Плачущий Петербург (2/2)

— Пока-пока! — отзвенело прощание дорогой матушки, сменившись практически тут же короткими гудками, а торопливый шаг матовых туфель Олега понёс его к толпе возбуждённых журналюг так стремительно, как прежде никогда не бывало. Сколько он только помнил свою новую жизнь, жизнь после детского дома «Радуга», жизнь в прекрасном цветном Амстердаме — он убегал от прессы. Прятался, закрывал лицо за каким-нибудь мощным воротником, мальчишеской кепкой или хотя бы ладонью. Внимание этих людей всегда было неприятно. Возможно, дело было в том, что ещё давным-давно, ещё в светлые десять лет, он хорошо запомнил для себя — эти люди очень хорошо лгут и обязательно сделают это, если им приказать. В их власти не просто оклеветать, а перевернуть с ног на голову вообще всё. Написать новую историю, версию для народа, которую все проглотят и будут нервно шептать друг другу на ухо. Воспоминания были расплывчатыми, а вот урок от них — достаточно чёткий, чтобы запомнить его навсегда и применять по сей день.

«Нет уж, я помню. Мы с Серым тогда впервые сами наружу убежали. Помню я, тогда какой-то богатенький парень девушку свою прямо на улице бил кулаком. Страшно выглядело, больно. Ну мы в него из-за угла бутылкой и кинули. А по всем каналам потом говорили, что это ему эта самая девушка по башке и зарядила. Ох и злились мы тогда, правду же знали, видели, как всё было. Да только кому интересно, что там два мелких детдомовца видели, когда надо защитить имя очередного сукиного сына без совести? Нахрен их, стервятников, от них всегда только хуже»

— Олег, скажите, а это правда, что вы тоже находились в той машине?

— Олег, скажите пожалуйста, вы и в самом деле назвали Кирилла Гречкина «выродком»?

— Олег, Олег, пару комментариев о ситуации, пожалуйста! Каковы ваши отношения с Кириллом Гречкиным? Вы приехали сюда для встречи с ним? Вы с ним друзья? Как давно вы общаетесь?

— Никаких комментариев, я сказал, — Олег отрезал это скорее по привычке, пряча взгляд от вездесущих телевизионных камер, смартфонов зевак и омерзительных, почти безумных глаз всего этого скопища информационных мародёров. Посреди адского кольца из вопросов, голосов и бесконечных просьб бросить хоть одно неуместное выражение, стоял, будто вкопанный в землю, мальчишка. Чёрт знает, сколько лет ему было навскидку, от пятнадцати и выше уж точно, но сейчас, сжавшись в плечах, втянув в них голову в ужасе и беспомощности, он выглядел куда меньше, чем следовало бы. Всклокоченные каштановые волосы прятались под капюшоном, руки осели в карманах, а в ногах, оградив его от скользких рук журналистов, рассержено рычал Соболь. Мальчик стоял за ним, едва силясь прятать глаза, не проронить ни единого лишнего вздоха, не сказать ничего, о чём потом пожалеет, но иссушенные дыханием, погрызенные губы так и норовили шептать раз за разом, будто заученный машинный текст.

— Я ничего не знаю, правда. Ничего я не знаю. Мне ничего про него не известно, пожалуйста.

— Алексей, скажите, как вы с сестрой оказались в городе в такое позднее время? — снова чей-то бестактный голос врывается в кольцо обороны, и только теперь Олег в полной мере осознаёт всё кошмарное бедствие этого мальчика. Майор Гром упоминал, что где-то поблизости, дав показания, ожидает свою воспитательницу старший брат погибшей девочки. Эти стервятники обступили его, отрывая от раненой души по куску, влезая под кожу, мучая и без того изувеченного потерей ребёнка. Под сердцем что-то мучительно заныло, поводок Соболя послушно проскользнул между прутьев ограды, а сам пёс, предупредительно рявкая на папарацци, отказывался подпустить их к ребёнку хоть на сантиметр. Макаров-старший поднял глаза — нестерпимо-блестящие, красные, полные усталости и горя, и невидяще уставился на незнакомца в зелёной рубашке, — Алексей? Алексей, вы меня слышите?

