глава 1 (1/2)

У Тсуны так сильно болит рука, что у него не получается вскочить и рвануть прочь от этого убийцы, который совершенно внезапно объявился в его жизни и назвал будущим боссом мафии. Еще и капо. Это же точно не японское слово. Его сворачивает вдвое с шипением от боли — и черт, его мышцы жжет так, будто там не побывал нож, а прямо сейчас огненную печать туда ставят.

— Зачем ты упираешься на больную руку, поднимайся без нее, — Реборн не выглядит впечатленным. Все так же сидит, снова не улыбается и наблюдает.

— Если я не буду ее использовать, я не поднимусь.

— Вау, так ты слабак. Но, впрочем, физическую форму привести в порядок проще, чем то, что в мозгах.

Тсунаеши сверкает злым взглядом и поднимается, просто с силой напрягая пресс. Болит ужасно, но в новом месте, а потому не так невыносимо.

— Будто Вы смогли бы меня чему-нибудь научить, кроме того, как гасить людей, а потом притаскивать их жертв домой и болтать с ними после всего, — он спускает босые ноги на пол, шлепает до ванной комнаты и распахивает непривычной рукой дверь, не закрывая. Он еще не договорил. — Называете себя лучшим убийцей столетия, а ведете себя, как обычный маньяк.

Почему-то после этих слов в животе холодно ухает и желудок проваливается вниз. В его квартире находится буквально владелец пистолета, которым убили как минимум одного человека, и провоцировать его — последнее дело, которым надо заниматься!

Однако Реборн посмеивается, прислоняясь к дверному косяку. Тсуна еще более неловко от нервов, чем прежде, берется за попытку умыться и почистить зубы и выдавливает слишком много пасты.

— Вообще-то я магистр в математике. И знаю несколько языков. Переставай недооценивать мои таланты.

— Высшая математика мне была нужна на первом курсе, а не третьем, а с языком я уже сам освоился, извините, Вы опоздали.

Он пытается пройти обратно и, что удивительно, ему позволяют. И даже не лезут под руку, позволяя выудить из ящиков наименее дратые и мятые джинсы и самому их напялить, и, вроде как, одобрительно хмыкают, когда Савада обреченным взглядом окидывает футболки, понимая, что попытаться погладить их — это не то, чем он сможет шиковать в ближайшее время, и тащится к шкафу, выуживая белую рубашку с уже свернутыми рукавами, придерживающимися пуговицей. В нее почти не больно влезать. Почти — это означает, что есть шипение, но нет мата.

— Ты серьезно не хочешь ничего больше сказать, кроме как упрекнуть меня в некомпетентности? — Реборн приподнимает брови, потому что мальчишка успел после переодеваний натянуть и носки, и ремень, и теперь расчесывался с таким треском, что становилось очень жаль волосы за то, что у них такой хозяин.

— Я хочу привести себя в порядок, — говорит Тсуна. — Поесть. Потом можно поговорить.

Окей, это похоже на итальянские приоритеты, так что Реборн даже за.

У Савады Тсунаеши маленькая квартирка: коридор буквой «г» и дополняющие ее до формы прямоугольника спальня, микроскопический раздельный санузел и микроскопическая кухня. Реборн и сам не очень любил простор — довольно сложно забить чем-либо пустоту в помещении — но это место явно не было рассчитано на двух человек. Именно поэтому он встает за плиту, усмехнувшись, что Савада сейчас разве что себя ножом убьет, и скептически лазит по полкам. И с удивлением отмечает на них нормальные запасы еды, а не как обычно бывает у холостых молодых парней, которые не в состоянии ни прибрать за собой, ни приготовить яичницу, чтоб та не пригорела. Сам Савада сверлит мрачным взглядом спину в желтоватой рубашке.

Кофе. Измолоть. Сахар. Кипяток. В закромах отыскивается корица, дающая резким запахом по обонятельным рецепторам. Взбить до полного превращения в пену. Выложить в кружки. Оставить ложки. Хлеб тонко нарезать. В яичный желток, в сахар — на раскаленную сковородку, по пятнадцать секунд с двух сторон. Тсуна наблюдает за уверенными движениями, будто ориентироваться в чужой квартире — это так, херня, каждый день практикуем. И не может не высказаться:

— На своей кухне органично смотреться должен я.

— Приму за комплимент, — даже не благодарно отзывается Реборн, падая на стул напротив. И кривится непонимающе, когда к нему пододвигают его вариацию кофе. — Или же нет.

