глава 7 (1/2)

Когда Тсунаеши говорит, что единственное, чего он начинает бояться в самолетах — это очередного покушения на свою жизнь, Реборн невольно весело фыркает себе под нос.

Вчера днем (в это время Реборн как раз-таки и проснулся, получив нагоняй от Фонг за то, что обещал следить, а в итоге?) позвонили из авиакомпании и сообщили, что самолеты смогут снова лететь с завтрашнего утра, грозы прекратились. Савада проснулся ближе к ночи, успел понравиться вернувшейся к учительнице И-Пин и совершенно разонравиться Леону, потому что у И-Пин был в руках Ричи — на вид совершенно безобидный обезьян, который в своих достоинствах имел как минимум пушистость, как максимум, в отличие от хамелеона, не смотрел так, будто хотел сожрать. И успел встать на защиту Гокудеры, который рвался лететь с ними. Защита не в смысле «пускай летит», а в смысле «вы взрослые люди, которые допустили то, что ребенок оказался тут, возьмите за него ответственность». Реборна тогда так скривило: слово «ответственность» он терпеть не мог. И как раз-таки поэтому отказывал в очередном попутчике.

Если ему, убившему наследников Вонголы, припишут еще и случайную смерть второго сына Паолини, то он никогда из долгов не выберется.

Поэтому пришлось идти на крайние и самые безболезненные меры: слабительное никогда никому не вредило, но задерживало при больших количествах достаточно, чтобы этот ребёнок не попал на самолет. Фонг на подобное лишь пожала плечами: ее вылет был позже и потому она направится сразу в Италию. Ей, вообще-то, предстояло переспорить стариков в том, чтобы позволить ей присутствовать на собрании Альянса: они очень не любили менять уже представленные списки, но помогало то, что она была ровно такой же старой, ровно такой же упрямой и гораздо более опасной.

«Разве называть женщин старыми нормально?» — вздыхал Тсуна. — «Ей до старости еще много лет».

Реборн тогда посмеялся. Саваду было легко ввести в прострацию. На этот раз хватило новости о том, что то, что раз они выглядят на возраст, в который попали под проклятие, это значит, что они гораздо старше. Гораздо старше — примерно сотня лет. (Тсунаеши после таких фактов посмотрел на него так обреченно, что мужчина почти испугался: что-то изменилось в нем? он начал внезапно разлагаться? — и уронил голову в ладони, страдальчески стеная).

— Реборн, мы же сейчас проходим на самолет, как обычные гражданские? — спрашивает Тсуна, вырывая из мыслей. Брюнет кивает, не глядя на него. — А что по поводу оружия?.. — он понижает голос. Ну хоть так. Надо ему сказать, что слово оружие/пистолет/шпион и еще парочку Реборн уже по губам на десятке языков понимает, слишком уж часто они звучали.

— Неужели ты видишь меня настолько беспечным? — усмехается мужчина. — Хотя, ты определил меня… на шестнадцать лет? Половина возраста Фонг? Неудивительно, что ты не считаешь меня серьезным. Не волнуйся, все будет в порядке.

Не волнуйся, все будет в порядке, — не та фраза, которой можно довериться от убийцы, но не то чтобы у Тсунаеши был выбор. Он кивает, прикрывает глаза и запрокидывает голову так, чтобы затылок свесился через спинку стульев.

— Поспишь в самолете, нам лететь около пяти часов, — добавляет Реборн, видя, как тот устало потирает глаза.

Тсунаеши наконец видит нормальный процесс посадки на самолет: как нужно подойти к стойке регистрации, как проверяют на багажной ленте сумки (у него правда замирает сердце, когда наступает время кейса Реборна, но ничего катастрофичного не случается («Это двойное дно?» — спрашивает он тихо, приподнявшись на носках, чтобы быть ближе к уху, но брюнет отрицательно кивает: «Второе дно небезопасно. Гражданские не настолько глупы, как могут показаться»)) и как вешают на них бирки, на самом деле, не самые надежные, сорвать на раз-два, но хоть что-то. Затем нужно тащиться по указателям для предполетного досмотра, и у Тсуны снова — снова, черт подери, у него так организм не выдержит, — потеют ладони от нервов, когда Реборн проходит через рамку и позволяет осмотреть себя. И снова ничего. Как будто обычный гражданский.

— Так где все же? Ты же не собираешься лететь без всего? — спрашивает Тсуна, пройдя такой же досмотр и теперь становясь рядом с зеленой рамкой. Нет декларации. Значит, оружие точно официально не вписано в то, что лежит в багаже.

