глава 3 (1/2)

Гокудера Хаято был ребенком. Верящим в то, что в этом мире все зависит от силы твоего желания и упорства. Ему было пять, и его мать исчезла из его жизни, зато появился Шамал, которого, чисто теоретически, стоило бы изолировать от женской половины общества, чтобы он казался нормальным, и взрывы. Сперва маленькие, самодельные. Потом взрывы при попытках контролировать собственное сумасшедшее Пламя Урагана. Затем динамита, который стал впоследствии его основным и любимым оружием.

Его отец и сестра считают, что в один момент из-за взрыва что-то в голове дорогого сына (брата) повредилось.  Потому что наслушавшись разговоров об американской мафии (тех самый предателях, которые сбежали прочь из смутной Италии и основали совершенно новые Семьи с совершенно новыми правилами за океаном), с чего-то решил, что, несмотря на свое Пламя Урагана и несмотря на то, что он был вторым ребенком, на которого не возлагалось особых надежд, вполне может претендовать на место Босса. И не только небольшой, но стабильной семьи Паолини.

Но и, например, Вонголы.

Удивительное дело, что россказней о принципе выборочности, где имеют значение живучесть и личные заслуги, а не Пламя и кровь, наслушался не только Хаято, но и многие другие мафиози. Которые, заслышав, что остался наследник (не такой опасный, как Занзас), которого чисто теоретически можно прикончить на раз-два и лишить крупнейшую и древнейшую семью скрытого туза, решили, что неплохо будет устроить на него охоту.

Неплохо будет покончить с этим раз и навсегда, думает шестнадцатилетний Гокудера Хаято, доставая без задней мысли динамит из широкой штанины и уже не жалея о том, что так потратился на билет, потому что за голову этого человека он получит в разы больше.

— Так, погоди, убери динамит, мы в самолете! — говорит, что на радость, в панике, что не на радость, вообще не то, что должна, жертва, не пытаясь дернуться с места. — Если эта хрень подорвется, то я не могу дать гарантии, что вообще хоть кто-то из летящих на борту выживет! Пожалуйста, убери!

Гокудера смотрит в огромные карие глаза, потом смотрит на свою руку и грязно выругивается. Окей, это было непродуманно.

Тсунаеши смотрит на мечущегося подростка?.. сколько ему лет? И тихо выдыхает. И тут же напрягается обратно, когда на попытку протянуть руку из широких штанов появляется не динамит, но нож. Окей, это более выигрышная вещь в данной ситуации.

— Не смей даже шевелиться, наследничек! — на японском выдает Гокудера, и Тсуна в ахере предполагает, что, наверное, их там всех учат с детства его родному языку??? Или как это работает. — Если понадобится, я угоню самолет, используя один этот гребаный нож, и ты все равно встретишь свой конец!

— А кому-то для угона хватает зажигалки… — тихо выдыхает Савада и вжимается в стену, когда мальчик, не заценив его шутку, пододвигается ближе на шаг и подносит лезвие слишком быстро к шее. — Амм… Послушай, парень. На этом рейсе летит… вроде как сильнейший киллер? И вроде как ему приказано меня сопровождать? Возможно, тебе не стоит торопиться с угрозами, давай… — лезвие касается шеи, — обсудим.

— Ты считаешь, что меня должна испугать какая-то угроза в виде какого-то там киллера? — хмурится блондин.

— Ну, знаешь… меня бы испугало. Тем более, что как бы лучший убийца.

Гокудера морщится, будто его с силой ударили, но, в отличие от физических пинков, от удара по самолюбию и самоуверенности синяка не останется.

— Меня зовут Тсунаеши Савада, — рискует продолжить…

— Да знаю я, как тебя зовут! Сынишка Емитсу! — да что ж такое-то с его отцом, что его все ненавидят, нет, он понимает, что с ним не так, но просто грешно не спросить и не посетовать на свою судьбу. — Вылез, как черт из табакерки, будто одного оставшегося наследника Вонголы этому миру не хватало!

А вот это уже интересно.

Тсунаеши, наверное, наивно и искренне верил, что раз к нему приставили защиту и тащат волоком за шкирку прямо к свободному месту, то на это место логично нет претендентов, а грохнуть его хотят просто потому, что это мафия, и просто потому, что в это ввязан его папаша, которому грех не наставить палок в колес. Теперь приходит понимание, что грохнуть его хотят больше от того, что он мешается… кому-то еще? Встать на место. Ну и, видимо, этот кто-то еще тоже был не особо любим публикой, и все-таки логика в том, чтобы убрать всех и оставить теневой мир в хаосе и проблемах, была.

