Рождается что-нибудь, и нам бы лучше угадать что (1/2)
Сигнал к действию принят.</p> У Ноя закипает кровь ещё на пороге подъезда, стоит звонку прекратиться и прозвучать долгим гудкам: он не видел обидчиков, не понял ни слова из речи на незнакомом языке, но уже почувствовал угрозу.
Да и стал бы Жан-Жак шептать ему адрес, если бы мог справиться сам и это не было опасно? Нет, не то чтобы Архивист в нём сомневается, но переживаний от этого не меньше.
<s>(Луи тоже считал, что справится сам, и уверял в этом всех, а теперь где же он?)</s>
Маршрут подсказывает добрая бабуля, вышедшая из соседнего подъезда — оказывается не слишком далеко, можно быстро добежать. Или, шокировав питерских жителей, пройтись по крышам, ведь так куда быстрее.
Ной времени не теряет; его, имеющего силу изменять структуру мира, не останавливают даже острые углы крыш, по которым иначе было бы весьма сложно идти, не то что бежать. Вопросов потом будет тысяча, но сейчас он всего один: как успеть?
***</p> Жан-Жак далеко не слаб и немощен, и он это доказывает сразу: перехватывает кулак нападающего у своего лица и заставляет изогнуть руку в бок так, что аж зубы от боли скрипеть начинают.
— Помешанный ублюдок. Что, дозу потерял, «сказку» свою? — прокурено сипит шутник думского разлива, видимо, услышавший шёпот Шастела самому себе.
Шастел слизывает выступившую на губы кровь и хмурится злобно, продолжая выворачивать шутнику руку так, что тот и чем-то ещё пошевелить не может.
Он не позволит оскорблять свою Сказку и мешать ее имя с названиями наркотиков. Никто не имеет права осквернять её:
— Повторишь?
Только за застилающей глаза злостью он не замечает человека у себя за спиной и приходится запрокинуть голову, отпустив руку противника и замерев — у горла ржавая заточка и она уже давит на бледную кожу, разрезая и пуская кровь.
— Тебе лучше было не появляться здесь, хер забугорный, — мерзко фырчат ему в ухо и давят сильнее.
Кровь тёплой струйкой стекает за шиворот — придётся извиняться перед Ноем за шарф.
— А то как же. Невест ваших подколодных я не забираю, но те сами к поприличнее тянутся, — к горлу подкатывает кашель, от злобы голос просидает, но Жан-Жак всё равно отвечает.
Может, он и хотел бы ещё что-то сказать или хотя бы отвести оружие от себя, но ничего не успевает: ему крепко заезжают кулаком по лицу, разбивая губу в мясо.
И тут же мир уходит из-под ног вместе с воздухом из лёгких после нового удара: худое, костлявое колено наркомана немного криво, но всё равно не без силы впечатывается в верх его живота, будто норовя продавить и залезть под рёбра, сломав мечевидный отросток.
От этого тело сводит непреодолимая судорога, Жан-Жак вынуждено дёргается, углубляя ранение на шее, пытается поймать губами хоть немного воздуха, а его только припечатывают по рёбрам снова; в груди клокочет и вампир уже не очень понимает, злость ли это или болезнь.
Руки в кулаки сжимаются сами собой от гогота: «о, сказочник совсем плох».
Может, за эту безрассудность Жан-Жак и поплатится потом, но сейчас — без разницы.
Мужчина хватает руку с заточкой крепко-крепко, беря в качестве опоры, и с размаху заезжает ногой по только что ударившему его колену. Замахивается снова, продолжая оттягивать от шеи заточку, чтобы не перерезали горло ненароком. Только по его ноге раньше проходятся чем-то даже не особо напоминающим лезвие, оставляя на бедре глубокий неровный порез, кровь из которого сразу пропитывает тёмные брюки.
Такое уже более небезопасная ситуациях, — не выстрел под рёбра от отца, конечно, но всё же, один Бог знает, чего касалось это нечто, — так что Жан-Жак пускает в ход даже клыки, впиваясь в руку около своей шеи. Хотя бы освобождается и успевает хромающе отбежать в сторону выхода с проулка.