Реборн улыбается и машет рукой, мол, давай, предполагай.

И Тсунаеши действительно воспринимает это как вызов, поэтому всю поездку на автобусе до самолета, все слова о правилах безопасности, он сидит хмуро и явно перебирает в голове варианты. Реборн в какой-то момент решает, что тот просто уснул в раздумьях, и думает позвать стюардессу с просьбой о кофе (у него из головы не выходит фраза о покушении на самолете, потому что вдруг это снова чертова вонгольская интуиция) покрепче, чтобы не уснуть в следующие часы, но Савада дергается, оживленно поворачивается к нему и вполне уверенно произносит:

— Леон.

Реборн не может не улыбаться. Ему нравятся люди с мозгами, даже если те работают как-то слишком долго.

— Что «Леон»?

— Его здесь нет. Он может превращаться. Скорее всего, он ответственен за то, что ты как-то скрыл… — Савада осторожно смотрит по сторонам и понижает голос, —…то, что нельзя проносить.

— Не волнуйся, нас уже не ссадят с рейса, если ты произнесешь страшное слово, — смеется мужчина. — Этого делать нельзя при проверке, но не здесь. И ты _почти_ прав, — он вращает ладонью вправо-влево. — Предположи, что Леон умеет больше, чем просто превращаться.

Савада снова замолкает, и это снова затягивается, и Реборн уверен, что… наверное, и в этот раз будет долго, но Тсунаеши поворачивается к нему минут десять спустя на этот раз и неуверенно произносит:

— Он мог бы съесть?..

Тсунаеши жмурится, толком не понимая почему. И краснеет. Тут уже причины ясны. Реборн выглядит слишком довольным, а самооценка Тсуны растёт в геометрической прогрессии, хотя все, что он сделал — это дал верный ответ.

— Все верно!

Тсунаеши не может смотреть на эту улыбку, поэтому отворачивается к окну и глубоко выдыхает, глубоко вдыхает. С каких пор его желания свелись к «выпендриться перед этим человеком хоть чем-то, чтобы он меня заметил»? И с каких пор выпендреж становится тем, чем ему приятно заниматься, если половину своей жизни он держался в низах, а потом старательно оставался посередине, среди такой же массы людей вокруг, и пытался не отсвечивать?

— Ты будешь есть сейчас или позже? — спрашивает Реборн, и Тсуна берет контроль над голосом (если бы он этого не сделал, то остался бы только писк, он уверен), откашливается и говорит, что потом. А пока спать. — Тогда тебе вообще нет смысла есть здесь, если потом можно пообедать прямо во Франции.

— Но тут бесплатно.

— Все равно за мой счет.

Тсунаеши на секунды чувствует себя виноватым, а потом презрительно смотрит на вину, потому что человек, из-за которого сгорела его квартира и который выкинул его из привычного ритма жизни, должен как минимум платить за него, все логично. Он еще и потребует отвести его в какое-нибудь место подороже, чтобы хоть как-то отомстить.

Он не хочет думать о том, что Реборн — посредник между кем-то (его отцом, нынешним боссом, всем миром мафии) и им самим.

Сон смаривает Тсуну быстро и так крепко, что его приходится трясти, чтобы выдернуть из него и еще какое-то время следить за тем, чтобы он не врезался в ближайшие стенки или людей. Потому что хуже состояния после бессонной ночи может быть только состояние недосыпа. В нем ему даже светлые улицы, едва подсвеченные солнцем, кажутся самыми обычными серыми. Что там — он сначала не понимает, почему тут утро, пока ему не поясняют, что, вообще-то, в мире куча часовых поясов, и разница между Инчхоном и Парижем примерно минус восемь часов. И здесь шесть утра.

Тсуна говорит, что раз шесть утра, то он может заслуженно поспать, и он действительно благодарен тому, что ему позволяют это сделать: только зайдя в арендованную комнату, он падает на кровать, и никто его не тревожит.

***

У Наги были хорошие родители.

Правильные и воспитанные, открывавшие дверь машины голландским хватом, никогда не просрочивавшие оплату счетов и водившие дочь к психологу, когда были уверены, что не смогут сами разобраться в ее проблемах. Она была им благодарна за все. Даже несмотря на то, что в школе (в частной и вроде бы хорошей) вслед из-за ее финансового положения неслись не самые приятные слова. Особенно забавным было, когда Наги приезжала на машине с водителем и кто-то говорил какие-то фразы про сосать и рабочий рот. Где найти такое место, чтобы пососать и получить машину?