Задумавшегося Саваду встряхивают за ворот, нож чуть надрезает бледную кожу, а рука, если бы могла, отвалилась бы, чтоб не приносить себе и хозяину лишней боли. Тсуна морщится до искр перед глазами, с трудом разлепляет веки — замечает панический взгляд (охренеть, какие же зеленые глазищи) куда-то в сторону, поворачивает в эту сторону голову и видит… закровившее плечо. Класс, просто класс, Реборн, ты же мог, мать его, просто вылечить, да почему в его жизни все так плохо и сложно резко стало?

— Послушай… — начинает Тсуна и сбивается. Он же не знает имени. — Как тебя зовут?

— Гокудера Хаято, — отзывается еще не до конца сломавшимся голосом мальчишка и, предсказывая дальнейшие вопросы, рявкает. — Я японец только по стороне матери!

«Так это уже половина, чего выеживаться-то», — устало думает Тсуна: болезненные вспышки сходят на нет, сменяясь внезапным утомлением. Это все нервы, точно.

— Послушай, Гокудера-кун, — пытается снова Тсуна. В принципе, можно сказать, что он узнал о своей преступной крови меньше дня назад, что где-то в Италии беззащитная мать, что у него немного нет выбора, потому что если не пойдет добровольно, то потащат насильно (звучит как исповедь перед барменом, когда ты еще не в ауте, уже в говно и почти в доску) (Саваде двадцать, он еще толком не пил, но он именно так себе представляет подобное), но он лишь спрашивает. — Есть еще претенденты? На пост Босса?

— Чего? — выдает удивленно блондин, моргая. Убирает нож. Отступает. Тсунаеши сползает на грязный пол по прохладной стене и стукается затылком о нее. — Ты не знаешь?

— Я не знаю вообще ничерта, — отвратительно, и как он будет объяснять бортпроводнице или кому еще, кто спросит, откуда кровь? Или что он скажет, если его разденут, а там будет такое явное ножевое ранение? Тсуна не криминалист, не ввязывался в драки, но отличить «случайно напоролся» от «врезали со всей силы» даже он бы смог. — И если можно отказаться от поста, я откажусь. Просто мне сейчас нельзя умирать, понимаешь? Потом, может, пересечемся, но сейчас правда нельзя, я вообще все это ради матери делаю, — Савада потирает пальцами здоровой руки виски, опуская взгляд на тяжелые яркие кроссовки.

Гокудера делает шаг вперед. Он выглядит сомневающимся. Убить… приятнее, за это будет награда, деньги не бывают лишними, но навлечь на себя гнев одного из аркобалено… навлечь на себя проблемы с королевской семьей?

— Поклянись, что откажешься, — говорит Хаято, протягивая руку. — Для этого правда нужно прибыть в Италию. Но я не могу верить тебе на слово.

Ками, ты же всего лишь ребенок, думает Тсуна, почему тебя вообще в этот пиздец пихнули. Протягивает руку навстречу чужой ладони: сухой и жаркой — и сжимает.

— Если что-то пойдет не так, извини, это моя первая клятва, — выдавливает из себя кривую улыбку Савада. Гокудера нервно мечется взглядом из стороны в сторону — неужели тоже? Наверняка, тоже, это ребенок, Тсуна себя не считал-то достаточно взрослым, ему оставалось чуть меньше недели до совершеннолетия, а тут перед ним стоит мальчишка, школьник, с еще убирающимися щеками и устанавливающимся голосом. — Я, Савада Тсунаеши, клянусь, что откажусь от…

Щелкает запертый замок, открываясь.

—…поста Десятого Босса Вонголы…

Гокудера сдавленно хрипит, цепляясь пальцами за шею. У него буквально проносится перед глазами жизнь: позор на выступлении после отравления сестринской едой, улыбка матери, долгие уроки с кучей репетиторов, итальянские деревушки, к которым ближе всего был родной особняк, скрывшийся ото всех в лиственном светлом лесу. Он судорожно втягивает воздух, сипя, и думает, что сам подставился, сам виноват, нельзя верить в чужую неосведомленность, нельзя верить в чужую слабость, это все была хитрость, продуманная заранее — его наверняка заметили еще в аэропорте.

— Отпусти его! — доносится, как сквозь вату. Что?

— Отпусти, он не виноват! — громче.