— Ах ты сучий потрох… — болезненно хрипит и ругается укушенный, встряхивает руку, с которой капает кровь, и перехватывает оружие другой.
Жан-Жак тяжело вздыхает, поправляет шарф, закрывая шею плотнее и бездумно нащупывая на ткани фиолетовую брошь в золотой кайме, и отступает назад, чувствуя подступащую к горлу кровь.
Нельзя сейчас продолжать конфликт, иначе это плохо кончится.
Сделав шаг назад, натыкается на кого-то спиной — едва не отскакивает, но его придерживают за плечо.
— Жан-Жак?.. — голос и тепло ладони знакомы, но Шастел всё-таки оглядывается удивлённо и натыкается на поменявшие свой цвет на красный глаза Архивиста.
Он ведь не просил приходить сюда. Сказал адрес и коротко попросил подождать его немного. Но либо Ной не услышал просьбу, либо не счёл нужным слушаться, различив в наверняка незнакомом языке опасность.
— О, а ты ещё кто?! Свали нахуй, это не твоё дело! — рявкает в их сторону один из наркоманов и приближается, собираясь напасть снова.
— В сторону. Я разберусь с ними, не переживай, — Ноя не узнать.
Он отстраняет Жан-Жака за себя, выгораживая, и поправляет перчатки, поднеся одну из рук к лицу. Бывшие добрыми и светлыми ещё с утра глаза теперь — оплот ненависти и злости; ноздри раздуваются от тяжёлых глубоких вдохов, а от отвращения подёргивается мышца на щеке.
Ноя пытаются прижать по той же схеме, но заточка его плеча не достигает как такового, зажатая в сгибе локтя. Молодой человек рычит что-то неразборчиво, но понимает его в любом случае только Шастел — и сказанное его шокирует. «Не смей трогать Жан-Жака».
Но сердце болезненно ударяет в рёбра совсем не по этой причине. Мир вокруг уплывает окончательно, двоится и расходится кругами по воде; глаза, словно калейдоскоп, меняют цвет; дыхание сбивается на сиплые похрипывания, а на языке снова возникает привкус крови; он хватается за грудь, сжимая кофту и царапая через неё кожу.
Кажется, Архивист это замечает — слишком резво и быстро он отталкивает одного из парней к стенке, а другого уваливает следом, оставляя обоих без сознания.
— Жан-Жак! — какой испуганный голос.
Шастел обеими руками держится за грудь, продолжая задыхаться, и не может ответить, неловко шагает назад, наступая себе же на ногу.
— Ной… Иди отсюда. Я не знаю, что, — Шастел прерывается, судорожно хватает ртом воздух, пока с губ капает почти чёрная кровь, — сейчас будет…
Что-то рождается то ли в груди, то ли в горле, но угадать сущность не представляется возможным.
Оно такое огромное, что уже минуту спустя затыкает Жан-Жаку глотку, не давая ни капли воздуха.
Молодой мужчина стягивает с шеи чужой шарф, в порыве не запачкать своей тьмой что-то принадлежащее такому светлому человеку, протягивает владельцу и, стоит тому только взять, как тут же он отпускает ткань и хватается за горло, издавая какие-то нечленораздельные хрипящие звуки.
Отшатывается от Ноя на слабеющих и дрожащих ногах, оступается, попав каблуком на округлый камушек, и валится к стене спиной, съезжая по ней.
Кровяное давление разом вверх и из носа уже течёт кровь, хотя он и старается её утереть, а в зеленовато-серых глазах появляются подтёки.
Машет рукой на Ноя, мол «не подходи», пока и ту не сковывает судорога, оставляющая Шастела совершенно без средств коммуникации.
≪Больно, больно, больно!≫</p> В голове набатом ухает кровь. Ноги подкашиваются.
≪Спасите! Больно! ≫</p> Под онемевшими и почти ничего не ощущающими руками и ногами — ломаный-переломанный асфальт подворотни.
Мир завихряется, кружится перед глазами, словно кто-то стёр грань между ним и структурой.
Шастел не знает, что начал молить вслух. Слёзно, захлёбываясь, мешая звуки с кровью и не видя как такового перед собой Ноя, пытающегося до него докричаться.