Это был первый и последний ответ, за который она получила удар по лицу.

У нее были хорошие родители. У нее не было друзей. Не то чтобы ее это волновало: когда есть выбор между одиночеством и дружбой с теми, кто позволяет говорить плохо о тех, кто просто выше их по социальному статусу, лучше выбирать одиночество. Тем более, это была просто школа, она закончится и все прекратится, и можно будет ступить в жизнь без этих людей. Родители всегда говорили, что после нее проще, но никогда не соглашались на домашнее обучение. Они были хорошими, но не настолько, чтобы понять логику своего ребенка: быть подальше от тех, кто давит и унижает. Наги не могла их винить. Она тоже их часто не понимала.

Как оказалось позже, непонимание было от незнания.

В их мире, обычном, капиталистическом, запуганном, причинами действительно больших денег были две вещи: везение и связь с незаконной деятельностью. Наги почему-то всегда думала, что ее родителям просто повезло. Не стоило. Они не только связались с преступностью, но и не смогли достаточно оградить своего ребенка от нее — так Наги оказалась под колесами черной машины, а потом и на больничной койке, к которой подходили только юристы, дальние родственники и сомнительные личности без документов, потому что кроме дочери, под другие машины удивительным образом попали и мама с папой. Всем врачи отвечали, что девочка скорее всего не проснется, но не подчиниться закону — в завещании четко было прописано, что если случится что-то подобное, то нужно держаться до самого конца, — не могли.

У девочки было приличное наследство, и если бы она умерла, оно бы все перешло к остальной части семьи, но ей запрещено было умирать.

У девочки могли быть сведения, которые нельзя было разглашать, и если бы она умерла, то не было бы такого волнения в теневом мире, но ей запрещено было умирать.

«Какая грустная история», — раздался голос в кромешной темноте. — «Ты хоть жить сама хочешь?»

Так Наги познакомилась с человеком по имени Рокудо Мукуро, своим первым другом, который удивительным образом смог восстановить ей органы, находясь просто в ее голове, и помог удержать состояние в руках. Просто потому, говорил он, что богатым на этом свете попроще живется.

Еще он говорил, что она такой же Туман, как он, что они связаны, и ему хотелось встретиться с ней лично. Но он не мог. У Наги были хорошие родители. У Мукуро были хорошие надзиратели. Он рассказывал, что не помнит, как тут оказался, но помнит точно все, что с ним делали. На некоторых рассказах из прошлого Наги плакала. На некоторых бежала в туалет. Мукуро находился в ее голове, они разделяли одно тело, и все его воспоминания невольно сливались с ее.

«Почему ты не хочешь занять мое тело?» — спросила однажды Наги после рассказа, как он научился переселяться в других благодаря одному только прямому взгляду и брать их разум под контроль. Мукуро, тощий, бледный, длинноволосый, с алым глазом (страшным, на самом деле), отвечал на это, что Наги — его единственная родственная душа, чудом разделившийся Туман, осевший в двух телах сразу, и он не собирается просто так его лишаться. Наги после такого смотрела на себя, тоже тощую, тоже бледную, тоже длинноволосую, но с огромными фиолетовыми глазами, и понимала, что они слишком похожи. Но не было никаких свидетельств о рождении, ни об усыновлении, ничего. И Мукуро был реальным: не существует чуда, которое бы восстановило ей утерянные органы за какой-то там день, перепугав всех врачей.

Чтобы не было такого сходства, Наги обрезала свои волосы. Мукуро ничего не сказал, лишь посмотрел тоскливо и перевел плечами.

Наги жила своей жизнью, наконец-то училась на дому и не подавала виду, что в ее голове есть какой-то голос. Иногда к ней приходили работники церкви, спрашивая о чудесном исцелении, но что она могла им сказать? Только поддерживать миф о том, что… да, все так. Да, мои родители мертвы, я почти умерла, и это было чудесное излечение. Да, наверное, Бог любит меня. Можете использовать эту фразу в своей статье, если хотите. Мукуро смеялся в ее ушах, потому что был внутри, а внутри, за спокойным лицом, кипело раздражение. Он говорил, что сдерживать эмоции — плохо. Наги отвечала, что не может иначе.

И все равно в итоге могла. Попробуй не отреагировать, когда тебя будят в рань непонятной какофонией или когда шутят в серьёзный момент.