глава 1 (2/2)

— Теперь веришь хоть в одно мое слово? — Реборн скармливает вишню с пирожного хамелеону, тот довольно жмурится и забирается обратно в кобуру.

— … — Савада молчит, переживая сильнейший кризис понимания этого мира. — Да, — выдавливает он из себя спустя пару минут.

— Отлично, — облегченно выдыхает мужчина. — Значит, я могу рассказывать прямо сейчас дальше, потому что у нас действительно мало времени на ввод тебя в курс дела. Сегодня вечером мы должны попасть на самолет.

— Мне нужно верн…

— Тебе не нужно возвращаться за вещами, — перебивают его. — Я собрал то, что тебе пригодится.

— Моя квартира стоит там. Открытая. И у меня гораздо больше вещей, чем в этой сумке, — кивает в сторону забитой и оттого раздувшейся спортивки.

— Твоя квартира скорее всего стоит там горящая, и твоих вещей в ней больше нет.

Что?

Этот человек пришел в его жизнь и просто нахрен одним своим присутствием рушил ее, или как это объяснить?

— Ты поджег мою квартиру?.. — придушенно спрашивает Тсуна, готовый вот этой самой вилкой кинуться в это красивое лицо. — На которую я так долго копил вместе с матерью.

— Не демонизируй меня! — огрызается лучший убийца этого столетия. — Я не поджигал твою квартиру.

Вдох-выдох.

— А кто мог до такого додуматься, кроме тебя?

— Возможно, одни из тех, кто пришли по твою душу? Как вчерашний убийца? — Реборн спрашивает так, словно утверждает и предлагает провериться на наличие страшных диагнозов. — Я выходил из нее — она была цела. Из подъезда — уже шел дым. Я ни при чем.

Вдох-выдох, ладно, Тсуна верит. Но с протяжным «хиииии» ему нужно удариться лбом о стол. Для восстановления душевного равновесия. Реборн смотрит еще более сочувствующе, чем раньше:

— У тебя будет особняк, ребенок. Не оплакивай так потерю.

— На эту потерю было угроблено столько времени и денег, отвали, — приглушенно и гнусаво отзывается Тсуна. Поднимает голову со столешницы, запрокидывая ее повыше и промаргиваясь. Он не будет реветь перед этим человеком. — Боже, я сижу рядом с убийцей, квартира сгорела, черт знает, что будет с моей работой…

— Она будет более оплачиваемой, — вставляет свое слово Реборн.

— И связанной с убийствами и прочим криминалом! — шипит Тсуна, дернувшись. — Итак, ещё неясно, что будет с моей учебой…

— В Италии высшее образование часто получают после тридцати, не волнуйся.

— А еще как это воспримет моя мать.

— Твоя мать, — Реборн поворачивает голову, выискивая часы взглядом и кивая самому себе. — Прямо сейчас летит под мороком в Италию, потому что Емитсу, может, та еще мразь, но подвергать ее опасности не захотел.

Тсуна снова роняет голову в стол.

— О какой безопасности, блять, может быть речь рядом с таким человеком, как он?! — вспыляет он, не успокоившись от удара, а сильнее лишь распалившись. Савада не видит, как ярко вспыхивают и без того рыжеватые глаза. — Рядом с убийцей, которого запаковали госслужбы много лет назад?!

— Ну, я от Емитсу отличаюсь только тем, что меня федералы не ловили, — оскорбленно отзывается Реборн.

— А никто не говорил, что я с _тобой_ чувствую себя в безопасности!

Реборн молчит, и в этом молчании читается очень хорошее «заслуженно». Потом вглядывается так пристально своими черными безднами (где зрачок, это вообще нормально?) в чужие глаза и хмыкает:

— С тобой будет проще работать. Твое Небесное Пламя реагирует на твои эмоции. А эмоций у тебя хоть отбавляй. Емитсу мне рассказывал о зашуганном неудачнике.

— Емитсу не имеет права говорить о моей семье вообще ничего, — потирает висок Тсунаеши. — Он как раз исчез из жизни, когда меня считали чуть ли не главным позором Намимори, спасибо за напоминание о приятных днях.

