но по итогу, когда и Даби, и Оджиро свалились на землю, они просто начали вгрызаться в детские шеи, где кожа понежнее, и глотать кровь. И снова крики, только уже больше похожие на предсмертный вой, заглушённый самими братьями. Может, рукой, может, ещё чем.
Киришима просто не мог поверить в то, что видел. Наверняка, это был лишь дурной сон? Верно же? Мальчик волей-неволей собственными ногтями впился в кожу на ноге, чтобы проснуться. Было больно. Во сне же не бывает больно, да?..
Весь сказочный детский мир Эйджиро рухнул за одну ночь.
После всего случившегося оба брата легко выдрали кусок стены из амбара, покидали туда тела, снова вставили кусок, будто ничего и не было, и пошли в совершенно другую от яслей сторону, так что Киришима вернулся обратно, уже не прячась. Да и вряд ли вообще смог бы что-то сделать сейчас. В ушах всё еще стоял детский вой и плач. Один из голосов он даже очень хорошо знал — это была девочка с именем Тоору, с которой Киришима неплохо общался, потому что с ней дружила Мина — маленькая девчушка, которая появилась в яслях не так давно. Пусть она и маленькая, но очень смелая. Киришима, несмотря на разницу в возрасте, всё равно ее уважал. И теперь получалось, что Тоору больше не будет с ними обедать, воровать у Оджиро из корзины яблоки…
Нет, и раньше дети резко пропадали из яслей, но Оджиро объяснял это тем, что дети за что-то понравились Мамочке и та забирала их к себе жить. Получалось, что нихрена подобного.
И уже лёжа в кровати, накрывшись одеялком с головой, Киришима уткнулся в подушку и начал плакать. Так горько он не лил слёзы даже после самой жестокой подколки Даби. Киришима теперь боялся. Боялся, что так же неожиданно наступит утро, а в яслях его не окажется. Он уже будет лежать в амбаре мёртвый, без одежды, с разорванной шеей и ещё чем похуже. И не только боялся, но и возненавидел своих старших братьев. Они же были так добры к этим детям, так зачем?.. Для чего всё это нужно? Эйджиро искренне не понимал мотивов его братьев, — а братьями мальчик называть их теперь мог только сквозь зубы и скрепя сердце, — и с болью вспоминал детей, его знакомых, которым ничем не мог помочь. Его убивала эта беспомощность. Он же понимал, что ничего не сможет сделать этим двум великанам, да и не смог бы — тело не слушалось. И в худшем случае с ним бы сделали то же самое. От этого становилось ещё страшнее.