глава 11 (1/2)
Когда людям плохо, они тянутся к саморазрушению. Саморазрушие вызывает боль, боль провоцирует новое желание как-либо навредить себе. Это порочный круг.
Сложно понимать это мозгом, памятью, но в то же время всем своим существом стремиться к тому, чтобы ухудшить свое состояние, думает Тсунаеши, когда стихает истерика и исчезает пустота в голове — лучше бы она оставалась там, потому что терпеть ее не так противно, как навязчивые мысли. Он поднимает голову, наверняка выглядя сейчас отвратительно, и встречает внимательный настороженный взгляд черных глаз.
— Если ты сейчас кинешься на меня, я тебя просто скручу и подожду, пока ты успокоишься, — предупреждает он сразу, и Савада невольно фыркает:
— Я не в стадии, когда кидаюсь. Я спокоен.
— М, — недоверчиво склоняет голову мужчина. — Тогда… хочешь ли ты выйти и перекрыть их? Или поговорить? К сожалению, у меня образование отличается от твоего, я не могу помочь, но примерно понимаю, как ты себя чувствуешь.
Тсуна поднимается на ноги, прикрывая на всякий случай, чтобы не спровоцировать триггер, лицо со стороны зеркала ладонью:
— Какое у тебя образование?
— Математическое. Магистратура.
— На психфаке тоже учат высшую математику.
Реборн поднимается следом за ним, он выглядит почти озадаченным: сменой настроения или вопросами, но потом кивает себе под нос и выводит его из комнаты, придерживая за плечо. Они спускаются вниз, голос Маммона разносится по кухне:
— Поразительно, быть богатой и влезть в такую херню, — цоканье языка, — но надеюсь вы поняли меня: там были выжившие, но я понятия не имею, сколько, они бежали в западную сторону от взрыва, понятия не имею, куда делись дальше…
— С каких пор ты проявляешь благородство? — не удерживается от вопроса Реборн.
— С тех пор, как мне платят, — поворачивается к нему фигура в плаще, скрещивая руки на груди. — Кстати, оплата услуг для тебя уже кончилась, я ухожу.
— Иди, — рука исчезает с плеч, мужчина почесывает затылок.
— Ничего не хочешь рассказать?
— Можешь заплатить мне? — весело отвечают вопросом на вопрос.
Вайпер недовольно дергается, говоря что-то по типу «Узнаю сам», — и растворяется в воздухе, как и в многие разы до этого. У Тсунаеши в голове облегченная мысль: там есть выжившие (о ком еще говорить другу Реборна в данной ситуации?), а если есть выжившие, то проще заключить сделку с совестью. Вдруг убиты только плохие люди? Из горла рвется истерический смех: явно не ему решать, кто хороший, а кто плохой. Явно не после того, как кто-то умер, судить его поступки.
— Тебе снова плохо? — звучит над ним, и Тсунаеши отчаянно мотает головой. Нет, все в порядке. По крайней мере лучше, чем в первые секунды осознания. — Тогда сядь. Чтобы скрыть их, нужен… довольно-таки специфичного состава тональник, — Савада тихо фыркает, присаживаясь за стол, Мукуро и Хром смотрят на него, широко распахнув глаза, но молча. У них вряд ли есть возможность и право возмущаться и возражать в этой ситуации, Тсуна будет оставаться здесь столько, сколько понадобится. И Реборн будет здесь тоже столько, сколько им будет нужно. На плечи опускается что-то тяжелое. Что-то, больно впивающееся когтями сквозь ткань футболки. А повернув голову, виден неморгающий рыжий глаз. — Мне нужно вернуться за вещами, Леон присмотрит за тем, чтобы ты снова не пропал в неизвестном направлении.
Какова возможность, что он не сорвется, когда окажется один на один с виноватыми?
— Я буду здесь, — говорит Тсунаеши, опуская голову в скрещенные предплечья.
— Увы, не могу довериться. Если что-то произойдет, — тон мужчины сменяется, — обоим головы прострелю, и вы знаете, что это не пустая угроза.
Хлопает дверь. Хлопает вторая спустя какое-то время. Тишина.
Тсунаеши откровенно не хочется быть здесь, вернуться в номер с Реборном было бы неплохо, было бы круто, он бы лег и спокойно уснул, потому что конкретно _его_ тело устало невероятно, оно не получило достаточно сна, а потом вручило ему истерику. После такого перелома всегда хочется спать, но здесь, в окружении людей, из-за которых он попал в такую ситуацию, он не может достаточно расслабиться, чтобы вздремнуть. Доверить свою безопасность чужой совести снова он не готов, а хамелеону, греющему ему плечи, — тем более.
— Ам… — подает голос Хром, потом ойкает и достаёт телефон, ее знаний не хватит на то, чтобы свободно говорить, и все, что хочет сделать Тсунаеши — огрызнуться.
Пошла к черту.
Я не готов говорить с тобой снова, я помню к чему это привело.