— Я не пью кофе с молоком. И с сахаром, — отзывается Тсуна, в теплые гренки впиваясь зубами с гораздо большей охотой, и стойко выдерживает взгляд, в котором так и читается «Что, ты?!». — Да, я.

— Ладно, мне больше достанется, — Реборн теряет весь свой скептический вид и собирает ложкой густую пену своего сверхлатте. — Теперь будешь спрашивать?

— У меня все равно нет выбора.

— В принципе, верно.

— Надеюсь, что рассказываете Вы не так ужасно, как я думаю, — обзывать повара плохо, обзывать убийцу — еще хуже, но наглость прогрессирует, а Тсуна пока жив, так что жизнь прекрасна, можно продолжать.

— Вообще-то я воспитал нынешнего Капо Семьи Кавалонне и за это меня прозвали репетитор-киллер. Уж объяснять я умею.

— Так все-таки киллер, а не просто убийца?

Реборн смотрит так, словно может читать мысли, и Тсуна рад, что от ужаса у него нахрен в голове ничего не осталось и считывать нечего. Опять что-то не так ляпнул? Профессионально укорачиваем себе жизнь! Но потом отвечает:

— Моей профессии лингвистически больше подойдет «хитман», если уж ты решил меня окрестить более интересным ярлыком.

— Мне просто интересно, можете Вы только стрелять или периодически беретесь за нож, хитман-сан, — Реборну лицо перекашивает так, будто он и правда сейчас откроет ящик под плитой и выхватит что-то острое, хоть те же ножницы для рыбы.

— Давай, пожалуйста, — он старательно выделяет волшебное слово, — по имени, и на ты. Это звучит отвратительно.

— Это звучит как правила японского языка.

— Чем сильнее ты нервничаешь, тем более дерзко ты себя ведешь, — выдает внезапно серьезно брюнет, и Тсуна стискивает пальцами тарелку под гренки до того, что их просто сводит. Конечно, это заметно, а если тебя послали за простым, добрым, спокойным ребенком, который внезапно начинает огрызаться, то вывод напросится сам собой. — Так мне рассказывать или послать тебя собирать вещи, потому что чем раньше я вывезу тебя из страны, тем лучше?

Тсунаеши кивает, относя тарелку в раковину. И сковородку скидывая туда. Левой рукой неудобно, еще и берешь меньше, чем обычно, но так хоть оттягиваешь время до того, как посмотришь в чужие глаза.

Или не посмотришь — они оказываются закрыты. Солнце бликует желтыми разводами на смуглой коже.

— Начнем с того, что существует система Три-ни-Сетте. Иначе — система триединства, как ты можешь понять, — начинает Реборн. — Она основывается на том, что что-то в этом мире должно хранить стабильность, что-то в этом мире должно его наоборот дестабилизировать, а что-то — следить за тем, чтобы стабильности или хаоса в этом мире было поровну. Много лет назад эти что-то — силы, отвечающие за равновесие, — были запечатаны в специальные… м… украшения. Это были кольца Маре — на данный момент хранящиеся у Семьи Джиглио Неро и ее приростка — Семьи Джессо, — пустышки Аркобалено, которые доставались семерке сильнейших людей поколения, и кольца Вонголы, одно из которых наверняка отойдет к тебе. Поскольку я являюсь сильнейшим человеком поколения, то… — мужчина тянется к нагрудному карману, вытягивая оттуда самую что ни на есть соску, отливающую бледно-желтым и закованную в цепи. — Вот одна из пустышек. Она в цвет Пламени Солнца. Сейчас объясню, что это такое.

Ну что Тсуна может сказать. Во-первых, у Реборна есть что-то от препода, рассказывает хорошо, интересно. Во-вторых. Пустышка стильная, в таком, панковском стиле, светит приятно, как ночник использовать можно. В-третьих, че за пиздеж?

Савада верил в мистику: он боялся призраков, на минуточку. Шарахался ночью от зеркал, потому что не дай ками оттуда на него отражение посмотрит и сделает лишнее движение; не проводил никаких ритуалов для развлечения, кстати, это было одной из причин, почему он не ходил на вечеринки; не читал страшилок; не смотрел страшилок; из хорроров позволял себе смотреть только летсплеи и только там, где можно посмеяться; многое-многое другое. Но Савада верил именно в _мистику_, он не верил в гребаные теории заговора. И во всякие сектантские выдумки. Знаете, на что был похож рассказ Реборна? Именно на это! Вывод: перед ним не высококачественный хитман, а долбанутый фанатик, который таскает с собой соску и, мать его, оружие, этот фанатик в доме Савады, этот фанатик за его гребаным столом, и он хочет увезти его из Японии. Знаете, господин фанатик, у Вас не получится это сделать, потому что прямо сейчас Тсуна сбежит от Вас в ближайший полицейский участок!

