Глава 22: Семья. (2/2)

Эй пытался оправдать себя, что он не виноват в своём бездействии, а Оджиро и Даби — грёбаные психи, уроды и просто больные.

Тогда Киришима решил во что бы то ни стало сбежать из дома до того, как очередь дойдет до него.

***

Киришима резко подрывается, тяжело дышит и тянется рукой, чтоб стереть со лба холодный пот. Он сидит на лавке в зале церкви. Сквозь витражные стёкла пробивается рыжий свет закатного солнца, освещая весь зал. Киришима беспечно скидывает с головы капюшон, треплет волосы на голове и пытается прийти в себя. Только потом до него доходит, что ему больше не девять лет, он сбежал из дома, убил своего брата…

При мысли о брате Киришима ненароком вспоминает о Бакуго, осматривается по сторонам. Всё так же пусто, пахнет ладаном и сонной одурью. Бакуго сидит на скамье напротив, запрокинув голову. Казалось, что он спит, но Эйджиро не мог быть в этом уверен.

— Очухался, наконец-то? — Бакуго подаёт голос, возвращает голову в нормальное положение и немного наклоняет ее вбок, чтобы хрустнула шея. — Неслабо тебя жмыхнуло, аж отрубился, стоило только выйти наверх. Не тащить же мне такую свинью до повозки, вот и кинул тут.

Киришима хотел напомнить, что по пескам в окрестностях Скама тащить его тушку было отчего-то не лень, но промолчал. Не дай Бог огребёт ещё. Вместо этого он спросил сонным голосом, сколько он провалялся так. Всего пару часов. Это нормально.

— А с этими что? — Эйджиро кивнул на два тела, что лежали на полу. Одно из них принадлежало тому самому Мидории, второе, очевидно, прицерковной сестре.

— Передоз твоей силы. Затрахались так, что даже меня не заметили. Я их вырубил. Еще вопросы? — Катсуки неожиданно спокоен, даже в какой-то степени дружелюбен. Эйджиро это насторожило, но не оттолкнуло.

— Я ничего не делал? Ну, пока валялся тут…

— Ничего особенного. Ревел, проклинал вот этого утырка, — Бакуго ткнул пальцем куда-то рядом с собой на лавочку. Наверное, там была голова Оджиро. — Как я и сказал — ничего такого.

— Ясно, — Киришима отчего-то вымученно улыбнулся. После такого путешествия по самым тёмным уголкам памяти безучастный Катсуки был отдушиной. Даже если прошло столько лет, Киришима с ужасом вспоминал ту ночь и трясся каждый раз, что его вот-вот заберут. Сбежать сразу не хватало духу. Оставалось только трястись, как зайцу.

— Раз ты очнулся — можно уходить. Тот половинчатый идиот может сдохнуть. А я в гробу это видал. У меня на него виды, — Катсуки поднялся с места, выгнулся, хрустя позвонками, и поднял голову Оджиро со скамьи за волосы.

В повозке оказалось неожиданно прохладно, что не могло не радовать. Киришима умащивается на тряпках, чтоб было помягче, смотрит, как Бакуго уводит лошадь в ближайшее стойло, а потом возвращается, залезает внутрь и тоже устраивается. Время сумерек. Киришима содрогается, вспоминая свой сон, но особо старается не подавать виду, мало ли. Шото замучен и голоден. Эйджиро вытряхнул его из мешка и ослабил верёвки. Даже стащил у Бакуго, пока того не было, пару кусков вяленого мяса, чтоб хоть как-то утолить голод пленника. Шото было всё равно, лишь бы не помереть. Он не спрашивал почему и зачем, решив, что это уже личные заскоки.

Шото в эту ночь даже умудрился нормально уснуть. Может, устроился удобно, может, верёвки не так сильно давили теперь. Плевать.

Киришима снова не мог заснуть, ворочаясь. Бакуго на него пару раз буркнул, чтоб прекратил нахер, ибо мешает. Киришима прекратил, лёг на спину, смотрел вверх. Какое-то время. Потом он сел, посмотрел на то место, где спал Шото. И Бакуго вроде спал с другой стороны.

Ночь была ветреной и сырой. А ночью, как правило, приходит в голову всякое, что на утро точно забудешь или не захочешь вспоминать. Эйджиро смотрел на Бакуго в упор с минуту, потом немного покряхтел, встал на четвереньки и подполз к охотнику. Бакуго был горячий даже через плащ. Киришима прижался спиной к источнику тепла и прикрыл глаза.

— Если сейчас же не уберёшься — перережу глотку. — Голос Катсуки сонный, хрипяще-шипящий и, кажется, почти неясный. Но Киришиме неожиданно всё равно.

— Режь. Мне насрать. — Киришима тоже тихо ворчит, а самому немножко обидно. Не то что бы этот вопрос мучил его постоянно, но бессонными ночами, такими, как эта, посещал его.

Он правда никогда и никому не был нужен?

Все те приятные воспоминания из детства были ложью, Мамочке он тоже не нужен — у неё таких, как он, десятки. А Бакуго… А что Бакуго? Он сразу сказал, что обезглавит его, как только достигнет своей цели. В принципе-то Эйджиро не был против, если так подумать. Идти ему некуда, никто его не ждёт. Жить скитальцем ему не улыбалось, а с таким лицом создать семью, ну, давайте будем честны, маловероятно. Какая ж девка на него посмотрит? Лучше уж, как собаке, помереть под забором.

— Я подумаю. Ты вроде полезный. Может, себе оставлю. — Катсуки едва языком ворочает, вздыхает, сжимает в руках покрепче свой мешок и совсем проваливается в сон.

Эйджиро кривит губы в уродливой улыбке, которую хочет удержать отчего-то, но не может. В повозке темно, все спят и не видят его лица, но это не умаляет его желания прикрыть рот рукой. В глазах собираются слёзы, хотя плакать не хочется, чтоб не нервировать Бакуго сильнее. Да разве ж жгучий ком в глотке спрашивает его?..

Он полезный?

Киришиме казалось, что более нужных ему слов в свой адрес он не слышал ни разу в жизни. Даже если Бакуго зачастую отвратительный, грубый и кровожадный — всё равно честный и прямолинейный. Эйджиро думает, что это очень мужественно, и достаточно скоро, наконец-то, засыпает.

Бакуго приоткрывает глаза, пялится в тёмные доски перед его лицом, моргает пару раз и вздыхает измученно. Где-то в глубине души, там, под рёбрами и внутри лёгких, ему было искренне жаль этого ребёнка. Насрать, что по возрасту, вроде, ровесники. Катсуки видел, что монстр зубастый остался дитём, которого недолюбили. Охотник даже немного ему сочувствовал и не хотел отравлять жизнь тому ещё сильнее, не тварь же последняя. Да вот только ночные предсонные мысли запихивает туда, откуда они вылезли, потому что их вытесняет одна большая: Меня бы кто пожалел.

Даже если жалость эта нахрен не всралась взрослому мужчине, который сам за себя постоять может и всякое такое, хотелось хоть капельку теплоты к себе, а не того, что натерпелся за эти годы. Может, это и помогло ему стать самостоятельным и рано повзрослеть, сжать еще тогда хлипкие ручонки в кулаки и намотать на них сопли, но… Человеком он быть не перестал. Порой это раздражает, порой помогает. Даже хрен поймешь, что лучше. Но думать об этом сейчас уже смысла, наверное, не имело.