глава 9 (1/2)

Если человек проходит через достаточное количество травматических переживаний подряд, его мышление искажается и он перестает чувствовать вообще какое-либо сочувствие. Перестает понимать эмоции людей — и начинает чувствовать к ним полнейшее равнодушие. Это является огромным препятствием перед повторным изучением чувств и реакций на них, большинство людей не в силах его преодолеть, и в итоге — они остаются без элементарной эмпатии.

Как выглядят убийцы?

Нет, визуальных отличий не существует. Нет, их не получится отличить по характеру.

Есть несколько общих черт, по которым можно их определить.

Первая — это тщеславие. Слишком многие из них попадаются на крючок, возвращаясь на место убийства или не убирая до конца улики.

Вторая — это извращенная мораль. Убийство является самым серьезным по наказанию преступлением в странах с развитой демократией. Убийство — это табу, и потому когда человек переступает через него, он неизбежно меняется: вне зависимости от того, планировалось ли оно или это была самооборона. Общественные устои, нравственность, совесть, эмпатия — все это рушится в тот момент, когда в руку ложится пистолет. Или нож. Или кто-то толкает кого-то с крыши. Рушится — и как будто крепкая плотина воспитания получает неожиданный толчок водой и начинает обваливаться. Убийство неизбежно вызывает мощнейший адреналиновый всплеск в организме, а адреналин — тот гормон, на который мозг очень любит подсаживаться.

А когда его много — он подсаживается очень быстро.

Поэтому если было одно, то за ним всегда может последовать второе и третье, и никто не может точно утверждать, что не повторит, — он не знает, чего захочет его тело в определённый момент.

Третье — отсутствие эмпатии.

Нетравмированный человек с четкой моралью не задумывается о том, чтобы убить или покалечить другого человека, потому что это причинит ему боль — его чувства _отзовутся_ на чувства того, кому решили навредить. Из этого следует вывод, что среди убийц точно есть человек, переживший достаточно травм, чтобы потерять эмпатию. Или среди убийц есть человек, который родился без нее. Потерял ее вследствие травмы. Не получил из-за воспитания.

К чему все это?

Ах, да.

Хром смотрит на дуло пистолета и понимает, что в нее выстрелят, если она скажет что-то неправильно. У нее нет в этом сомнения.

— Итак, что произошло с Тсунаеши?

Она смотрит на тело, лежащее рядом на полу, и хмурится.

— Да-да, с ним, — мужчина присаживается перед ней на корточки, не сводя глаз. — Можешь не пытаться провернуть на мне свои туманные штучки, не сработает, тебе очень не повезло.

— Это не он… — хрипло отзывается девушка и от наигранно-удивленного выражения лица чувствует волну раздражения, поднимающуюся в груди.

— А то я не понял, учитывая то, что в нем Неба не осталось, вот это удивляешь, — пистолет прижимается к кончику носа. — Что конкретно с ним произошло?

— Мафии нельзя стрелять в женщин и детей.

— Если они невиновны, — кивает брюнет. — Когда они мешают выполнению задания, а ты мне его к чертям разрушила, я вполне имею право не только выстрелить, но и устроить допрос с пристрастием. Я уверен, ты этого не хочешь. Туманы очень боятся боли.

«А кто ее не боится?» — хочет спросить Наги, но проглатывает возмущение. Дергается кадык.

— Я поменяла сознания Тсунаеши и своего друга местами, — честно признается она. Жесткое выражение лица мужчины смягчается — глаза все еще опасные, холодные.

— Очень талантливо для той, о которой ноль информации в кругах. А теперь верни все на место.

— Нет.

Выстрел.

Прямо над ухом, оглушающий до судороги, до дрожи, челюсти крепко стискиваются от испуга.

— Ты не понимаешь ситуации, — говорит мужчина, возвращая оружие к ее лицу. — Я не даю выбора. Ты либо возвращаешь Саваду Тсунаеши, либо умираешь прямо сейчас, потому что мне точно не нужна та, которая один раз создала помехи.

Наги упрямо смотрит и повторяет:

— Нет.

— Тебе хочется умереть? — недоверчиво спрашивает мужчина, изгибая бровь. В его мыслях мелькает обреченное «блять, хоть бы не нарваться на суицидницу».

— Я уже спасла его, — взгляд девушки смещается на тело. Дышит. Двигается грудная клетка. — Нет разницы, что будет дальше. Даже если умру, он будет жить, а именно этого я добивалась.

Реборн опускает оружие с грязным ругательством и выпрямляет ноги. Наги удивленно моргает. Она была уверена, что спровоцирует таким ответом, и готовилась к тому, что следующая пуля полетит прямиком в переносицу — чтобы умирала подольше, — но не то, что это уберет угрозу жизни от лица… буквально.

— Как вы, туманники, меня заебали, — искренне говорит мужчина, и Хром выпучивает глаза. — Почему тебе надо было помешаться на каком-то своем друге, почему не помешаться на желании жить, чтобы вас хоть раз пугали угрозы скорой смерти? — он раздраженно спрашивает ее, явно не дожидаясь ответа, и наклоняется к отрубившемуся мальчишке, разглядывая его. — Так или иначе, его вышвырнут из чужого тела, у тебя был худший выбор сосуда из всех возможных. Леон, свяжи ее.

