Переосознанность (1/2)

Целовался ли Олег когда-нибудь прежде? Само собой, не раз и даже не два. Это ведь даже в первый раз произошло с ним же, с Серёжей, чёртову тучу лет назад. Что потом? Потом была влюблённая в него Ида, с которой они неумело держались за ручки два года. После неё — Каспар, что без предупреждения уехал в Штаты. И напоследок, пожалуй, Сандра из университета, что на спор согласилась поцеловать этого «пугающего русского», а после их свидания продлились ещё год. И всякий раз Олег не до конца понимал, зачем делает то, что делает. Почему прикосновения, поцелуи, да даже секс, то, чего остальные добиваются, за что бьются в лепёшку и нередко унижаются, внезапно не вызывает внутри ничего, кроме глухой пустоты? Никакой отдачи, словно он делает это просто потому что должен. Это оставалось для него загадкой, что упорно отказывалась разрешаться на протяжении всей жизни в Амстердаме. Впрочем, довольно быстро стало всё равно — ничего не ёкало, ни в одном из случаев. Случайный секс с девушкой с яркими дредами в баре, где он пытался подавить приступ тревожности? Не считается, она даже имени не назвала, только над его остаточным акцентом хихикала. За это потом было так стыдно, но теперь-то что? Жизнь пошла в другом темпе, повисла тяжёлой гирей на ржавой цепи, и только теперь, посреди огромного зала, полного подвижных человеческих конечностей, пурпурного света и пьянящего дымного запаха, Волков-Камаев осознал, что именно было не так.

Когда Серёжа поцеловал его, обжигая высохшими после алкоголя губами, всё кругом взорвалось. Голова наполнилась фиолетовым блеском до предела, казалось, что это чувство, раскалённое, текучее, заполняющее его всего, вот-вот потечёт из ушей. Температура только росла и росла, а сердце отказывалось сдаваться под натиском кислоты — пока что разум ещё хорошо держался. Но даже при таких обстоятельствах поцелуй обжёг его. Вышиб из головы остатки логики и критического мышления. Пурпурные стрелы чистого цвета выстрелили навылет сквозь мозг, вылетая где-то с другой стороны, а каждое нежное прикосновение губ всё сильнее погружало в песочную золотую бездну. Как если бы всё тело стало чувствительнее в пятнадцать раз, если не больше — он улавливал каждую клеточку чужих пальцев на себе. Руки Серёжи отзывались пламенем всюду, на плечах, на собственных кистях, на лице, мягко подхватывая за подбородок. В одно мгновение всё перестало иметь смысл и значение, ему, кажется, ещё никогда не было настолько наплевать на всё. Олег потянулся навстречу, чувствуя, как в затылке открывается рана — из неё течёт яркий цвет, из неё вырвались эмоции, для которых кончилось место. Кажется, это чувство продырявило башку насквозь и потекло наружу. Вокруг разносятся взрывы, почти фейерверки, а крылья из света становятся всё более и более чёткими, почти как настоящие, надо же. Казалось, они даже шуршали, переливаясь чудесным перламутром. Он помнил, как тянулся ответить, как лицо Серёжи оказалось в его ладонях, и как он в то же мгновение с мягким смешком отстранился, обрывая поцелуй словно на полпути. Можно ли его вообще так измерять? Он не знал и совершенно не желал думать — хотел только знать, почему? Серёжа заглядывал в глаза и по-лисьи улыбался всей плеядой острых, словно иглы, зубов. Как странно, если они такой формы, то почему ничего не порезали? Давно ли они такие и почему всё равно смотрятся красиво?

— Тш-ш. Выдыхай, дыши глубже. Идём, ещё потанцуем немного. Ты только посмотри на себя, а?

«Я почему-то совсем не успеваю. Боже, вот в чём был смысл! Вот почему мне толком никто никогда не нравился, да. Я будто нарочно избегал долгих отношений, будто знал, что однажды ради кого-то придётся расстаться. Да так не бывает. Я что, могу видеть будущее? Если так, то почему столько времени не смог помочь ни себе ни остальным? Куда ты, Серёжа? Куда ты? Пожалуйста, постой, я не чувствую ног, но они куда-то идут. Куда ты уходишь?»

