Рождается что-нибудь, и нам бы лучше угадать что (2/2)
Он не мог снова не успеть. Не имел права.
У Ноя голова соображать от воспоминаний перестает, но он пересиливает себя, подползает и склоняется над болезненно бледным лицом.
≪Дышит! ≫
Архивист нащупывает в чужом кармане полупустой спичечный коробок и какие-то мешочки — спросит потом. Поджигает спичку и кидает на кучу чёрных кусков, что тут же вспыхивают неестественным зеленоватым пламенем. Туда же отправляются его перчатки — лучше без них или купить новые, но не оставлять ни грамма заразы.
Жан-Жака он бережно поднимает на руки, словно невесту, жмёт к себе поближе, чувствуя, как его тело подрагивать начинает.
Пустынные крыши — нет уж, в таком виде точно нельзя в толпу, — подъезд, второй этаж и знакомая расцарапанная дверь. Теперь Ной догадывается, чьи руки оставляли эти следы, и от этого ещё противнее на душе.
Младший скидывает сапоги и относит Шастела в комнатку. На постель опускает, снимает с него пальто, вязанный жилет и шейный платок; расстёгивает воротник рубашки, чтобы мужчине дышалось легче, и стягивает с него сапоги. Всё покидает комнату и оказывается либо на пороге, либо в ванной.
Сначала всё-таки сам Жан-Жак, а потом уже вещи, не находящиеся в порядке даже по мнению Ноя.
Шастел точно жив, но неизвестно ещё, как скоро очнётся. И точно ли это не последние минуты перед тем, как тепло начнёт уходить из его тела?
Ною страшно даже думать об этом. И нет ведь здесь Учителя, чтобы помочь.
Он чует кровь, но замечает, что теперь она только от ранений на шее и на правом бедре.
Это нельзя так оставлять, потому молодой человек приносит аптечку. Если с шеей всё достаточно просто, не считая слишком заманчивой идеи коснуться её хотя бы пальцами, хотя в идеале губами бы, то что делать с бедром?
Теперь предстоит выбор: снимать или пытаться так? Идея о том, чтобы раздевать Шастела таким образом немного смущает, да и Ной обнаруживает, что ширина свободных штанин позволяет не делать этого, но хорошо обработать рану.
Поэтому Архивист это и делает. Обеззараживает, закрывает повязкой. Затем поправляет свалившуюся с края кровати руку, укладывая ее на живот мужчины. Укрывает мягким одеялом и одергивает ладонь в испуге — случайное касание к ключицам оказалось обжигающе жарким.
Ной трогает снова, потом трогает чужой лоб и тихо охает — Шастел весь пылает. И как он не заметил при манипуляциях с порезами?
Приходится судорожно вспоминать, пересиливая детскую панику: что же можно применить сейчас? Главное, верно взять нужные скляночки с лекарствами, иначе есть риск сделать только хуже.
Ноя не удивляет, что часть нужного находится у друга в аптечке. Недостающую часть он восполняет из того, что брал с собой из дома для работы вне учёбы.
Травы сейчас лучше — менее агрессивны, безопаснее для помощи с недугом. Ной доверяет себя памяти, превращает листы и бутоны в мелкую, но достаточную для чайного ситичка крошку. Лепестки астерисков ломаются с синей пылью, пачкают пальцы, но они — главный компонент, нельзя ими пренебречь как бы мал запас не был.
Эту вариацию настаивать не нужно и это главное сейчас. Каждая минута может быть последней. Молодой человек только остужает отвар немного, чтобы и без того настрадавшееся горло не обжигать.
Жан-Жак ещё дышит и как же это радует.
Губы у него уже не сомкнуты плотно, они даже шевелятся беззвучно, будто Шастел хочет что-то кому-то сказать.
Ной присаживается рядом с ним, осторожно касается порозовевшей от жара щеки, успокаивающе поглаживает.
Губы мужчины перестают лихорадочно что-то шептать, замирают, как в удивлении.
Молодой человек над ним хмурится, с болью глядя, пальцами осторожно размыкает бледные потрескавшиеся губы и понемногу начинает отпаивать больного. Сопротивления вроде никакого, так что Архивист в итоге оставляет в сторонке пустой стакан.
Ной пытается вмешаться в структуру мира чужого тела, чтобы удержать мужчину здесь со стопроцентной вероятностью. Это сложно и он даже не уверен, что получается.
Потом приносит прохладный компресс, чтобы сбить температуру.
Архивисту мерещится прошлое, но он не позволяет себе отвлечься. Ещё рано лить слёзы, да и перед ним совсем не Луи де Сад.
Молодой человек не отходит, ухаживает ровно до того момента, как малость спадает жар.
Это состояние уже стабильнее предшествовавшего, потому Архивист позволяет себе отойти. Ещё остались ведь неразобранные вещи, которые необходимо отчистить от остатков болезни, чтобы не оставлять ее источать ядовитые пары.
Стиральную машинку Ной трогать боится от неумения, поэтому закатывает рукава и снимает жилетку. Да и про пальто своё вспоминает: пока ухаживал, совсем забыл, что снял только шарф. Снимает и откладывает к остальным вещам: тоже стирать надо.
Впрочем, ему не трудно, есть даже привычка какая-то. Чужие вещи, свои.
Мурр вертится под ногами и даже почему-то сегодня покладист. Льнет, трётся, мурчит, взывая к Ною.