Зачем он открывает рот, если ни звука не производит? Или это Жан-Жак не слышит?
А Ной ли это?
Чужие белые, как снег, волосы меняются, завиваются к лицу и отдают серебром; лицо изменяет форму и бледнеет на несколько тонов; крепко сжимающие его плечи, но слегка подрагивающие руки становятся небольшими и женскими.
Хлоя.
Жан-Жак знает, что выглядит чертовски жалко. Хватается за чужие локти, больно сжимает, но не ощущает их чётко и часто моргает, стараясь различить, кто же перед ним всё-таки. Образ всё так же плывет, а кто-то продолжает его звать.
— Жан-Жак!
«Ной?»
≪Жан-Жак, где ты? ≫
«Хлоя?»
Сердце, кажется, пробивает рёбра, когда два голоса звучат в унисон.
Отвратительная, непреодолимая дрожь заставляет вцепиться в чужие руки железной хваткой, но только тело не выдерживает уже совершенно. Кровь тонкими струйками сочится даже из глаз заместо слёз.
Жан-Жак не видит уже ничего, опускает голову, утыкаясь пустым взглядом в асфальт. Не слышит ничего, кроме своей крови.
А что-то все равно рвётся наружу, раздирает ему глотку своими когтями и лезет-лезет-лезет.
Жан-Жак чертовски устал. Может, стоило бы уже сдаться и отдаться в лапы костлявой? Зачем он столько лет терпит это? Ради чего?
≪Держись! ≫
— Не закрывай глаза!
Молят его два голоса.
ЭКто-то крепко сжимает его онемевшую челюсть, что-то тёплое уверенно касается окровавленного языка, ранясь о клыки, и вытягивает на свет нечто длинное.
Вернее, только начало «нечта».
Жан-Жак снова захлебывается, давится, харкает кровью на чужую ладонь, не в силах совладать с этим.
Рот заполняет что-то скользкое, движущееся и вовсе не от того, что нечто вытащить пытаются. Оно живое.
Уголки губ начинают болеть от натяжения, кажется, потом там будут рваные ранки.
Округу оглашает крик, и Жан-Жак совсем не знает, кто же кричит. Хорошо, что они в арке — из окон не видно.
Только рот всё ещё полон крови, о клыки цепляет плотная субстанция, напоминающая мясо, а горло расцарапывают неясные шипы.
Жан-Жак дёргается, находит силы втянуть клыки и отстраняется, едва не лишаясь языка из-за отчаянно пытающегося удержаться за него шипом существа болезни.
Субстанция в разы больше той, что в метро была. Глазастее, зубастее и вопит куда как громче.
Шастел, кажется, поднимает руку и хочет дотянуться до откидывающегося на спину белого силуэта перед собой, но в конце концов только роняет безвольную ладонь, раня костяшки о каменную крошку, и заваливается на бок, окончательно обмякая.
Ною перед ним бы встать, дотянуться до Жан-Жака и поймать его руку, но субстанция плотно придавила его к полу, пытается обвить, на его груди угнездиться, убить за то, что из носителя вытащил.
Кажется, теперь Архивисту ясно: сама судьба или кто-то свыше свёл его с Шастелом, когда он приехал изучать как раз эту болезнь.
Архивист злится на себя, что не сразу понял это. Злится бесконечно, видя перед собой лежащего на боку еле дышащего друга с запачканными в крови лицом и руками.
Пересиливает сущность, отрывая когтистые отростки; скидывает с себя, сжимает, не боясь оглохнуть от истошного вопля или заразиться через укус; рвет на кусочки, меняет структуру, запрещая срастаться — он мог так раньше?
Сущность вопит, царапает Ною руки, пытаясь прорваться через одежду, тянется к лицу, но тот вырывает с корнем последние отростки.
Тихо.
Архивист тяжело дышит, сидя на земле и глядя на свои испачканные в каких-то чернилах руки, думает о том, что это нужно сжечь.
Ной обводит всё вокруг диким взглядом. Аметистовые глаза сами собой замирают на Жан-Жаке и расширяются от испуга. Тот лежит без единого движения. Неужели мёртв?!</p> Нет, нет, нет. Быть не может.