Не танцевать, даже не снова чего-нибудь выпить, окрасив язык в фиолетовый цвет. Ноги беспомощно опустели изнутри, обратившись в кукольные, хрупкие, но до сих пор рефлекторно подвижные, а гибкие зелёные лозы из пикселей и любви так стремительно тянули вниз, что Олег и сам не знал, откуда брались силы сопротивляться. Не чувствовал, как сильно сжал ускользающие пальцы Разумовского, и с каким треском провалился — рыжий дьявол с лёгкостью выскользнул прочь, сманивая его куда-то сквозь бесконечную толпу. Играя, мелькая тенями фиолетового цвета, заплетаясь на стенах станции из узоров и отблесков. Парень за пультом исчез, а Мотор, сменивший его снова, кажется, то ли расплылся, то ли размножился. Живые щупальца, покрывающие его вместо волокнистой шубы, издавали такой мощный, задиристый запах сладкой газировки, что так и тянуло оторвать один и выпить досуха. Как же хочется пить. Внутри горла скребутся маленькие ручки, бледные, когтистые, они молят выпустить наружу из этой ненастной красной дыры. Олег попробовал проскрести по горлу, нащупать выход, открыть, выцарапать — но пальцы не отдались на коже. Надо было спросить Серёжу, что с этим делать.

«Откуда здесь столько гробов, а главное зачем? Это же музыкальная станция, а не бюро для закапывания. Папа всегда говорил «поспишь в гробу», а я смотрю на них, и спать не хочется. А который папа это говорил? Интересно, а того, первого, выпустили или убили в тюрьме? Хоть бы второе. Мама вышла замуж за монстра. И как она не рассмотрела этого на свадьбе, у него же наверное рога торчали и скальпа не было. А у второго папы есть лицо. Серёжа!»

Сколько времени прошло в этой странной игре в кошки-мышки? Олег не был уверен, но чем дальше всё заходило, тем сильнее всё вокруг походило на инопланетную вечеринку. Что-то росло, что-то уменьшалось, откуда-то брались лишние руки и ноги, а Мотор, кажется, утратил голову, обретя вместо неё змеиную. Чёрную, с большим пышным капюшоном. Надо признаться, так выглядело даже лучше. Тени снисходительно сладко перешёптывались в углах, а трупы, замурованные в стенах, так хотели присоединиться, что били кулаками изнутри. Выли и плакали от невозможности потанцевать со всеми. Будь на то воля Олега, он бы, наверное, всех их выпустил. Разобрал, разложил, каждого назвал бы по имени. Но самым главным было сейчас не утратить из вида Серёжу — пышные смольные крылья из света и чернил софитов то и дело мелькали где-то в толпе, зазывая за собой. Толпа вокруг чувствовалась касаниями — чьими-то тёплыми плечами, яблочными духами, электронными сигаретами с приторно-сладким запахом и чьим-то нежным, очарованным смехом. Облепляла его, не желая отпускать, и с неохотой размыкала объятия под взглядом из чистого золота рядом. Он не пропадёт здесь. Серёжа ведёт его, не оставит одного, не позволит здесь погибнуть, намертво впитавшись в пол сухим прахом. Всё дальше и дальше, где всё меньше и меньше людей, их рук и ног, их взмокших от танца волос, их нелепых цветных нарядов, закручивающихся в дрели под самый потолок. Он чувствовал себя среди них словно в потоке ядовитых медуз. Прикосновение — смерть, боль, пытка. Только не чужое, только не незнакомое, только не неизвестное прежде. Нет, нет, нет.

«Как же сладко пахнет в воздухе. И небо так красиво закручивается. Пусть никто не смеет называть Питер болотом. Это прекрасное место. Я хочу остаться здесь и умереть здесь. Я хочу лечь посреди Дворцовой площади, плакать, кричать и истекать кровью. Я не хочу быть один. Никогда больше. Пожалуйста, поцелуй меня снова, подхвати меня, я рассыпаюсь на пепел»