Тот стряхивает капельки воды с рук, заканчивая со стиркой, и поднимает Мурра на руки.
Лучше быть рядом с Шастелом, на всякий случай.
Поэтому Ной садится у кровати прямо на пол, Мурра себе на колени сажает, а тот на них клубком ложится, прежде изрядно потоптавшись.
Кот спокоен, хотя ему это не слишком-то свойственно, когда забывчивый хозяин вдруг бросает его одного. Но сейчас умная животинка понимает.
Ной ласково гладит белую разноглазую буханку у себя на коленях, приласкивает, чешет за ухом, то и дело глядя на Жан-Жака в ожидании признаков сознания.
Но тот только лишь замер бледным изваянием, хотя и дышит едва заметно.
Ной смеет надеяться, что всё будет хорошо.
***</p> На следующий день Жан-Жак в себя так и не приходит.
Всё ещё дышит, но даже малейше не шевелит хотя бы одним пальцем.
Но, похоже, кризис прожит: лоб стабильно теплый, но только как положено здоровому живому существу.
И только под вечер, почти к самой ночи, Ной впервые слышит неразборчивый шёпот. Жан-Жак что-то произносит почти беззвучно, кого-то опять зовёт, кажется.
Честно признаться, Архивиста это безумно радует.
***</p>— Луи, могу я что-нибудь сделать для тебя? — Ной склоняется над парнем, опираясь на подлокотники его кресла и приближая лицо так, что не смотреть друг другу в глаза фактически нереально.
У Луи взгляд испуганный, встревоженный.
«Да, помоги мне, пожалуйста! Спаси меня!»
У Луи руки так ослабли, что даже спокойно строгать перочинным ножом в тягость.
«Это невыносимо, Ной!»
Но Луи не страшно, честно. Он с детства почти что один. Безликий не то чтобы считается, а семья от него отказалась.
— Что же ты хочешь сделать? Я хоть и болен, но справлюсь уж, — выдыхает почти спокойно де Сад.
— Пожалуйста, Луи, не молчи, если нужно будет что-то, — Архивист будто знает о том безобразии, что устроило парад слабости на подкорке.
Месяца не проходит с того разговора.
Полная красная луна, как инквизитор, заглядывает в окна заброшенной церкви.
Два мальчика на коленях. И хоть бы один молиться мог, но не под силу им более ничто, кроме воззваний к тому, кто сидит напротив.
— Луи!
— Убей меня, Ной, — хрипят ему в шею, заливая ее слезами и кровью.
— Я… — Ной не может даже руку поднять. — Луи, пожалуйста…
Плечо пронзает резкая боль.
Луи его не слышит. Повсюду кровь, его кровь. Луи задыхается чёрной смолой.
***</p>— Луи… — тихо всхлипывает Ной, резко просыпаясь.
Слишком короткий сон, чтобы выспаться. Слишком длинный, чтобы вспоминать такое.
И как это он умудрился уснуть?
Плечо до сих пор ноет, будто только укушенное.
Ною физически больно от собственных же слёз, они выжигают сердце и рвут на части душу.
Архивист так же сидел когда-то у постели Де Сада после одного из приступов. Сутки около него проводил, не зная иных возможностей и не признавая развлечений.
— Прости, Луи. Прости, Жан-Жак, — слёзы не унимаются, а с поднятием взгляда на всё ещё спящего Шастела всё только хуже становится.
Ной глядит на это бледное лицо, прислушивается к едва слышимому дыханию и дрожит, как осиновый лист на ветру. Хочется взять за руку, но даже та выглядит слишком хрупкой, чтобы ее трогать.
Архивист опускает голову и глухо, воюще всхлипывает в край матраса, крепко сжимая его.
«Я не позволю тебе покинуть этот мир раньше времени, Жан-Жак…» — смазано думает Ной, болезненно проезжает лбом по шершавой поверхности и поднимается.
Слёзы ещё текут, но он потихоньку их останавливает, стирая, и вздыхает. Надо умыться: пусть Шастел не узнает об этой заминке после случайного кошмара.
Прохладная вода достаточно неплохо отрезвляет и остужает обожжёные слезами смуглые щёки. Ной поправляет мокрой ладонью взъерошенные волосы и тихо вздыхает, глядя на себя в староватом зеркале.
Глаза опухшие, усталые и неясно блёклые, будто и не он в зеркало смотрит, а кто-то другой.
Ной слабо улыбается себе, подбадривая, и вспоминает находящуюся где-то в Париже Доминик. Её приятно вспомнить, девушка всегда его поддерживала.
Мысли о том, что сейчас бы ему сказала де Сад, постепенно успокаивают его и приводят в чувство.
Нет, он пообещал и теперь точно не отступит. Он не может ещё хоть раз допустить той же ошибки.
Не простит себя уже — сил не хватит.
Ной резко вскидывается, сжимая края раковины, услышав неизвестный грохот в комнате, где остался Жан-Жак.
Что там? Жан-Жак проснулся и попытался встать? Это была та форточка? Мурр что-то натворил и уронил?
Такая маленькая, старая однушка вдруг кажется безумно огромной, как королевский замок Карбункулус.
Ладони нервно вздрагивают, но Ной сжимает их в кулаки. Отпускает раковину и в тянущиеся, как жвачка, секунды оказывается в комнате. Ах, кто бы мог подумать.