— Реборн, убери от него руки! — Гокудеру окатывает таким количеством Пламени Неба, что ему кажется, что он не задохнется, а сгорит. Тот, кто пытался придушить его гарротой, закашливается, размыкая хватку, и Хаято падает на пол, хватая самый вкусный в мире воздух.

У человека, которого он хотел убить, рыжие-рыжие глаза.

— Ты хоть думай, кому и какие клятвы даешь! — мрачно раздается со спины. Гокудера видит мужские туфли, узкие брюки, протянутую руку с красивыми манжетами на запястьях, за которую цепляется Тсунаеши, поднимаясь. — Он пытался убить тебя!

— Он передумал! — шипит в ответ Тсуна, пошатнувшись. Мужчина — это Реборн, мать его, Реборн, Вонгола действительно заказала лучшего для защиты наследника, — хмурится, замечая кровь на плече, впитавшуюся в рубашку. Переводит взгляд на все еще сидящего на земле Гокудеру:

— Одно сомнительное действие, пока меня не будет, и я переломаю тебе все кости, а затем выставлю на собрании Альянса все так, что ни ты, ни твоя Семья не отмоется от позора нападения на Десятого Босса Вонголы, Дымовая Бомба Хаято, — говорит мужчина и выходит за дверь, быстрыми шагами удаляясь прочь. Гокудера нервно смеется — конечно, его знают. Конечно, теперь можно даже и не пытаться убить.

— Ты в порядке? Он тебе ничего не повредил? — спрашивает Савада Тсунаеши, и у него все еще яркие, рыжие, пламенные глаза. Гокудера не понимает, почему так странно чувствует себя, но на вопросы утвердительно кивает. Шатен выдыхает, устало склоняя голову. Реборн возвращается в следующие пять секунд, запирает дверь, успев зашипеть на то, что два дебила-малолетки не додумались это сами сделать, и совершенно бесцеремонно разрезает ткань рубашки на Саваде. Тот выглядит настолько ошарашенным, что напоминает сову.

— Можно было без членовредительства? — спрашивает он, пока Реборн скидывает куски ткани в мусор. И тушуется под недовольным взглядом.

— Я бы тебе точно что-то повредил, если бы стягивал с руки, если ты не заметил, теперь это не небольшая ранка, с которой справится организм пламенника, а полный пиздец.

Тсуна думает, что пиздец — это отличное слово для описания ситуации.

Пиздец, например, ему с его внезапным идиотским крашем, когда Реборн подходит к нему, голому по пояс, и кладет руки на грудь и по другую, неповрежденную сторону плеча. Потому что сердце колотится, гонит кровь к щекам и в уши, и он красный и оглушенный просто от пары прикосновений, и это идиотски. Ему не десять! Реборн хмыкает сверху — и под его пальцами начинает искрить желтым.

Солнце.

Иронично, что Реборн с его-то элементом не похож по внешности на Рапунцель. С губ срывается идиотский смешок. На рану надавливают — совсем немного, но он уже готов осесть от боли, — чтоб не отвлекался, а затем… у него такое ощущение, будто ту часть тела, где ножевое, опустили в густую теплую жидкость, которая проникает внутрь.

Это приятно.

Примерно настолько же приятно, насколько ощущать себя здоровым, потому что от лечения не остается ни шрама, ни царапины, ни покраснения, ни-че-го, Тсунаеши левым делом думает, а не лучше ли в этом месте кожа, чем на всем остальным теле, но это он не сможет проверить. Лишь торопливо натягивает на себя футболку, кинутую в лицо, под нервно отбивающийся ритм ботинка.

— Гокудера-кун? — осторожно обращается к мальчику Тсунаеши. — С тобой все будет в порядке? — позволяет себе спросить, пока Реборн презрительно фыркает где-то за спиной. Сам Гокудера головы не поднимает, но кивает и отвечает, что все в порядке. Тсуна просто надеется, что с ребенком (у него есть какое-то родительское отношение ко всем, кто младше, простите, он сын своей матери, а она новая мать Тереза) будет все в порядке. Он треплет светлые волосы и, не дожидаясь пинка, первым выходит. Реборн еще какое-то время смотрит на вообще-то перспективного молодого киллера и шагает следом. Внутрь пытается опасливо заглянуть полноватый мужчина, но тут же испуганно захлопывает дверь.

Гокудера не может заставить себя подняться, не может осознать до конца: Небесное Пламя было чистым-чистым, горячим-горячим, оно было сильным настолько, что заставило аркобалено отпустить его и оставить в живых. Оно было совершенно точно родным. Знакомым. Не обжигающим тела.

