Часть 3 (1/2)

Я никогда не отличался какой-то особенной интуицией. В лучшем случае я могу только предсказать величину пробки в зависимости от осадков или предположить с большой точностью, в какую сторону вильнет перед моим автобусом какой-нибудь пьяница, зачем-то решивший сесть за руль. Но странное предчувствие, родившееся в ту минуту, когда я слушал Дэнни и таращился на горячие источники, никак не желает меня отпускать.

Теперь мне постоянно кажется, что в его обычно безоблачном настроении наступила какая-то роковая перемена — словно трещина разверзлась на солнечном небе. Я убеждаюсь в этом еще раз во время нашей дежурной обзорной экскурсии по городу, когда он рассказывает про Лондонский Глаз без должного придыхания, а на монологе про Трафальгарскую площадь и вовсе запинается и целых несколько секунд не может подобрать слов.

— Что случилось? — шепчу я ему, когда все, нещадно толкаясь, убежали фотографироваться. Как может прийти в голову фотографироваться там, где плотность людей на квадратный метр превышает все мыслимые значения? Впрочем, я никогда не понимал туристов. С радостью прожил бы всю жизнь в черте одного города. Но Дэнни… он всегда понимал их очень хорошо.

Что могло измениться? Неужели та авария вдруг дала ему понять, что он ошибся со своим предназначением?

— О чем ты? — шепчет тот в ответ, шелестя путеводителем. Мне кажется, что чем пристальнее я таращусь на него, тем интенсивнее он мнет несчастные страницы. Что он вообще в нем забыл? Он знает все это наизусть.

— Ты сам не свой, и это вижу не только я, очень скоро наши гости тоже это заметят. По крайней мере, те, кто уже бывал с нами раньше.

Дэнни вздыхает и запихивает все бумаги в наплечную сумку.

— Я просто немного устал, — признается он неожиданно легко. И, конечно же, улыбается легкой полуулыбкой, просящей быть снисходительнее к нему; и я больше не давлю на него. Потому что в этом и правда нет ничего удивительного. Бедняга несколько недель провел в больница, дыша с кислородной маской; может быть, ему просто-напросто было трудно носиться так же энергично, как и раньше.

Я чувствую себя глупо и временно отстаю с расспросами; но подозрения никуда не исчезают и, кажется, становятся только сильнее. Теперь Дэнни умудрялся выбить меня из колеи, ничего для этого не предпринимая. Я слышу, как кисло он рассказывает про музей естественных наук и про галерею современного искусства, и утверждаюсь в своем желании узнать больше.

После смены, посмотрев вечерние новости и съев свой ужин из коробки с готовой едой, я еду к нему домой — благо, теперь мне известен путь. Если бы еще недавно кто-то сказал мне, что однажды вместо посиделок в кресле я потащусь на ночь глядя незваным гостем, я бы смеялся, наверное, заразительнее, чем Дэнни в свои лучшие времена.

Когда я понимаю, что его нет дома, то чувствую глухое раздражение — в первую очередь, на себя. Ведь Дэнни открыл бы мне, будь он на месте? Разумеется, открыл бы. Я вдруг ощущаю странное, почти недостойное удовлетворение от мысли о том, что Дэнни откроет мне дверь в любое время суток.

Я не могу похвастаться, что всегда отвечу ему тем же.

Впрочем, кого я обманываю?

— Куда ты ломишься? — окликает меня какой-то хмурый голос. Я медленно оборачиваюсь — за свою жизнь, даже будучи черным, я обычно не боялся и в самых отдаленных районах. Я для этого слишком хладнокровен и крепок телом. Но позвавший меня лохматый хилый парень явно не собирается нападать. Вместо этого он добавляет: — Он наверняка опять в Адмирале Дункане, там и ищи.

Я не стал уточнять, что еще за Адмирал Дункан — наверняка, это бар; что еще может носить такое название? А ведь Дэнни еще совсем недавно говорил, что ему нельзя пить! Я отправляюсь туда только потому, что ехать недалеко — по крайней мере, именно так я себе все и объясняю.

Я не ошибаюсь — это и в самом деле бар. Вот только кое-чего я не предусмотрел — и осознаю, только когда какой-то парень по-хозяйски кладет руку мне на задницу.

Даже Дэнни не позволял себе такого, ограничиваясь другими частями тела!