Бах! Реборн, который собирался продолжать, вздрогнул, заслышав оглушающий хлопок двери и неожиданно быстрый поворот защелки. Двусторонней. Логично. На кухне он оказался совсем один.

Бах! следующее раздалось спустя пару секунд, повороты ключа оказались менее быстрыми, чем прежде (логично, непривычной-то рукой).

Ага.

Поразительно.

Сынок Емитсу скрывался от проблем даже быстрее, чем папаша, и явно пытался думать наперед в панике, потому что звука вызова лифта не было, а это значит, что этот калека (mio dio, хоть бы хотя бы обулся) помчался по лестнице, оставив потенциальную опасность??? у себя в квартире.

Огромный хамелеон выбирается из складок пиджака, скинутого на спинку дивана, и смотрит недоуменными рыжими глазами, будто намекая, что, вообще-то, твое задание убежало и тебе следует хоть что-то предпринять. Реборн смотрит в ответ. Потом поднимается, возводя глаза к белому потолку, и идет к единственному гигантскому шкафу в этой мизерной квартирке, чтобы отыскать там хоть что-то похожее на спортивную сумку или чемодан, потому что это все конечно весело, но им действительно лучше отбыть как можно быстрее, а Вонгола долго будет капать на мозги, если будущего Дона просто взять, связать и кинуть в багаж. Хотя соблазн имеется. После неуспешных поисков хоть какой-то нормальной одежды, стоящей больше пяти долларов, рытья в чужом белье, ванной и аптечке, потому что если этот ребенок диабетик, то Солнце тут ничем не поможет при приступе (ок, он не диабетик и даже не астматик, поразительное везение), соблазн только растет.

— Хватит меня торопить, я прекрасно знаю, куда он пошел, — шикает Реборн на напарника и протягивает руку, чтоб тот забрался ему на плечи, но хамелеон плавно перетекает в кобуру на груди. — И как я должен дверь закрывать, если ты хочешь сидеть здесь, а не помогать мне?

На рукояти возникают два глаза, которые вращаются на манер закатывания.

— Ладно, понял, смысла закрывать нет. Но мы могли бы прекрасно поиграть в хороших и законопослушных.

Леону не хочется играть в хороших и законопослушных, он самый преступный и плохой хамелеон на свете и не хочет лишаться этого звания.

Реборн выходит на лестничную клетку с чужой сумкой, подкатывает глаза, к потолку — и возвращается за своим небольшим чемоданом, о котором нельзя было забывать, но он успешно забыл.

***

Как только Тсунаеши вылетает на лестницу, он понимает, что есть несколько проблем.

Первая и самая важная, чтоб его не посчитали идиотом и отреагировали на панику, как на панику, а не как на сумасшествие, — ему нужно каким-то образом напялить кроссовки на ноги. Савада никогда не был особо брезгливым, поэтому он просто плюхается на ступени, ставит рядом с собой обувь — и начинает страдание, которое длится словно бы вечность, потому что у него — агрх — болит рука, которой он обычно придерживал пятки, чтоб они не загибались внутрь, и без которой совершенно невозможно нормально завязать шнурки. А в спину бьет паника: если за ним пришли, за ним же должны последовать. А то, что он закрыл дверь снаружи, — вообще не означает, что она не откроется легко и просто изнутри. Это скорее так, попытка задержать.

Когда в спину бьет паника, ты ошибаешься только больше и начинаешь только сильнее паниковать и ошибаться, поэтому попробуйте представить удивление Тсуны, когда он слетает вниз по лестнице, открывает тяжелую дверь — а на экране телефона горит, что он задержался всего на семь минут.

Вторая проблема — за ним должны идти. Из этого сразу вытекает третья — квартира наверняка останется окрытой, а там важные вещи и даже некоторые дорогие вещи, и знаете, студенту их просрать, потому что какой-нибудь прохожий решит завернуть в распахнутую дверь и вынести технику, вообще не к месту. Учитывая везение Тсуны, это точно случится. Потому что из всего, что имеет корень везения, наиболее подходящим описанием его жизни будет вариант с приставкой «не». Но можно верить в то, что если он поторопится и успеет дойти до полицейского участка и сообщить о ситуации: в моей квартире сектант-убийца, уберите его оттуда, пожалуйста, то ничего плохого не случится.