Оружие в руке подсвечивается желтоватым светом, превращаясь в шустрого крупного хамелеона, который кидает внимательный оранжевый взгляд прежде чем приблизиться, а затем обвивается вокруг ног и рук, становясь плотными веревками. Наги пытается направить Пламя и испуганно распахивает глаза, понимая, что оно словно бы замерло в грудной клетке.

— Ты все-таки не поняла? — спрашивает мужчина, подтаскивая тело Савады к стенке, прислоняя спиной, заставляя принять полусидячее положение. — Твои фокусы не сработают, какой бы талантливой ты ни была. Ты — Туман, я — Солнце. Худший для тебя противник.

Реборн на мгновение замолкает:

— Тебя не научил этому твой друг? Хотя то, что он смог объяснить тебе на расстоянии, как использовать Пламя, уже неплохо.

Девушка сглатывает внезапно появившуюся на языке обиженную горечь. Такой резко изменившийся тон: с угрожающего на снисходительный выбешивает. Особенно когда уже признали врагом, когда наставили пистолет с угрозой смерти, — и вдруг просто связали, смотря, как на недоучку (хотя, да, она именно такой и была).

— Я знаю это, — поджимает губы. — Просто определять сложно.

— Когда чувствуешь подсознательное желание сделать шаг назад, потому что что-то блокирует возможности Пламени, то это практически со стопроцентной вероятностью кто-то с Солнцем, — монотонно, словно преподаватель, отвечающий на вопрос, отзывается Реборн, протягивая руку, подсвеченную лучистым желтым, к обескровленному лицу. Кладёт ладонь на лоб, прикрывая глаза пальцами. На вид ничего не происходит — Наги все равно дергается, почувствовав вспышку Пламени. — Не сработало. Ожидаемо, но нужно было попробовать.

— Я же предупреждала.

— С чего я должен тебе верить?

Хром отводит взгляд. И тут же возвращает обратно:

— Я все еще жива. И ты говоришь со мной, ничего не скрывая.

— При самом вероятном раскладе ты умрешь, — закатывает глаза Реборн. — Если только от тебя зависит, что они поменялись местами, то все еще стоит попробовать сломать тебе пару костей. А потом можно и пулю в голову. Как там в спиритизме? Убить медиума равно прервать контакт с миром духов. Тот же принцип.

Кадык нервно дергается при глотке. Она понятия не имеет, что будет, если ее убить. Она не знает последствий своего действия, чтобы утверждать: все происходило слишком быстро, слишком спонтанно. Если действительно все держится на ней, то…

— Ты засомневалась, — усмешка. — Этого достаточно.

Шорох одежды. Три шага вперед.

Капля холодного пота по шее.

— А если выйдет так, что я умру и умрут они оба?

Смех.

— Ты еще ребенок. Дети наивны, — она снова встречается с холодным взглядом на лице с мягкой улыбкой. — Туманы талантливы. Опасны. Для себя опаснее всего, сама видишь свое отсутствие страха перед смертью.

Веревка на руках и ногах начинает стягиваться до жжения на коже.

— Но, к сожалению, даже самые талантливые Туманы не могут связать свою жизнь с чужой в прямой зависимости. Вы были бы тогда слишком сильными для этого мира, не думаешь?

Жжение сменяется тянущейся болью, вырывая первый вскрик.

***

Тсунаеши просыпается, ослепленный белыми лампами. Как в больнице. За время учебы он уже научился отличать это ощущение лежания на приеме ото всех остальных: слой поролона, терможаккард, прощупывается алюминиевый каркас.

Не должно быть зажимов для рук, ног и шеи.

Он не должен здесь находиться.

Осознание щелкает, и в груди волной поднимается паника.

***

—…стойте.

Звучит голос Савады за спиной, когда по комнате разносится первый хруст. Наверное, сустав. Не очень серьёзно.

Реборн оборачивается на голос и удерживает себя от желания недовольно поморщиться, видя тусклые глаза вместо привычных ярких. Тусклый глаз. Второй красный и с непонятным, нечеловеческим и даже не звериным, зрачком. На лице Тсунаеши смотрится несуразно.

— Стою, — Леон прекращает стискивание в своих объятиях, замирая. — Опаздываешь с пробуждением, твоя подруга уже успела себе что-то вывихнуть.

На Реборна смотрят исподлобья, но без агрессии, скорее с каким-то отчаянием:

— Она не подруга. Она вторая часть моего Тумана.

Мужчина моргает:

— Разлученные близнецы?

— Нет.

— Странно, — хмыкает он, опускаясь на пол и поджимая к себе ноги по-турецки. — Но сейчас не об этом. Она поменяла тебя местами с человеком, которого менять местами и отправлять черт знает куда, не стоило. Мне нужно вернуть его обратно. Тебя, получается, тоже.

— Я не вернусь.

Реборн закатывает глаза:

— У тебя нет выбора.

— Вы не навредите этому телу, — качает головой юноша. — Потому что вам нужно вернуть того парня в него. Вы ничего не сделаете.