— О, — удивленно вскидывает брови Реборн. — Разве ты не должен радоваться тому, что из неудачника стал чем-то более приятным? Так сказать, наглядная эволюция личности?

Тсунаеши не понимает этого человека и почему он пытается общаться с ним, как со старым знакомым. И в подобную поддержку верить не хочет, хоть интуиция и твердит, мол, смотри, он не случайно говорит такие слова, он пытается тебя успокоить. Да пошел он нахуй со своим успокоением, знаете ли. Поэтому Тсуна не отвечает, а спрашивает:

— Что за Пламя Неба?

— Три-ни-сетте держится на семи видах Пламени, — Реборн не смущается того, что ему не ответили, словно бы вообще не ждал нормального разговора по душам: что логично, но обижает. — Пламя Урагана отвечает за разрушение и привлечение к себе основной опасности, которая может обрушиться на семью. Обычно оно ярко-красное.

— Как нормальный огонь.

— Нет, оно именно красное. Хотя, конечно, утверждать по цветам, какое у кого Пламя, довольно грубо, — задумчиво подпирает подбородок ладонью мужчина. — В основном по функциям и ощущениям от него. Есть Пламя Солнца — мое Пламя. Оно…

— Кстати, — перебивает его Тсунаеши. — Ты сказал, что Пламя Солнца лечит, — он расстегивает пуговицы на рубашке одной рукой и стягивает с плеча, показывая перевязку. — Может… типа… поможешь? Для моей большей мобильности?

Реборн поджимает губы и дует щеки; выглядит почти комично.

— Не. Я ужасно лечу.

— Но… это одна из функций твоего Пламени…

— Давай опустим мой вариант, мне уже каждый второй и первый успели высказать, что мое Солнце в груди долбанутое и лечить не умеет нормально, — раздраженно затыкает его мужчина. — После Солнца, раз уж ты все о нем помнишь, идет Гроза. Пламя Грозы укрепляет тело и принимает на себя атаки. Оно обычно зеленое. Пламя Дождя отвечает за успокоение и очищение, оно голубое. Пламя Тумана, что очень логично, отвечает за иллюзии, но чаще всего ослабляет тело владельца. Оно темно-синее. И Облако — оно отвечает за усиление и увеличение. Фиолетовый цвет, — Реборн перечисляет, загибая пальцы на руках, чтобы никого случайно не забыть, хотя он бы с радостью забыл. — Это все Пламя Хранителей: оно может быть нечистым. Смешанным. Слабым, сильным, более темным или наоборот. Зависит от особенностей наследственности и характера. Но! — он вздергивает палец, — существует также Семья Шимон, у которой пламенники имеют такие элементы, как, например, Земля. Но они такие единственные. Или Вендиче, у которых Пламя Мрака, но это потому, что они слишком сильно злились.

Намек на то, что Тсунаеши стоит прекратить хмуриться так злобно, как сейчас, даже слишком прозрачен. Усилием воли парень все же берет контроль над своим лицом и успокаивается. Тут, вроде как, полезная информация, наоборот, надо вникать.

— И — отдельно ото всех существует Пламя Неба, которое объединяет все остальные элементы. Оно как раз рыжее. «Как обычный огонь». Твое Пламя.

— Прости, конечно, но я ни разу в жизни не был Человеком-факелом и даже чуть-чуть не искрил, как ты, пока отращивал волосы той девушке, — скрещенные на груди (и когда только успел?) руки поднимаются в жесте «сдаюсь». Реборн мягко смеется, принимаясь за еду, и Тсуна только сейчас понимает, что вся эта нервотрепка отлично помогла перевариться и без того несытному завтраку и что он безумно голоден. Поэтому тоже подхватывает ложечку и тыкает в пирожное.

— Можешь не волноваться по этому поводу. Или волноваться. Точно я не знаю, как именно будет выражаться твое владение Пламенем, но одна из возложенных на меня обязанностей — это научить тебя им пользоваться.

