глава 2 (2/2)

— Я могу предложить вам напитки, в том числе и алкоголь, или еду. Также в ряд услуг, предоставляемых пассажирам бизнес-класса, входит свежая пресса и пароль от вай-фая.

Тсунаеши действительно чувствует себя смущенным, потому что не может выдавить ни слова, не боясь заикнуться. Реборн весело косится на него, перетягивая разговор на себя, спасая от неловкой ситуации, помогает ушедшей и вновь вернувшейся стюардессе передать Саваде какой-то салат и сок, забирает алкоголь — и отвешивает щелбан, отвлекая, когда юноша собирается ввести в телефон выданный пароль.

— Эй! — возмущенно косится Тсуна, когда гаджет вытягивают из его рук и забирают себе. — Какого черта?

— Это надо было сделать даже раньше, — хмыкает Реборн, пряча телефон в карман. — Я, конечно, поражаюсь уже не раз твоему благоразумию и логике, но ты не думаешь, что если ты случайно ляпнешь что-то, что гражданским знать не надо, то будут совершенно ужасные последствия?

Вдох-выдох. Тсуна понимает, но все равно надеялся, что создаёт достаточно доверительный образ. И вообще, у него был план звонить в полицию, в ЦРУ, ФБР, куда угодно, если все же получится так, что его или мать захотят убить! Как прикажете это делать без телефона, в который только нужно было забить номера?

— Мне тогда нужно сказать в конфах, что меня не будет.

— Ты же понимаешь, что тебя в принципе там больше быть не должно?

— Окей, тогда мне нужно удалить аккаунты в соцсетях, верни мне телефон, чтобы я мог попрощаться с людьми, с которыми я общался несколько лет и вынужден разорвать общение прямо сейчас и точно не по своей вине! — вспыляет Тсунаеши, Реборн задумчиво на него косится, а потом со вздохом протягивает ладонь: пустую, как для рукопожатия:

— Клянись тогда. Мне не хочется лишних проблем.

— Клясться?

— На Пламени. Я, Савада Тсунаеши, клянусь, что не буду выдавать гражданским, с которыми общаюсь на данный момент, а также гражданским в принципе, где я нахожусь, с кем и что делаю, и продлится действие этой клятвы до того, как я попаду в особняк Вонголы. И пускай Небо сожжет меня в ином случае.

— Небо… сожжет? — сглатывает Тсунаеши. Нет, конечно, понятно, что слово «Пламя» использовалось не для красоты, но такой буквальности он не ожидал. — Я не согласен сгорать заживо только из-за того, что могу сказать что-то не то!

— Тогда проживешь без телефона. На столике есть планшет авиакомпании, можешь найти фильм и развлекаться, потому что лететь нам недолго, — пожимает плечами мужчина, отпивая из граненого стакана янтарную жидкость. А потом тянется рукой к чужому салату (Тсуна возмущенно пискает, притягивая его к себе, простите, но закажите свой, это не Ваше!).

— А до куда мы хотя бы летим? — спрашивает Савада, уныло тыкая куски крупного белого сыра.

— Инчхон. Там пересадка, потом Париж. Там пересадка в Шарль-де-Голль. Потом Неаполь. А там доедем до Палермо, это недалеко.

— И почему нельзя было просто полететь напрямую, это же какое растягивание расстояния, — закатывает глаза Тсунаеши. Реборн согласно мычит:

— Если бы не такие пересадки, мы бы уже завтра были в Италии, а уже послезавтра мое задание признали бы выполненым, но, увы, нет.

Салат кончается. За окном красиво, но однообразно. И, простите, но смотреть фильмы у Тсунаеши нет настроения. Он отбивает ритм по толстому стеклу и устало разворачивается к Реборну всем телом снова. Тому это кажется почти забавным: у него нет своих детей, но он не раз видел, как те канючат у родителей телефоны, забранные в качестве наказания, и сейчас словно оказался на месте папаши, который ни за что лишил ребенка игрушки, и теперь ребенок всем своим видом пытается надавить ему на совесть.

— Я не умею давать клятвы на Пламени.

— О, так, то есть, ты обдумывал этот вариант, — веселится мужчина, передавая стюардессе пустые стаканы и тарелку. — Это очень просто. Повтори то, что я сказал до этого: это текст клятвы, и держи меня за руку. Для клятв на Пламени важно то, что их нельзя дать в пустоту. Нужен свидетель. Желательно, побольше, но для такого простого дела и меня хватит. Мое Пламя подтвердит, что ты давал клятву, и если ты ее нарушишь, то я это почувствую. И отменю ее. Или нет, — томно улыбается брюнет, и у Тсунаеши мурашки бегут по коже. Он еще не определился: от страха или ему просто… очень понравилась… А-а, нет, он не будет об этом думать!

— Просто держать за руку?

— Мгм, — кивает мужчина. — В тебе течет Пламя. То, что ты его не чувствуешь, не значит, что его нет. Твое Небо действительно огромно.

Тсунаеши иронично приподнимает брови: простите, но когда у тебя где-то внутри есть костер, который горит, и костер немаленький, это сложно не почувствовать.

— Насколько огромно.