Он идет мимо каких-то богатых компаний, мимо одиноко бредущих людей, мимо огромных стеклянных витрин. Тсунаеши кажется, что сейчас абсолютно каждый может увидеть по его лицу, по нервозности, по походке, что у него есть серьезная проблема, что к нему надо подойти, похлопать по плечу, обнять, подбодрить, спросить, в чем проблема, — что угодно, но не проходить мимо; но люди проходят, он проносится мимо них, придерживая руку, и глаза совершенно иррационально печет. Савада часто-часто моргает, прогоняя наваждение: по пустякам, которые могут решиться прямо вот сейчас, нет смысла реветь. Потом можно. Пока даже хорошо, что никто не стопает и все уступают путь: быстрее доберется до нужного места. Тут всего-то пара улиц. Он сможет. Он успеет!

Свет отражается от чьего-то балкона, чуть не ослепляя. На пешеходном переходе он вылетает на красный, но все равно успевает перебежать дорогу до того, как проедет машина. Это выглядит как везение, которым нужно пользоваться, и вскоре впереди среди серых полустеклянных-полубетонных зданий виднеется невысокое по сравнению с многоэтажками, но широкое белое здание — офис полиции.

Только он успевает обрадоваться — рука перехватывает его за шкирку и плечо взрывается болью.

Реборн смотрит на него, морщащегося от боли. В одной руке две сумки, в другой человек — отличный стартовый набор.

— Ты довольно предсказуем, — говорит он, не ослабляя хватки, и Тсунаеши судорожно думает, что, может, стоит вылезти из своей одежды и пробежаться без верха? Вроде не так холодно. Мужчина, словно может читать его мысли, вздыхает. — Давай только без откровенного идиотизма, ок? Твоя репутация, конечно, может быть веселой и интересной, но не «тот долбанутый, который сотворил некоторую херню».

— Лучше пострадает репутация, чем я, — говорит Тсуна, не подумав, и Реборн внезапно одобрительно хмыкает. — Отпусти.

— Если я отпущу и ты тут же не убежишь, то хоть прямо сейчас. Согласен? — заторможенный кивок. — Хорошо, отпускаю.

Тсунаеши пытается сорваться с места в ту же секунду, но на этот раз его хватают за заднюю часть шеи, пережимая что-то до такой оглушающей боли, что его чуть втрое не складывает. Потом дергают за шею же наверх и куда-то ведут. Он видит только низ, голова опущена, и многочисленные серые плитки и чужая обувь ему ничего не дают.

Звонок музыки ветра — дает.

Кафельный пол желтоватого цвета — дает.

Столик и диванчик, на который его буквально швыряют, — дают. А потом скидывают на одну сторону сумки, а напротив садятся сами, перекрывая все пути выхода, кроме варианта проползти по стене, как человек-паук. Милую официантку отсылают подальше, пока не «ознакомятся с меню».

— А теперь, дорогой бегун, ты меня дослушаешь, — складывает руки на груди Реборн. — Я хотел сразу после предоставить доказательства в более мирных условиях, но тебе ж надо было добавить трудностей в мою жизнь. Кстати, ты мог просто позвонить в полицию, спасибо за то, что все же решил пройтись.

Тсунаеши сверлит взглядом светлую столешницу. Он не хочет ничего знать: чтоб ему продолжали морочить голову всякой ерундой о сотворении мира. У него открытая квартира, которую могут вынести в любой момент, прорезанная нахер рука, которая болит при резких движениях так, словно ее вырывают, наличие этих самых резких движений, обвинения в глупости и благодарность за нее, которые звучат максимально уничижительно, — и убийца прям перед носом. На тыльной стороне ладони нет красного круга. Как будто бы самая обыкновенная чистая кожа. Ему даже думать не хочется, сколько на самом деле там красноты и насколько просто этому человеку отправить пулю куда-нибудь в печень самому Саваде, потому что одна мелкая смерть картины точно не поменяет. Одна большая тоже. Этот человек, сидящий напротив, настолько безнадежен для всяких служб и центров, которые помогают спасаться от преступной жизни и реабилитировать, что Тсуне было бы жалко, будь он наркоманом или алкоголиком. Хотя кто знает, чем они там в мафии занимаются… о, нет, только не говорите, что он только что подумал о мафии с магической историей, как о чем-то реальном. Только не это.