— То есть, вероятность того, что я буду летать, как Человек-факел, объятый огнем, существует?

— Конечно, — усмехается Реборн, тянется к голове и замирает, так и не завершив жест. Подкатывает глаза и тянет руку к своему чемодану, выуживая из него черную шляпу с желтой лентой над полями и возгружая ее на голову, наплевав на все правила приличия — особенно на то, в котором значится, что мужчины должны снимать головные уборы в помещениях.

— Зачем тебе эта шляпа? — вздергивает бровь Тсуна.

— Федора, — поправляют его. — Для того, чтобы каждый зарвавшийся якудза или мафиозо в дальнейшем подумали заранее, прежде чем на нас нападать. Что-то типа… — Реборн отводит взгляд в сторону, — отличительной черты.

— О, — словно бы понимающе кивает Тсунаеши. — Это многое объясняет, — кивает он еще раз, думая, что отличительная черта, наоборот, привлечет слишком много внимания.

— Ни о чем не хочешь больше спросить?

— Дождусь твоего экспресс-курса по разрушению нормальной жизни, — Тсунаеши смотрит в сторону, раздраженно хмурясь, и через пару минут все равно спрашивает:

— Моя мать точно в безопасности?

Реборн приподнимает брови, удивляясь:

— Да, Емитсу о ней позаботится, пока ситуация не разрешится.

— Емитсу может много чего обещаться, поэтому я и спрашиваю тебя: она в безопасности? Ты бы доверил Емитсу защиту человека? — огрызается Тсунаеши и тут же выдыхает: — Извини, — и склоняет голову.

Мужчина выглядит ещё более удивленным, чем прежде. Он говорит:

— Если Емитсу берется защищать кого-то, кто ему дорог, то он становится одним из самых надежных людей на планете. По его поведению можно сказать, что вы все еще ему дороги.

Тсуна смеется в ладонь, нервно и невесело:

— Посмотрим. Звучит пока что нереалистично.

Официантка подходит, у нее длинный хвост, покачивающийся за плечом, собирает на поднос всю посуду — и как только так быстро все выпилось, что незаметно? — и уходит. У Тсунаеши болит голова, и он искренне рад, что это не в очередной раз интуиция, которая пытается на что-то намекнуть, а самая обычная головная боль — реакция на погоду: за стеклом видно, как по небу стелятся тяжелые клочки туч. Савада смотрит на мужчину напротив: у Реборна такое лицо, словно в него плюнули и потом еще успели удрать, прежде чем получили приказ извиниться.

— Не любишь дождь? — спрашивает Тсунаеши. — Это как-то связано с Пламенем? — уточняет.

Реборн поворачивает к нему лицо: Савада залипает на это медленное превращение профиля в анфас, и снова улыбается:

— Ты задаешь на удивление хорошие вопросы. Да и частично да.

Мужчина поднимается, поправляя костюм и легко подцепляя в одну руку и свой чемодан, и сумку Тсунаеши:

— Пойдем. Нам нужно успеть в аэропорт.

— Я бы хотел взглянуть на квартиру все-таки, — поднимается следом юноша. Реборн оплачивает картой их заказ — Тсуна не будет возмущаться: он студент, он любит халяву и готов ради нее заткнуть надоедливую совесть.

— Если мы пойдём туда, то может так статься, что мы встретимся с теми, кто хочет с тобой побыстрее расправиться. Ты уверен, что хочешь этого? — Реборн кидает на него взгляд. Зрачков правда не видно, в тени шляпы они не кажутся больше: все такие же два черных провала, начиная от радужек. — Хотя, если лишить тебя и второй руки, ты вряд ли сможешь удрать, так что в принципе почему бы и нет, пошли.