— Идём, — один простой жест, быстрый кивок согласия, и вот уже Олег, подхватив мальчика за плечо, будто младшего брата, почти силком выдернул его из кошмарного дьявольского клубка. За спиной было отлично слышно щелчки фотокамер, вопросы, бесконечные вопросы, что вонзались в спину мальчишки ядовитыми стрелами. Чёрный автомобиль, вызванный заранее из дома на Охте, уже приветливо распахнул двери, впуская сперва пушистый силуэт Соболя, а после — и обоих жертв сегодняшнего дурного дня. Почувствовав тепло, такое контрастное после траурного ливня, что поливал последние несколько часов, Лёша торопливо сжался, кутаясь в куртку и тщетно пытаясь согреть красные руки. Дверь захлопнулась, оставив за собой омерзительную толпу.

— Куда тебе? — пожалуй, только теперь Волков-Камаев, наконец, полностью прояснил сознание. Детдомовский мальчик, сидящий рядом в его машине и тревожно гладящий Соболя, что покорно положил морду на его колени, сегодня потерял сестру. Представить было трудно, но возможно — опустошение, рой мыслей, ни одна из которых не является достаточно чёткой, чтобы понять и принять её. Ужас, но неосязаемый, непонятный, как будто всё вокруг тебя играет над тобой ужасную шутку. Почти паника, сжимающая горло и не дающая разрыдаться. Пусть дрянные СМИ болтают что хотят об этом поступке, пусть придумывают — сейчас надо спрятаться.

— Спасибо. Спасибо, спасибо, — должно быть, будь воля Лёши, он бы заговорил в полный голос, но скользкие руки горечи сдавливали горло так сильно, что получалось только шептать. Он прятал глаза, честно пытаясь взять себя в руки, даже если его никто об этом не просил. Пытался быть мужчиной, игнорируя колотую рану в душу, — Спасибо, что забрали меня. Это, оказывается, ваша была собака. Я подошёл посмотреть, погладить, а они как налетели. Умный пёс у вас.

— А Соболь всегда хороших людей от плохих на раз-два отличает. Молодец, Соболь, молодец, хороший мальчик. — пёс, в ответ на мягкую похвалу, лишь дополнительно принялся греть маленького постояльца их автомобиля. Один неслышный сигнал, и, окончательно поставив крест на СМИ, водитель завёл мотор, медленно отправляясь прочь. Быстрым взглядом Олег выхватил из толпы журналистов красно-рыжую, яркую голову молодой девушки в чёрной кожаной куртке. Она в ответ лишь пытливо прищурилась, наведя вездесущую камеру телефона на них обоих. Щёлк-щёлк-щёлк — пронеслось в голове колким вихрем. Определённо, окна следует как-нибудь нормально тонировать, — Долго в участке держали?

— Не-а. — слабо помотал головой Макаров, стараясь дышать как можно глубже, — Майор просто спросил, как всё было. Не стал долго тянуть. Наверное, у него сейчас Татьяна Михайловна. Я её во дворе дожидался, а вот что вышло.

— Она ругаться не будет, что тебя какой-то дядька посторонний при всех умыкнул? — Олег еле заметно усмехнулся себе под нос. Инстинкта самосохранения у детдомовских малышей всегда было ровно столько, сколько необходимо, чтобы не подхватить сибирскую язву, но ни каплей больше. Он и себя помнил абсолютно таким же, — Эта твоя Татьяна Михайловна.

— Не будет. Я позвоню, когда приеду обратно. Спасибо вам ещё раз. — наконец сумев преодолеть кошмарную тягу к земле, тяжёлую гирю, что сдавливала череп изнутри, Лёша поднял глаза на своего нового знакомого, вперившись в Олега кристально чистым, ясным, пусть и диковатым взглядом, — Я всё рассказал, как было. Всё, что с Лизой случилось. Он теперь не уйдёт.