— Даже думать не хочу, какие это будут доказательства… — выдыхает Тсуна, спрятав нижнюю часть лица в ладонях. И конечно же ждет книжек-брошюрок с явно неопровержимыми доказательствами. Но никто не достает их. Официантку, ждущую поодаль, наконец подзывают поближе, и подходит она с самым усталым лицом на свете. Которое словно бы озаряется светом, когда Реборн ей мягко улыбается:

— Вам никогда не хотелось отрастить волосы? — спрашивает он.

— На это нужно слишком много времени, — усмехается она, и Савада наконец замечает, что ободок держится у нее на добром слове и максимально коротко стриженных волосах. — А я довольно ленива для такого ожидания.

— Лень — двигатель прогресса, вроде так говорится…

Тсуне определенно не нравится то, что он видит перед собой.

Он пошел на специальность по призванию, у него потрясная интуиция, Реборн не скрывается — все факты на лицо: перед Савадой просто флиртуют с незнакомкой для непонятной цели. Это неприятно, знаете ли? Грудь изнутри обжигает неприятным жаром, перекидывающимся на щеки, который мешает дышать. И на глаза, которые начинает печь. Тсунаеши не видит изменений в лице Реборна, который отворачивается с извинениями от девушки, но отчетливо ощущает, как его ладони касается чужая ладонь, еще горячее, чем его собственная, но помогающая избавиться от недолихорадки лучше, чем нырок в ванную, заполненную льдом.

Тсуна не успевает отблагодарить, потому что от него снова отворачиваются и снова спрашивают:

— Ну так как, Вам никогда не хотелось иметь длинные волосы?

Ладно! Хорошо! Он пристально внимает, что там ему хотят показать.

— Ну допустим, хотела бы. А что, Вы можете это сделать?

— Могу, — спокойно кивает Реборн, поднимась с места и протягивая одну руку к официантке, которая достает ему едва ли по плечо. Которая смеется и смотрит насмешливо. Которая, как и Тсуна, обладает критическим мышлением, и за это юноша ей благодарен: нет такого чувства, что это он один тут видит несостыковки и провалы в обычной человеческой, мать его, логике.

Реборн протягивает руку к коротким темным волосам, на кончиках пальцев — это что за химическая реакция, это что за фокус, — загорается что-то желтое и невыносимо яркое.

А в следующую секунду на глазах у Тсунаеши короткая стрижка превращается в гриву густых локонов до самой поясницы. Реборн мило улыбается, делает ошеломленной девушке пробор посередине и говорит, что заказ приносит пускай на свой выбор: ему и вот этому очаровательному юноше. Ошеломленная девушка кивает и уходит, то и дело теребя себя за длинные пряди.

Ошеломленный Тсуна пялится ей вслед.

— Это?..

— Пламя Солнца. Ускорение. Лечение. Второе не совсем по моей части, но по факту я способен не только на отращивание волос, — жмет плечами Реборн, садясь обратно. — Еще доказательства нужны?

— Это все бред, — срывается с губ Савалы прежде, чем он успевает осознать то, что ему сказали. — Это все долбанный фокус с подставой. Быть такого не может.

Реборн смотрит иронично, но не удивленно. Расстегивает пуговицы на пиджаке — под ним виднеется кобура с ремнями через плечи и по бокам, — и Тсуна сглатывает. Выглядит опасно.

— Может, — говорит Реборн, протягивая руку ладонью вверх к своей груди, словно собирается держать ребенка, и один из пистолетов деформируется, изгибается… пока за манжеты желтоватой рубашки не цепляются чешуйчатые лапы с крупными когтями — пока вместо оружия на предплечье Реборна не появляется огроменный, мать его, хамелеон. — Леон — Тсуна, — представляют Саваду рептилии. — Тсуна — Леон. Мой напарник, — длинный палец касается роговатой кожи меж огромных рыжих глаз, поглаживая. — Мое нынешнее задание, — голова склоняется в сторону юноши с самым усталым вздохом.

Официантка торопливо приносит им искусно украшенные холодные рафы и легкие пирожные, окидывает умиленным взглядом животное, устроившееся на столе (хотя тут точно _нельзя_ быть с животными), а потом восхищенным — мужчину, и Тсуне снова это не нравится. Тсуне вообще ничего не нравится, ладно уж.