Тсунаеши вздыхает, подавляя желание побиться об стену головой. И даже не удивляется, когда при выходе его цепляют за запястье — логично, учитывая то, что у него было уже две попытки убежать. Удивляется он скорее тогда, когда они шагают в сторону метро, а не его квартиры. Реборн смотрит на него взглядом «ты что, придурок, что ли?», потому что недоумение читается по лицу, но вслух этого не говорит — и спасибо. Тсунаеши нужно пережить тот факт, что все накопленные деньги и труды, все купленные, его, черт подери, собственные вещи, мебель и безделушки, мать его, сгорели. Ругается в своей голове он глухо и слабо, стадия гнева прошла, стадия слез не наступает, сразу жахает отвратительное чувство апатии. Вот оно как ощущаются резкие кардинальные перемены в жизни.

Тсунаеши не смотрит, куда они идут, в какой вагон затаскивают. Только когда садится на место у окна, приваливается к стеклу и, словно в обморок, проваливается в неспокойный сон, полный разноцветного Пламени и размытого лица отца. Тсунаеши не смотрит, не возражает, когда его поднимают с места, потому что Реборн — джентельмен, и отводят держаться за поручень. Над его рукой — чужие руки, Тсунаеши узнает только одну по смуглости и широким манжетам. Потом приходится цепляться за верхний поручень, и он снова чуть не проваливается в беспамятство от духоты, как только упирается носом в бледно-желтую рубашку и чувствует запах тяжелых вкусных духов.

— Я думал, что японцы легко переносят метро, — звучит над головой. Тсуна отмахивается:

— Я вырос в маленьком городе, откуда бы у меня взялась привычка ездить на нем?

— Метро не было?

— Дай Ками, чтобы автобус раз в час ходил.

Выход из метро — глоток свежего воздуха, глоток новой жизни. Уже все не так апатично и плохо (Тсунаеши думает, что станет вновь, когда он посмотрит, какие из вещей есть в сумке, но пока все более-менее; пятьдесят на пятьдесят). Реборн почти дергается к кобуре, где сидит колдунский хамелеон в форме пистолета, когда Савада вырывает сперва руку из хватки, а потом — тянет за ручки сумки.

— Дай. Я должен знать, что в ней вообще есть.

Реборн отпускает ручки, но нависает над Тсунаеши, пока он ставит вещи на скамейку, так, словно готов сорваться с места в любую секунду и снова за шкирку подтащить обратно. В сумке оказываются рубашки, которые носились пару раз, только пришедшие с Али футболки, только постиранные штаны и белье, внезапно сложенные в файл документы и внезапно незабытые лекарства и гаджеты. Особенно неожиданно то, что среди них был даже потерянный старый плеер. Савада смотрит на вроде как лучшего в мире убийцу и заявляет:

— У меня у матери не всегда выходило так мне сложить вещи, чтоб все вместилось и все нашлось.

— Это талант, — ухмыляется Реборн.

Тсунаеши смиряется с ситуацией, нервы шалить перестают, и поэтому даже не острит в ответ. Реборн выглядит разочарованным, не услышав витиеватого оскорбления в ответ. Он осматривается по сторонам, считывая названия улиц — и бесцеремонно тыкает в сторону:

— Если мне не изменяет память, то тут буквально два поворота до аэропорта. Или чуть больше, чем два. Так или иначе, чем быстрее мы туда придем, тем быстрее получим билеты, так что сгружай свои вещи обратно, мы выдвигаемся.

Тсуна кивает, складывает все не так аккуратно, как было до этого, но он правда старается. Реборн смотрит сперва иронично, а потом замечает на белой рубашке на подвернутом рукаве росчерк от синей ручки, которого там просто физически быть не может, и вздыхает. Безнадежно ли? Стоит проверить, но уже страшно: если он так быстро пачкает обычные вещи, страшно представить, что случится, например, с белыми брюками. Потом Тсуна даже сам цепляется за руку, находясь в прострации, и Реборн просто тащит его за собой, как на буксире, вдоль полупустых широких улиц.

Тсуна оживает, только когда они поднимаются по ступенькам ко входу в аэропорт.

— Стоп, это что, Нарита? Мы на другом конце Большого Токио?

— До тебя очень медленно доходит, — усмехается Реборн. — Но да, Нарита. Надеюсь, ты не сбежишь с сумками, если я тебя оставлю на время покупки билетов?