Улица обдала его моросью, мокрыми слоями асфальта и небесами, что скручивались над головой в немыслимую красно-синюю воронку. Даже если эта огромная бездна вскоре втянет в свою глотку весь город — плевать. Ведь даже в такой момент он больше не будет один — рядом пламенная родственная душа. Та самая, которой не хватало, которая ныла прогалиной в груди столько лет, а Олег так привык не замечать раны, что просто перестал чувствовать. Сердце взвыло от адской боли — поцелуй, поцелуй, поцелуй. Капли оседали на волосах, влезали в разогретые ноздри и втыкались иглами в уши. Безобразная, мокрая кирпичная стена напротив смотрела на Серёжу, что прильнул к ней спиной, всеми своими бесчисленными цветными глазами. Живые, скользкие, они двигались в любопытстве, а Разумовский, впившись почти что янтарным взглядом в душу напротив, плавно вытянул руку и поманил к себе. Гипнотизирует, загоняет в тупик, связывает с собой блестящей золотой нитью. Птичьи крылья, нарисованные за его спиной, плавно и медленно выползали из стены чернильными потёками. Осторожно.

— Ко мне.

«Сердце сейчас оборвётся, куда-нибудь улетит. К тебе. К тебе. Моя голова обрела собственный пояс астероидов. Ты такой красивый. Ты Вселенная. Ты обхватываешь всё, у тебя для этого слишком красивые руки. Я хочу слепить тебя из глины и крови. К тебе. Я прекращу существовать, если прямо сейчас тебя не поцелую. Пусть время больше не движется. К тебе.»

Пустые ноги одним толчком сократили расстояние, под руками скользнули бёдра, буквально мгновение, и сухие губы снова здесь, снова рядом, снова обжигают его немыслимым, невозможным прикосновением. Игольчатые зубы не режут, между пальцами в волосах отзываются языки пламени — обжигают, но совсем не больно, только желая подразнить. Не волосы, а чистый густой огонь янтарного цвета. Чёрной плотной стеной вокруг становятся крылья, обвивают обоих, запирают в коконе, оставаясь чернильными пятнами крови и плоти кругом. Оно живо, оно пульсирует, оно шуршит и течёт, оно обнимает, крепко, очарованно. На губах отпечатывается вкус перца, тепло, любовь и сливовый сок. Если он остановится хоть на мгновение — пропал. Если ледяные пальцы Серёжи перестанут блуждать по его шее, хвататься за воротник, не отпускать от себя ни на секунду. Если его теневой, космический силуэт прекратит тянуться к Олегу, забираясь повыше, позволяя поймать себя под бедро, закинув ногу чуть, как какая-то нимфа с картины. Как его там. Боже. В детстве Олег как-то раз сказал, что Серёжа сам похож на эту свою Венеру. Но не теперь. Прямо сейчас, охваченная огнём, окружённая тьмой, собственничеством, нечеловеческой красотой, перед ним не иначе как Лилит Джона Кольера. Самозабвение, необузданное счастье, искренняя и пламенная власть, но окрашенная восторгом. Разумовский чувствовал и реагировал на каждое движение, каждое прикосновение губ к себе. Двигался, шевелился, выпускал откуда-то лишние руки — они обвивали накрепко, обыскивали спину, не позволяли ни на йоту оторваться прочь, даже вдохнуть. Дыхание опалило Олега где-то на шее, тут же обернувшись укусом — кожа покорно приняла его, не позволяя даже почувствовать боль. Малейшая попытка двинуться — новый укус, вроде как должный одёргивать, но ни разу не помогающий. Один за другим, фиолетовые следы расцветали на шее, под разорванным воротником рубашки, прекрасными цветами. Камелии распускались на ключицах и горле, дыхание ползло огненной змеёй всё выше, коснулось уха — Олег вобрал холодный воздух, обжигающий изнутри, чувствуя, как задыхается в коконе из чернильных смольных перьев. Как он сжимается вокруг, как велит упасть на колени и отдать свою душу. Не поцелуй, а непрерывный танец с прекрасным, бесконечно любимым демоном. С каких это пор вдруг он такой? Почему вдруг особенно властный, почему раскован, как будто никогда и не прятался от девочек по шкафам? Вопросы давили на голову и физически причиняли боль, Олег не желал их слушать.