— Я убью ее, — кивает в сторону Наги в тисках Реборн. — Она очень волновалась за твою жизнь.

— Я тоже очень волнуюсь за свою жизнь.

Мужчина смеется. Только недавно бесился от того, что Туманы помешиваются в основном на идее, а не на желании жить, и это мешает в определенные моменты. И тут же встречает Туман, который помешался на желании жить. И это мешает в нынешний, определённый, момент.

Возможно, Фонг права и он притягивает к себе проблемных.

— Хорошо, что ты хочешь? — разводит руками Реборн, опуская ладони на колени с глухим хлопком. — За то, чтобы покинуть это тело. Мы можем заключить сделку.

Юноша опускает голову. Кидает быстрый взгляд на Наги, скованную, бледную, больше, чем в их видениях в подсознании.

— Меня зовут Мукуро Рокудо. Я заключенный Семьи Эстранео на протяжении десяти лет.

Реборн много прожил, и он считал, что его мало что способно удивить. И он прав. Он не чувствует удивление, когда слышит имя Семьи, которая, вообще-то, должна быть уничтожена из-за особо опасного статуса. Только бесконечное раздражение от того, что ничего в этом мире не могут сделать нормально. И что, чтобы было нормально, придется напрягаться, потому что это не та организация, которую можно просто оставить существовать, нужно нанести хоть какой-то вред и забрать хоть какие-то улики, чтобы потом кинуть их в лицо придуркам в Альянсе и заставить объяснить, какого хуя.

— Мне нужно мое тело. Если оно будет тут, я переселюсь в него. Это логичная сделка, — заканчивает Мукуро, настороженно прищурившись на недовольно дернувшуюся бровь на лице напротив.

— Предлагаю более интересную. Слей мне местоположение базы Эстранео, и я отпущу и тебя, и девушку после того, как Савада вернется в свое тело, — подпирает голову кулаком Реборн. Рокудо прикрывает веки. Звучит неплохо. Даже хорошо. Потому что в нынешней сделке жизнь Наги находится под угрозой, но если он выдаст свою привязанность к ней, — какая чертова жизнь, если она умрет из-за него, — то лишится последнего преимущества. Но есть одно «но».

— Я понятия не имею, — честно отзывается Рокудо.

— Да блять, — зло выдыхает Реборн. — Хорошо, что ты вообще знаешь? Вся информация, которая есть.

— Это лаборатория, — удивленно моргает Мукуро. — Там есть мои ровесники и дети. Взрослых не видел.

— Отличные новости, просто потрясающие, — мужчина достаёт из кармана телефон, открывает контакты и тыкает большим пальцем на иконку вызова.

Первое, что он говорит после пары гудков:

— Я заплачу.

***

Он не должен быть здесь. Где он?

Холод прокатывается по телу.

Он не должен быть здесь. Где он?

Пот течет так, словно он пробежал несколько километров, и дыхание сбито ровно настолько же. Тсунаеши откашливается, с отвращением сглатывая вязкую слюну.

Он не должен быть здесь. Где он?

Руки дергаются в попытке вырваться, напрягается шея, дрожат ноги, но зажимы явно делались достаточно крепкими, чтобы удержать пациента. Как в психиатрической больнице для особо буйных. Он в палате? Как он тут оказался? Происходящее было галлюцинацией? Нет-нет-нет, это не могло быть нереальным. Он вспоминает, что одним из типичных признаков больных является отрицание своей болезни, и с губ срывается обреченный стон.

Он не должен быть здесь. Это не больница. Он не болен. Он точно это знает. Где Хром? Что с ней случилось? Почему тут пусто? Почему смазывается взгляд? Как он тут оказался? Кто-то постарался и словил их? Это та самая охота за его головой? Надо будет сказать Реборну, что он плохо выполняет свою работу. Как выбраться? Нет, сначала найти Хром, потом выбраться. Что она делала? Как они провалились в подсознательное? Он все еще в Франции? У него нет денег на вероятный побег, будет сложно. Нет, он не должен быть здесь, не должен, не должен. Почему так сильно путаются мысли?..

Тсунаеши делает глубокий вдох, первый за все время речитатива мыслей, и он обжигает легкие, давая секунду отрезвления.

У него паническая атака.

Нужно дышать и не давать мыслям спутаться.

Легко сказать.

Он делает глубокий вдох. Глубокий выдох. Ногти царапают обивку. Звук отрезвляет. Слишком громкий для этого места. Нормальный для его состояния. Глубокий вдох. Глубокий выдох. Глубокий вдох. Глубокий выдох. Сердце должно биться медленнее. Пульс должен быть ровнее. Вдох-выдох. Не сбиваться. Не торопиться. Глубокий вдох. Глубокий выдох. Так правильнее.

— Нехило тебя тряхнуло, — комментирует женский голос на английском со стороны. — Отвык, что ли?

Появляется силуэт в белом халате, перчатках и маске. Рядом с ним точно такой же, но повыше.

— С его Пламенем что-то не так, стоит позвать доктора, — говорит высокий силуэт низким голосом тоже на английском.