«Уйдёт. Ещё как уйдёт. Его папаша уже во все щели насовал свои кровавые деньги, все дыры ими заткнул. Слишком многих я таких видел, таким никто не указ и не авторитет. Мелкая шавка»

— Не уйдёт. Ты этого майора видел, он от своего не отступится, горло выгрызет, а сделает по совести. — в глазах мальчика горел дикий свет, близкий к истерике, погасить который было бы преступлением против человечности. Заалевшие от перебоев температуры руки дрожали, а новая волна слёз предательски давила изнутри, — Мы с тобой вот как поступим. Я тебе сейчас листок дам, там написан мой номер. Если вдруг тебе какая помощь будет нужна, ты меня набери.

— А…ага. Х-хорошо. — почти в то же мгновение едва ли прорезавшийся из-под пласта свинцового горя голос тут же оборвался вновь, сменившись сиплым шёпотом, а яркие глаза стыдливо спрятались за ладонями. Лёша делал всё, чтобы не заплакать при постороннем, но сознание разрывалось от боли на куски. Всё тщедушное тело затряслось в немых рыданиях, а кулак крепко стискивал бумажку, сминая в пальцах цифры номера, — Простите, простите меня, пожалуйста.

— Иди сюда, боец, иди, — нет ничего хуже, чем пытаться говорить слова утешения тем, кто кого-то потерял. Нет ничего хуже бестактных попыток утешить, не зная о человеке ничего. Олег сделал то, что считал должным и правильным, осторожно обняв мальчишку за плечо и позволив тому разрыдаться в чёрный глухой пиджак уже в полный голос. Весь он сотрясался в беспомощном, отчаянном, безумном плаче, захлёбывался, задыхался, но плакал и плакал, пока на это оставались хоть какие-то силы. Олег знал и помнил, почему важны слёзы. Почему ими нельзя пренебрегать, почему нельзя избегать их, делая из них слабость. Если Лёша Макаров не выплачется хоть немного, то это разорвёт его изнутри, сделав только больнее. Чёрный автомобиль безмолвно нёсся куда-то в пустоту, окутанный дождём неприветливых улиц, а Петербург, окруживший со всей сторон, плакал вместе с окончательно осиротевшим мальчиком в унисон. Мелкая дрожь колотила Лёшу, прорезая насквозь яркую одежду, а Соболь, не зная, что делать, но чувствуя скорбь, лишь торопливо скулил и вылизывал ему руки. Глядя и чувствуя, как в горле ребёнка спирает воздух от бесконечной агонии рыданий, перед глазами Олега как никогда ясно вставало безнаказанное, полное вальяжной, вшивой самоуверенности, оскорбительное одним своим существованием лицо Кирилла Гречкина. Подумать только, как резко может всё перемениться. Если вчерашней ночью он был просто раздражающим золотым ребёнком, то сегодня перед ним сидел убийца и улыбался, зная, что долго всё это не продлится. Что папа достанет из любой беды.

«О Т В Р А Т И Т Е Л Ь Н О»

— Ты точно отсюда сам доберёшься, боец? — Лёша попросил высадить его у метро спустя минут так двадцать, когда внутренняя буря истощила собственный ресурс и стихла. Зарёванное, красное, но уже чуть более свободное лицо пряталось от дождя под ярким капюшоном, а руки шарили по карманам в поисках проездного. Впрочем, Олег спросил скорее для галочки, ведь отлично знал — от нужной станции до здания «Радуги» рукой подать, там все тропы исхожены, потеряться негде. Он помнил каждый закоулок тех мест, и в том числе именно поэтому на сегодняшней повестке дня оставался ещё один пункт. Самый непредсказуемый. Самый пока что таинственный и непонятный. Самый загадочный и в то же время вызывающий предвкушение.

— Точно, точно, там два шага до дома. Спасибо вам ещё раз. И тебе тоже спасибо, Соболь. — пусть и слабая, измождённая душевным горем, но улыбка всё-таки выскользнула на лицо Лёши Макарова, когда тот перемигнулся с собакой на прощание. Шумную пляску питерского ливня прервала телефонная трель, и мальчик, бросив напоследок чуть виноватый взгляд, забормотал в трубку, отступая понемногу к тяжёлым дверям метрополитена, — Здрасте, Татьяна Михайловна. Нет, я в центре почти, сейчас домой поеду. Не бойтесь, нет, ничего не случилось. Что?