— Не больно тебе, волче? — его голос, осипший, измученный жаждой, пополз по внутренностям, по сосудам, по извилинам мозга, пробираясь в каждый краешек сознания. Сухой голос, по-паучьи вкрадчивый, похожий на трещинки на стене из бетона. Олег едва ли понял, что именно у него спрашивают, озарив Разумовского мутным, невидящим взглядом. Тот лишь рассмеялся точно на ухо, обдав мурашками руки, колени и всю шею. Они плясали на коже ритуальный танец с жертвоприношениями во имя огненного крылатого демона. Рубашка расстёгнута настежь, обнажая кожу, Олегу не холодно, его согревают чужие руки, все шесть, гуляющие по спине и изучающие рваные рубцы, что остались после танца с Чумным Доктором. Олег не ухаживал должным образом, некогда было, и вся спина теперь была безобразно раскрашена трещинами и рваными прорезями, из которых сочилась зелёная темнота. Пальцы Разумовского обводили каждый рубец, заботливо, осторожно, но с искренним интересом, а в какой-то момент резко, вцепившись накрепко ногтями, прорвались через них по всей длине спины. Боль попыталась жалобно отозваться, но притуплённый мозг отказался ей отвечать.

— Не больно. Они не болят. Только сегодня почему-то потекли наружу. Ты не испачкался?

— Нет, нет, глупый. Но они мне не нравятся. Уродуют твою спину. — почти каждое слово прерывалось поспешным, гипнотическим поцелуем, что оседал где-нибудь на шее. Непозволительно часто, словно земляничные ягоды на лесной поляне посреди июня, они оставались всюду, ввергая в транс и без того ослабленный разум, — Что будешь с ними делать?

— Мне тоже не нравятся. Серёж. Серёжа? — голос звучал так слабо, так неслышно, что Олег даже не верил сразу, что говорит на самом деле, — Я знаю. Их надо замаскировать. Татуировка, точно! Так я их спрячу, и будет действительно красиво, а? Ты пойдёшь со мной? Пожалуйста?

— Сейчас? — в до этого беспощадном, неподъёмно-властном взгляде замелькали искры почти детского любопытства. Серёжа вдруг очарованно улыбнулся, напоследок снова коротко целуя в губы, как будто не умея наглядеться, — А самое смешное, что у меня нет причин тебе отказать. Я вызову такси, не хочу водить подвыпившим. Знаешь, где можно такое провернуть?

— Погоди-ка. — в памяти замелькали тяжёлые, такие свинцовые, холодные, чужеродные воспоминания о петербургском подполье. О знакомствах, что довелось там обрести. О человеке, что держал в спортивной сумке «Стриж» и обезболивающее. В тёмных глазах мелькнуло озарение, сравнимое, разве что, с открытием гравитации, — Помню! Салон «ОМП». Как «оружие массового поражения». Там есть один парень. Я ему обещал прийти. Игрок. Он сказал спросить.

— Иногда ты меня удивляешь. — мурлыкнул Серёжа, на удивление быстро пробив где-то в недрах сети нужный адрес. Экран славно мигнул, исчезнув в его кармане, а безымянная машина выкатилась по их души. Разумовский никак не прекращал улыбаться, теперь куда больше походя на испачканного в пыли лилового ангела. Волосы не пылали огнём, а стекали вниз калёным стеклом, а взгляд источал столько нежности, сколько, кажется, он даже от мамы не видел. Ещё один поцелуй, и ещё, как если бы он боялся быть забытым, — Тебе завтра будет стыдно. Если вообще что-нибудь вспомнишь. Будешь избегать меня, сторониться, отводить глаза. Снова попытаешься сбежать, забыть, выбросить. Но знаешь что? Больше у тебя ничего не выйдет.

«Мне не сможет стать стыдно. Почему? Я не хочу тебя обижать, оставлять не хочу. Ты же Серёжа, как тебя можно обижать. Я сделаю всё, чтобы ничего не забыть, я обещаю, честно, я…почему язык не ворочается? А если он не поверит, потому что я плохо говорю? Нет, нет, я тебя не брошу, я же клятву дал, я же без тебя не проживу уже. Я пропал. Я потерялся. Я не понимаю»

— Серёж. Я не сбегу. Я не хочу убегать. Ты мне нужен, понимаешь? Очень нужен. Послушай.

— Ты бредишь, волче. — успокаивающе ответил тот, беря полураздетого Волкова-Камаева под руку и уводя куда-то прочь от станции, что понемногу обрастала какими-то лишними подробностями и, кажется, начинала дышать, — Идём. Нас ждёт такси.