Реборн задумчиво отводит взгляд в сторону, оттягивая пальцами завитушки перед ушами. Потом возвращает не менее задумчиво его обратно:

— Твое Небо спокойно бы вместило мое Солнце.

Тсуна замирает на секунду.

На следующую секунду открывает рот.

Вспыхивает так ярко, как только способен (теперь он готов поверить, что внутри него есть Пламя), и выдавливает тихое «Чего?». Брюнет цокает языком, но глаза у него веселые-веселые:

— Насколько я помню, твое поколение меньше всего заинтересовано в сексе, но при этом почему-то вы сильнее всего реагируете на двусмысленные фразы. Только дело в том, — он опирается на подлокотник рукой и опускает на ладонь подбородок, — что я говорю довольно-таки прямо. Я Аркобалено. Я же тебе показывал пустышку? — Тсуна кивает. — Ну так вот, ее дают сильнейшим в мире.

— Ты уже говорил, какой ты известный и классный, — фыркает Савада, подкатывая глаза кверху. — Я понял.

— No, — обрывает его недовольно мужчина. — Я известный и классный, но пустышку получают не от физической силы или других параметров. Единственный критерий — Пламя, его объем, его мощь. Я сильнейший в мире, то есть, сильнейший и среди Аркобалено потому, что мое Солнце, — он касается пальцами рубашки на уровне груди, — настолько большое, что никто в мире еще не смог переплюнуть его размер. Единственные Небеса, которые вполне выносили меня и остальных Хранителей, мертвы уже много лет.

— И… получается, у меня такое же Небо, как у мертвеца? — Тсуна просто хотел разрядить обстановку следующей фразой, мол, знаете, реинкарнация страшная штука…

— У мёртвой. Это была женщина. Аркобалено Неба, они никогда долго не живут, их срок ограничен рождением ребенка, на которого сразу после смерти матери или отца падает такое же проклятие. Чисто теоретически, — Реборн жмет плечами. — По размерам своего Пламени ты подходишь, чтобы стать одним из них.

Тсунаеши смотрит в обострившееся лицо и думает, отчего взгляд стал жёстче? Интуиция мягко-мягко и лениво урчит на фоне, поэтому он не пугается: это явно не угроза. Но атмосферу развеивать надо, потому что… оставлять человека с оружием в плохом расположении духа? Серьезно?

— Раз они так мало живут, я так понимаю, ты замысловато желаешь мне скорой смерти, — он тихо смеется, почти с облегчением замечая, как обреченно вздыхает Реборн, чуть ли не роняя лицо в ладонь так, чтобы это походило на фэйспалм.

— Я незамысловато сообщил, что у тебя столько Пламени Неба, что ты примерно наравне с сильнейшими этого мира, ragazzo. Если уж говорить о твоей смерти, — мужчина протягивает руку к его лицу (Савада по-идиотски сводит глаза к переносице так резко, что становится больно) и стукает костяшкой пальца между бровей, — то я бы предпочел, чтобы ты не умирал. Вообще.

Тсунаеши кажется, что стало слишком тихо: хотя вокруг до этого слышались разговоры и явный спор по поводу выбора фильма сзади. И еще слишком жарко: особенно в районе щек, шеи и ушей. Он торопливо поднимается, чуть не запутавшись в своих и чужих ногах, и бесстрашно давит на голову совершенно охреневшему от такого обращения брюнету, когда тот пытается встать, чтобы последовать за ним.

— Я в туалет! Туда за мной необязательно идти! — шипит Савада.

— За тобой была слежка, ты этого случайно не забыл? — поднимается с места Реборн. — Ты думаешь, что в мафии все такие галантные и в ванные комнаты не забираются для убийства?

— По тебе видно, что нет! — возмущенно выдавливает Тсуна, пытаясь не повышать голос. — Не ходи за мной! Все будет хорошо!

Реборн остается стоять на месте, потом глубоко выдыхает, а потом возводит глаза к небу, чуть ли не срываясь на протестантскую молитву.

Хорошо. Он подождет минуту.

В туалет Тсунаеши врывается быстрее ветра, захлопывает дверь, прислоняясь к ней лбом и стекая вниз. Он гребаная катастрофа: если вам так нравится чужая внешность, организм, мозг, это к вам обращение, то, наверное, не стоит так явно показывать это? Это буквально убийца! У него не должно быть краша в него, пусть и короткого, это ненормально!

Со стороны выхода раздается стук, и если это Реборн, Тсуна не удивится, а если не Реборн, то грех не освободить: потом все равно можно будет снова зайти и запереться и умыться — точно, он же за этим шел. Он открывает замок, поворачивает ручку…

…и его толкают к стене, с хлопком закрывая и без того страдающую сегодня дверь.

Ладно, беспокойство Реборна не было на пустом месте, он признает свою оплошность.

У того, кто прямо сейчас сжимает его шею, светлые волосы, зеленые глаза, а еще рост чуть ниже, чем савадин. И вообще очень молодое лицо. Слишком молодое…

— Я, Гокудера Хаято, заберу твою жизнь и буду бороться за пост Дечимо Вонголы! — шипят ему… ломающимся подростковым голосом? — в лицо и, отступив на шаг, вытягивают из кармана широких штанов зажигалку и динамит.

Динамит.

Пиздец.