Массивные двери раскрылись, подобно ракушке, и яркая фигурка Лёши Макарова послушно растворилась в человеческом потоке, как будто бы никогда и не было. Такое случается с детдомовскими малышами непозволительно часто. Сердце кололо досадой.

— Куда теперь, Олег Павлович? — сухой и спокойный водитель по имени Антон, что всё это время предпочитал не проронить ни слова в ответ на маленького гостя, наверняка имел своё мнение насчёт всего, что случилось. Но, как водится у персонала, держал его при себе, — Домой?

— Нет. В высотку «Vmeste», — это звучало настолько же нереально, насколько и выстраивалось в голове. Всегда, сколько Олег только помнил дружбу со странным, но уникально классным рыжим мальчиком, эту огненную голову терзали бесконечные идеи. При должных вложениях мир могла изменить любая из них, дайте только срок, но теперь, как следует пошарив по интернет-изданиям по пути в участок, Олег с ужасом и восхищением понимал — в этом теперь такая мистическая фигура Сергея Разумовского не изменилась ни на йоту. Социальная сеть, бесконечный ресурс для образования, общения и развлечений, да ещё и не поддающийся отслеживанию. Всё та же погоня за эфемерной гласностью. Жажда говорить самому и давать это делать другим. По крайней мере, это было то, о чём без конца судачили полные радостного предвкушения блогеры, бесконечно жалуясь на цензуру и враньё по телевизору. Когда-то блестящая мечта в ярких небесных глазах маленького Серёжи, что ругался на лживые новости, не понимая, зачем они такие нужны, теперь возвышалась прекрасным зеркальным цилиндром, лукаво подмигивая цветным логотипом. Будто здороваясь, будто заочно предлагая мир консервативному Петербургу. Воспоминания порой увлекали уж слишком сильно, позволяя отвлечься от всего сегодняшнего дня, но всякий раз возвращая к вопросу — а на что он вообще рассчитывает? Кого хочет увидеть? Насколько сильно известность, народная любовь и признание могли изменить этого огненного человека? Осталось ли хоть что-то общее между людьми, что разъехались так неприлично давно, так нелепо и так по-дурацки, чуть ли не со слезами от нежелания расставаться, теперь?

«Я не знаю. Я понятия не имею. Но я очень хочу знать»

Он знал, что официально здание ещё не открыто, застыв в ожидании будущей презентации, но настолько, чтобы никем не охраняться и, более того, даже не содержать внутри просторного белого холла ни единой живой души? Надо признаться, когда Олег ехал сюда, в голове выстраивалась простая цепочка: узнать, на месте ли Сергей, можно ли пообщаться, не занят ли, а если вдруг да — записаться на ресепшене. Пластмассовая, оглушающая тишина даже местами пугала, как и отсутствие какого-либо персонала. Стильная стойка никого за собой не прятала, а подсвеченное лёгким голубым светом устройство по левую сторону, напоминающее контейнер, и вовсе оставалось загадкой. Каждый шаг Олега отдавался приятным гулким стуком посреди ничего, а взгляд, кажется, выхватил из общей картины лифты, что красовались дальше по коридору.

— Здравствуйте, Олег! — если быть уж совсем честным, этот голос лишь отдалённо напоминал человеческий тембр. Он звенел приятным матовым пластиком, какой-то неуместной деликатностью и, если так подумать, в целом был слишком милым. Впрочем, самое пугающее было в другом, а именно в том, что его источник определить было невозможно. Как если бы невидимая милая девушка из пластмассы разговаривала с ним откуда-то сверху, делая вид, что так и положено. Олег вздрогнул, позволив себе неслышно ахнуть, и второпях оглянулся в поисках хоть какого-нибудь динамика, — С возвращением! Сергей сейчас свободен, вы можете подняться к нему на лифте в конце коридора. Для дезинфекции обуви, пожалуйста, воспользуйтесь автоматом слева — не пренебрегайте работой уборщиков!

