Не руки мерзнут — души (1/1)
Я не помню, оказывался ли до того волей случая на улице в столь позднее время суток. Предполагаю, что уже перевалило за полночь, но телефон был, как назло, разряжен в ноль, так что, проверить эти догадки возможности мне так и не представилось. Фонари в местном парке от чего-то все еще не горели, что скорее было связано с банальной экономией электроэнергии, нежели возможными перебоями сети, хотя исключать последнего не могу, понимая, что эта часть города, состоящая преимущественно из квартирных блоков-коробок, возведенных (как временное жилье для рабочих близлежащей обувной фабрики, нынче закрытой) еще в шестидесятых, едва ли может рассчитывать на выделение мэром средств для перестройки.
Поток холодного воздуха до красноты раздражал щеки, заставляя кровь прилить к лицу. О том, что решился покинуть стены нерадивой квартиры жалел, пожалуй, уже третий раз за десять минут нахождения снаружи, но, учитывая немалые эмоциональные усилия, что затрачены на выход впервые за последнюю, кажется, неделю, отказываться от безрассудной затеи похода за белым Монстром было еще более неразумно, нежели сам факт ее появления
— пасовать на полпути к цели (на сколько бы сомнительной та ни представлялась) было бы полнейшим абсурдом.
— Сегодня на редкость неподходящая для ночных прогулок погода: дубарь тот еще, метель едва улеглась, но снег мокрый – через час льдом станет, в темноте и навернуться можно. Тот, кто отчаялся бы сунуть нос из дому в такую погоду: когда не руки мерзнут, души; должен либо иметь на то действительно веские причины, либо быть полнейшим идиотом без намека на инстинкт самосохранения. Честно говоря, впечатления умалишенного при наблюдении со стороны ты не производишь, насколько я могу судить о взрослом человеке, накинувшем шарф да пуховик поверх ярко-красной флиссовой пижамы под конец декабря. Кстати, цвет тебе к лицу, носи чаще, посвежел, щечки порозовели.
— Я шарф хотя бы надеть удосужился, чего за некоторыми не наблюдаю, Хенджин. Сигарет не брал, желанием развить диалог не горю, уж изволь, холодно мне.
— Не курю, астматик, у меня легкие слабые, но должен отметить: приятно, что ты запомнил мое имя.
— Не...что? С каких это пор?
— Воспоминания плохие, шрамы от окурков невелики, да заживают уж долго больно.
— Шрамы от...что?
Мне вдруг показалось, что на до того момента нечитаемом лице собеседника на долю секунды проскользнуло выражение, отражающее нечто среднее между сожалением и испугом, как это случается с детьми, пойманными за кражей оливок с новогоднего стола еще до начала семейного торжества, но от чего то волна стыда из нас двоих окатила именно меня. Я почувствовал что мое же незамысловатое уточнение задело нечто (увы) не до конца забытое и чрезвычайно запретное в глубинах его памяти. То, что разумеется само собою, а потому сокрытия не требует, но все же и прямому обсуждению не подлежит: заданный вопрос по сути был риторическим потому, что ответ на него заведомо понятен и не стоит того, что бы спрошенный в бесконечный раз возвращался в персональный Ад, оказавшись заложником собственной памяти. Я четко ощутил его желание сбежать и осудить за то не мог, понимая что сам виноват в возникновении до абсурда неловкой тишины, длившейся несколько десятков секунд, что для меня лично таковыми не ощущались, отнюдь.
— Не смею задерживать человека, нуждающегося в чем-то в такой степени, что бы тащиться в мороз средь ночи через неосвещенный парк в...
— Хенджин, подожди секунду...
Тот кинул на меня удивленно-вопросительный взгляд, но с места все же не сдвинулся. Я дал себе мысленную пощечину (каюсь, бросил фразу прежде, чем задумался о сказанном). Я не был до конца уверен в том, по которой из тысячи не озвученных причин, каждая следующая из которых была все более призрачно неясной, но даровала все больший объём нежеланного смущения, окликнул его и была ли у того конкретная цель (учитывая тот факт, что заявил о желании прекратить диалог первым минутой ранее).
Не до конца осознавая собственные действия и полагаясь скорее на определенного рода инстинкт, нежели четко выстроенную цепь рассуждений я снял шарф, который и без того виною мистраля едва ли держался, и, с опасливой осторожностью принялся обматывать тот вокруг шеи собеседника, пожалуй, нарочито медленно, растягивая действо дабы предоставить самому себе отчасти постыдную возможность разглядеть лицо того (непозволительно) близко. Чувствовал себя одной из тех камео школьниц из манги, которые волей случая смогли приблизиться к кумиру, но оказались в тот момент способным разве что мысленно посылать хвалу всем (не) существующим силам за возможность стоять рядом со своим божком.
Человек, стоящий в полуметре от меня, был обладателем той хрупкой, в некоторой степени пугающей красоты, которая, по всеобщему признанию, не должна быть свойственна мужчине. Воротник слегка сползшего в сторону плеча свитера без горлышка открывал вид на ряд мелких кругляшков более светлого относительно без того достаточно бледной кожи оттенка, расположившихся в несколько рядов над выпирающей из-под нее ключицей. Я рваным, излишне резким движением одернул предмет одежды, заправляя ткань под шарф и про себя отмечая, что температура тела его обладателя сверх меры низка: смею предположить, что такой кожа бывает только у промерзших изнутри людей, отчаянно держащихся за маску нормальности во избежание расспросов о личном.
Меня немного удивил тот факт, что Хенджин не проявил и доли заинтересованности в том, что «чужак» заметил нечто, казалось бы, чрезвычайно личное для него. По крайней мере, я сам предпочел бы участок тела увеченный едва знакомому не показать. Думаю, ход мыслей неким образом отразился на выражении моего лица потому, что тот (с леденящим равнодушием) пояснил:
— Я никогда не стеснялся своих шрамов, ведь знаю, что их внешний вид не изменится, а значит, любая попытка сокрытия была бы самообманом. Их наличие это минимальная из возможных плат за величайшую из привилегий – возможность почувствовать себя кому-то нужным. Опережая твой вопрос, я ни на секунду не жалею ни об одном выборе прошлого и, вернись я на пару лет назад, я ничего бы не изменил - эти три месяца были самым счастливым временем в моей жизни, каким бы мазохизмом эти слова ни звучали для далекого от подобного рода переживаний человека.
— Сложно полюбить того, кто самого себя ненавидит (но я и рискнул бы попытаться; знаешь, ты определенно похож на человека, в любви крайне нуждающегося, не смотря на то, что я не понимаю, почему самого себя не жалуешь). Шарф себе оставь. Захочешь – вернешь потом: я выпил бы с тобой чашку кофе.
В воздухе в дежурный раз повисла неопределенность, но, развернувшись, я все же последовал в сторону центральной аллеи, намереваясь выйти на освященную часть улицы, краем глаза заметив, что мужчина с места не сдвинулся, прикоснувшись кончиками пальцев левой руки к вновь приобретенному аксессуару. Смысл оброненной мною фразы в тот момент, по видимому, дошел до него лишь от части, требуя некоторого времени на оценку и построение какой-либо реакции.
Белого Монстра в продуктовом не нашлось.