Я… — он обмирает, в груди словно застревает пузырь. Он обреченно стонет. У него нет сил, у него нет достаточной осознанности своих эмоций, чтобы сказать, что именно он чувствует. Обиду? Отчаяние? Ненависть? Презрение? Понимание? Неприязнь? Недоверие? Жалость? Самоуничижение за то, что доверился?
Слишком много всего, у него такое в последний раз было, когда отца выводили люди в бронированных жилетах.
— Я понимаю, что ты наверняка не простишь меня за произошедшее, — она печатает текст на телефоне, потом диктор озвучивает написанное монотонным голосом. — Но я не хотела, чтобы все так обернулось.
Тсунаеши поднимает голову. У него есть желание закричать в ответ.
— Чего же ты тогда хотела и ожидала? Ну, когда перекидывала в тело своего друга, — он поворачивает голову к Мукуро, и тот выдерживает взгляд едва ли пару секунд, отворачивая лицо к выходу. — Что все кончится хорошо? Если без притворства.
Наги не знает, что ответить, потому что сказать честно — это признать то, что сотворила. Признавать сложно. Она царапает пальцами бедро, судорожно вздыхая и вчитываясь в переведеный речь-в-текст:
— Я хотела, чтобы Мукуро остался в твоем теле. Но, — она все же добавляет, постукивая пальцами по экрану, — я не хотела, чтобы ты оказывался в таком состоянии.
— Запомни эту ситуацию на будущее, когда попытаешься воспользоваться кем-нибудь еще, — без агрессии, невероятно устало, произносит Тсунаеши, сползая вниз по стулу. Леон перебирается верхними лапами ему на голову и сжимает пряди. Напоминает то, как коты мнут животы перед тем, как лечь. Хром стискивает челюсти почти до скрипа.
Ей жаль. Жаль. Жальжальжаль. И ей не было жаль, когда она творила то, что творила до этого.
Ей не было жаль этого человека, когда она выкидывала его в чужое тело. Ей не было его жаль, когда она увидела Мукуро в чужом взгляде. Ей не было жаль. Что-то тянуло в груди, что-то волновало, ей стало плохо и горячо перед тем, как этот Вайпер вернулся с телом и запахом паленого мяса. Но ей не было жаль тогда, потому что она была твердо уверена, что поступает правильно.
Почему же сейчас ей плохо?
Потому что поняла, что действительно могла убить человека и это оказалось не так легко принять?
Тихо. На улице ходят люди. Светло. Реборн говорил, что на него ушло слишком много времени, значит… это уже следующий день? Он искренне надеется, что не послеследующий. Хотя, тогда больше пальцев было бы сломано, он тихо усмехается себе под нос. И тут же обрывает смех. Это явно не то, над чем стоит веселиться.
Он вообще не знает, как сейчас должен себя вести и реагировать. Просто знает, что многое совсем не так, как надо.
Если многие люди боятся, что кто-то займет их место, он сейчас мечтает о том, чтобы кто-то другой был здесь. Кто-то другой наследник Вонголы, кто-то другой, убивший людей, кто-то другой, на которого устроена охота, кто-то другой, которому надо явиться в Италию хотя бы ради того, чтобы убедиться, что его мать жива и в порядке. Это единственная цель (он знает, что то, что связано с другими людьми, по сути целью не является, но… он не может найти что-то другое), которая держит его на плаву и спасает от мыслей, что ему слишком тяжело уже сейчас, чтобы справляться. Дальше будет хуже, если он примет пост действительно слишком влиятельного человека в криминальном мире.
Ему страшно от того, что его жизнь может оборваться в любой момент, и страшно от того, что с ней станет, когда она продолжится. Люди в такие моменты ищут что-то большое, чтобы заполнить эту разрастающуюся бездну страха и безнадежности внутри, — и обычно это либо бог, либо терапия. Дешево, но без отдачи. Дорого, но с отдачей. У него нет возможности ни на что из этого.
— Перестань на меня так смотреть, — говорит Тсунаеши, чувствуя на себе пристальный взгляд. Что-то горячее, что он принимает за раздражение, струится по венам. Мукуро, возможно, хочет как-то ответить, но неожиданное давление: на голову, на веки, заставляет его опустить лицо вниз и закрыть глаза. Это длится от силы несколько секунд, но он успевает испугаться и затаить дыхание. Пламя Неба способно на короткое подавление воли без подавления разума? Какая жуть. «Какая жуть» от человека с Пламенем Тумана должна восприниматься в разы серьёзнее, чем от человека без такого Пламени.
Или конкретно этот человек способен на такие манипуляции со своим Пламенем?
Тсунаеши Савада выглядит так, словно не сделал ничего серьезного, ничего впечатляющего прямо сейчас, и Мукуро требуется приложить все свои усилия, чтобы не сверлить взглядом дальше. Хром пинает его коленом под столом, настороженно прищуриваясь:
— Что сейчас произошло? — спрашивает она на французском почти шепотом.
— Он подавил мое действие своим Пламенем, — отвечает так же шепотом Рокудо. — Я не думал, что какое-то Пламя на это способно.
— О, Боже, это снова Пламя, о котором я знаю минимум, — вздыхает Наги, скрещивая руки на груди и скользя взглядом по полкам.