Это было Пламя его настоящего Неба, находка один к ста в этом мире, где пламенники раскиданы по разным сторонам света, а судьба слишком непредсказуема. Его настоящее Небо, которое он попытался убить и которое все равно его защитило. Хаято поднимает голову вверх и надрывно смеется, не замечая, как на светлых ресницах скапливаются мелкие прозрачные капли.

***

— Пиздец, — выругивается себе под нос Реборн, а Тсуна повторяет у себя в голове, но с более счастливой интонацией. — Какого хрена ты улыбаешься? — щурится мужчина. — Ты сбежал от моего сопровождения, встретился с подрывником — почему-то решил его не убивать до такой степени, что использовал Пламя Неба, которое чисто теоретически ты использовать не умеешь, — а теперь сидишь и лыбишься? Серьезно?

— Ну… — Тсунаеши внезапно чувствует себя смятенным. — Все живы, ты в порядке, я в порядке, даже с целой рукой.

Реборн медленно моргает.

— Я прикончу этого мальчишку, как только мы выйдем из самолёта.

— Нет.

— Да, — мужчина подтаскивает к себе свой чемодан и выуживает оттуда бутыль. Савада недоуменно хмурится, пока не замечает ярко-красное пятно, которое уходит по тыльной стороне руки вверх по предплечью (по спине бежит холодок: как только никто не увидел, все так понадеялись на фейс-контроль при входе, который они, кстати, благополучно обошли у всех на глазах), которое скрывается под жирным кремом, напоминающим тональный.

— Тебя как-то задело?..

— Ага, твоим Пламенем, — Реборн придирчиво разглядывает руку и вздыхает. Смотрит устало. — Чтобы скрыть красные точки, недостаточно просто косметики, потому что один раз тебе в лицо ударят — и все, считай, что приговор подписан. Да даже может просто на телефоне или наушниках остаться крем, а на коже нет. Чтоб спастись от инцидентов с гражданскими, придумали средства, которые реагируют только на Пламя. Ты задел меня Пламенем Неба. Вопросы?

— Ты говорил, что тебе много лет, но по тому, как ты сейчас бесишься, не видно, — замечает Савада. Реборн шипит, щурясь:

— Из-за твоей доверчивости ты мог умереть, а я мог провалить задание. Так что рот закрываешь и наслаждаешься остатками полёта.

Тсунаеши почти вжимается в сидение, почти — потому что Реборн же вроде говорил, что должен довести его в целости и сохранности. Вздыхает, потому что телефон назад теперь точно не получит, растеряв и так небольшое доверие, и тянется к планшету на проводе.

— Реборн… — неуверенно начинает он, выбирая какой-то очень короткий и не самый умный фильм (самое то, чтобы не загружать мозг еще и чужими переживаниями). Брюнет демонстративно выдыхает и тянет тихое «М?». — Гокудера-кун сказал, что я могу отказаться от поста Десятого Босса, потому что есть еще другие претенденты.

— Другие претенденты есть, но у тебя нет выбора, кроме как согласиться, — резко отвечают, даже не повернув головы.

Они молчат до самого объявления посадки.

И даже когда оказываются внутри аэропорта. Реборн отвечает кивком на вопрос «А на выходе на безопасность проверять не будут?» и скидывает вещи на ближайшие стулья, сканируя толпу взглядом. Тсунаеши следит больше за ним, потому что интуиция молчит и чисто теоретически он в безопасности.

Чисто практически как-то некомфортно. Хоть верни телефон, там твиттер, ему нужно поныть о том, что его игнорирует единственный возможный собеседник.

За окном стелется туман, и если будет штормовое предупреждение или снижение видимости, то им придется ночевать в Инчхоне (это же Инчхон? Он не забыл, как читать по-английски?). И Тсуна был бы благодарен, если они будут ночевать не в аэропорту, а где-нибудь, где есть кровать, потому что спать на железных стульях, конечно, интересный опыт, но он к нему не готов. Мимо проносится ребенок к матери, говоря на корейском, и единственное, что Тсунаеши понимает: что он вообще не понимает чужой язык.

— Реборн, а ты знаешь корейский?

— Нет.

Классный разговор, ладно.

— А мне нужно будет учить итальянский?

— Этим займутся преподаватели Вонголы, а не я.

— И сейчас ты не хочешь мне ничего объяснять?

— Нет.

Проходит пара минут, и Савада снова поворачивается к хитману:

— А откуда ты знаешь японский?