Олег довольно слабо помнил, как они добирались до адреса, выписанного где-то в онлайн-картах. Как он много и странно говорил в машине, а потом криво пытался извиниться — то ли перед водителем, то ли перед Серёжей. Как небритый таксист в ответ лишь покачал головой и устало улыбнулся, сказав, что из «Рыбы» он только таких клиентов и развозит. Более того, не наблевал в машине, и хорошо. Как за обрубками окон неслись огни, играя с глазами алыми полосами, растекаясь на кровь и огонь, отражаясь бликами на чуть усталом лице Серёжи. Сияние ночных вывесок оживало, плясало неоновыми чертями, пыталось прорваться внутрь, собираясь в сверкающие ливневые дорожки. Повсюду кружили приятные мокрые запахи, рот отказывался закрываться, не прекращая комментировать всё вокруг, а Серёжа рядом лишь ласково посмеивался, порой что-то отвечая. Как будто успокаивал, проникал под кожу, не разрешал целовать его снова при посторонних — хотя, казалось тогда Олегу, кому какое дело?

— Серый, в воде водятся чудища. Не ходи туда один, хорошо? — бормотал он, лёжа на чужих коленях, когда стальная коробка, неловко выкрашенная в белый цвет, на сверхсветовой скорости несла их вдоль бесконечной, безграничной, сверкающей глазами набережной.

— Хорошо, не буду. — успокаивающе мурлыкал Разумовский, запуская пальцы в его голову. Сперва в волосы, легко преодолевая капли мороси и кожу, после — сквозь кости черепа, наконец-то запуская их напрямую в мозг. Они распластались там, словно ждали этого всю жизнь, распуская вокруг себя лиловое одухотворение. Тело плохо подчинялось, а Серёжа знай себе гладил и гладил извилины сквозь волосы, — Мы почти приехали, волче. Тебе бы застегнуться. Давай помогу.

— Ну, строго говоря, по регламенту так нельзя. Тебе бы проспаться, протрезветь, сам знаешь. Но, как говорится, хозяин-барин. — знакомый голос ворвался в восприятие мира вместе с целой смесью соответствующих запахов. Кожи, что дышала на вешалках кожаной курткой. Сигарет, не дешёвых, но и не вычурных, режущих ноздри на мелкие атомы. Чернила, медикаменты, почему-то фосфор и горелые спички. Игрок, кажется, даже не сразу поверил в то, что видит перед собой, торопливо отхлёбывая пиво из стекляшки, — О чём речь идёт? Эскизы погляди, торчок.

— Может, волка этого на всю спину, а? — издевательски хихикнул Серёжа, спрятавшийся в красном потрёпанном кресле из бархата, что предназначалось для посетителей.

— Не, ещё чего. — Игрок категорически отмахнулся, закатывая глаза и помогая Олегу сосредоточиться на страницах, — Это недоработка, ассистентка моя учится. Только через мой труп. Ты смотри, смотри, выбирай. Торопиться тут не надо.

Дар речи куда-то подневольно подевался на время. Говорить было трудно, горло сушило, а беспощадные галлюцинации терзали студию на куски. Расписанные готичными граффити стены, изображения Жнеца, каких-то рыцарских баталий, ангелов и мотоциклов, всё переплеталось в бесконечном чёрно-красном кирпичном потоке, оживая на глазах. В ушах звенел металл, то ли музыка, то ли лязг, понять сквозь всё было трудно, а взгляд снова, оторвавшись от альбома, непослушно приковался к Серёже, что над чем-то обаятельно шутил с Игроком, посмеиваясь в кулак. Это так странно. Он сам на себя не похож. Он вообще ни на кого не похож, он прежде не вёл себя так открыто, так бессовестно, словно резко засунув свою социофобию куда-то под диван. Даже сейчас, когда из потолка и колонок с музыкой тянулись тоненькие ручки тьмы, а рабочий стол истекал живой кровью, Олег почему-то думал только об этом. Крылья раскинулись за спиной прекрасной пернатой темнотой, а Игрок, казалось, их даже не замечал.

— Ворон. — разрезал болтовню Волков-Камаев внезапной догадкой, — Мне нужен ворон, чёрный. Чтобы шрамы перекрыть, на всю спину. Сколько надо будет времени, чтобы за раз управиться?