Наверное, ей хочется есть. И, наверное, не только ей. Она глубоко вздыхает, посматривая по сторонам, и приходит к выводу, что в своем-то доме она вольна передвигаться так, как хочет, и со скрипом стула встаёт из-за стола. У Мукуро лицо вытягивается от ужаса, когда она подходит к полкам, доставая по очереди банку с кофе, сахар, какой-то сироп, и выставляя их в ряд рядом с плитой. Хром ловит его взгляд и приподнимает брови:
— Ты хочешь кофе?
Мукуро заторможенно кивает. Хром неловко поворачивает голову в сторону Савады, который не понимает уже второй диалог и следит за ними с отсутвующим выражением лица, и Мукуро, вздохнув, поразившись в очередной раз сюрреалистичности ситуации, спрашивает у него:
— Будешь ли ты кофе?
Он, честно, прекрасно понимает и бледность, и задыхающийся смех, на то, чтобы унять его, уходит приличное количество времени, но Хром стоит и ждет, вращая нервно коробок спичек в руке.
— Да, буду, — наконец выдыхает Тсунаеши.
Это все действительно похоже на сюр.
***
Реборну приходится задержаться: они логично опоздали на самолет, ему логично пришлось доплатить за номер, который снимался на один день, и вся эта цепочка из логично кажется вымораживающей, потому что ему надо вернуться как можно скорее. Он мысленно готовится к тому, что когда подойдёт к дому, тот исчезнет или исчезнет Савада, или вся эта троица, и ему придется снова носиться по Парижу или всей Франции, чтобы отыскать их. Потому что готовиться всегда надо к худшему, он прекрасно это знает.
Но, несмотря на то, что он был готов ко всему, когда он открывает дверь кухни, спокойно пройдя сквозь двери стоящего на месте тихого дома, мужчина замирает и его лицо вытягивается:
— У вас победила сила дружбы или что? — сарказм рвется у него изо рта, и Савада, все еще сидящий в отдалении от туманников, фыркает в кружку.
— Я предложила выпить кофе, — отвечает, после перевода Мукуро, Хром. — Никто из нас не ел все это время.
Реборн хмыкает, промаргиваясь, и подходит ближе, забирая дремлющего хамелеона с чужих плеч. Ящер фокусируется на хозяине, зевает, и перебирается уже к нему на спину.
— Ну и какая это у тебя кружка кофе? — на японском спрашивает Реборн, наклоняясь и выискивая чужой взгляд. Тсунаеши поворачивает к нему лицо и честно отвечает:
— Третья.
— А я искренне надеялся, что уложу тебя спать, — вздыхает мужчина, замечая напряжение чужих плеч. — Что-то не так?
— Я не буду спать здесь.
— Я не собирался здесь оставаться дольше положенного, не выдумывай, — закатывает глаза мужчина. — Мне нужна комната еще на какое-то время, а потом мы уйдем, — он смотрит на Хром, и та ему кивает, хотя это явно был не вопрос.
Тсунаеши поднимается, когда его подтягивают выше за плечо. Приходится снова вернуться туда, где он проснулся в чужом теле, и он изо всех сил не приглядывается к дивану. Даже если не приглядываться, все равно видны пятна крови, но он старается игнорировать. Реборну явно все равно, он падает с одного краю и похлопывает рядом, терпеливо дожидаясь, пока Савада приземлится. Потом терпеливо ждет пару минут, смотря в глаза. А потом раздраженно цокает языком.
— Ты собираешься снять футболку или это сделать мне?
Тсуна думает, что в его выгоревшем состоянии он не способен на какие-то эмоции, кроме ярости или безнадеги, но он сам себя удивляет, когда вспыхивает щеками и торопливо отворачивается, стягивая ткань через голову. Стыд или смущение? Все вместе?
— Я так понимаю, они не заметили? — хмыкает за спиной мужчина.
— Нет. Хотя я даже не пытался скрывать. Или не отреагировали.
— М, — он весело усмехается. — Может, тебя можно было и так по улице провести? Никто бы и не заметил.
— У меня была идея выйти в магазин за алкоголем, — делится так же устало-весело Тсуна.
— И что сдержало от нее?
— У меня не было денег.
— Ты мог бы на крайний случай ограбить этих двоих, — хмык. — И ты не смог бы купить ничего такого в любом случае: у тебя нет с собой документов.
— Это я понял гораздо позже желания напиться.
Мужчина молчит и не касается. Это настораживает. Тсунаеши уже хочет обернуться и спросить, в чем дело, когда он произносит:
— Тридцать два. Подумал, вдруг тебе захочется узнать. Меньше, чем могло бы быть.
Тридцать два, бьет как обухом по голове. Тсуна вздрагивает и делает глубокий вдох:
— Это много. Но спасибо.
— Тц, — Реборн явно закатывает глаза. Слышится звук открывающегося тюбика. — Знаешь слова… Если ты приготовишь сотню блюд, ты все еще не повар, если ты нарисуешь сотню картин, ты еще не художник. Почему ты считаешь себя убийцей после тридцати двух трупов?