— А с собакой наверх можно? — это, пожалуй, было первым и единственным, что Волков-Камаев смог выпалить в ответ на столь обаятельную тираду из-под потолка. Боже, какая чушь, распахнул глаза, будто маленький мальчик, и такую хрень спросил. Надо признаться, с технологиями подобного уровня он до сих пор был на «вы», чувствуя к ним тревожное восхищение. Как, впрочем, и к самому Сергею, наверное. Контейнер, что на поверку оказался устройством для чистки обуви от питерской слякоти, приветливо засиял голубым светом. Каких ещё уборщиков? Чёрта с два Олег поверит, что в этом здании, кроме Сергея, есть хоть кто-то живой.

— Лапки также можно продезинфицировать в автомате!

Лифт, кажется, гудел бесконечно, разогнавшись до немыслимого и увозя на самый-самый верх их обоих. Великолепный вид, что открывался из его стеклянных стен, летел, будто торопливые слайды, а Соболь в нетерпении вился вокруг ног, как-то на удивление точно отображая состояние самого Олега. Пожалуй, такого волнения он очень давно не встречал в своей голове. Бывал и гнев, и раздражение, и страх, и радость, но именно этого тонкого предвкушения, от которого так стучало сердце, слишком давно не появлялось на горизонте. Что он встретит, когда приедет на нужный этаж, на самый верх? Кто ждёт его там, предупреждённый заботливым искусственным интеллектом? Фотографии, что мелькают то и дело в Интернете — одно, а вот столкнуться с ним по-настоящему — совсем другое. Голова отчего-то была нестерпимо горячей, как если бы он снова был мальчишкой, что собрался на линейку. Короткий звонок, торопливое дыхание Соболя где-то около бедра, мягкий мех под пальцами и панически-прекрасное ожидание. Прохладца обдала их обоих, впуская в самое загадочное, пожалуй, место из всего нового Петербурга. Место, окутанное ореолом тайны, которая вот-вот раскроется и засверкает. Кабинет Сергея Разумовского.

— Нет, нет-нет-нет-нет, не может так быть. Я в это не верю. Нет. Я так не могу, на это нужно время, нельзя так просто поставить точку, — Олегу доводилось воображать то, как будет звучать этот голос, когда окончательно сломается и оформится, да только послушать не довелось. Красивый. Тонкий, но невысокий, напоминающий почему-то игру на арфе, он слегка подрагивал, как будто бы от волнения, окутывая комнату волнами странной тревоги. Отсюда не было видно, куда направлялся взгляд — человек, что крылся под именем Сергея Разумовского, стоял ко входу спиной, то ли впившись глазами в бесконечный Петербург, то ли листая новости в телефоне. Чуть мятый домашний халат со странным узором хранил в себе отсвет пытающихся прорваться сквозь тучи солнечных лучей, а неряшливая стрижка, подчёркнутая дневным светом, точно докладывала — он сделал её сам. Хоть как-нибудь окликнуть его — почему-то страшно. Смотреть, пока он сам не обернётся — и того хуже, так можно и инфарктом кого-нибудь наградить. Сердце бешено стучало, и Олег повторил назойливый отзвук, пару раз негромко стукнув по бетонному дверному косяку.

— Кто здесь? — один резкий поворот, и вот они, смотрят друг на друга, словно прежде никогда не виделись. Словно они снова там, на отправной точке, в которой маленький Олег, подойдя к незнакомому мальчику с отбитым в бою рисунком, протягивает ему добычу. «Прости, помялось». Не спросив имени, обстоятельств, да по сути вообще ничего. В тот день его встретили точно такие же, ясно-синие, почти голубые при этом свете, диковатые глаза, полные недоверия, страха и заочной враждебности. Они сверкали, как драгоценные камни, и теперь, спустя четырнадцать лет, Олег снова глядел в них и отчётливо понимал — он. Самый настоящий Сергей Разумовский стоит перед ним, ещё не решив, смягчиться или спрятаться в шипованный кокон для обороны. Расстреливает своим ярким синим взглядом, сжимая в пальцах мобильник, бегает глазами, будто пытаясь вычислить — друг или враг? Всё-таки он, бесконечно он, всё тот же, неизменный, так до волшебного на самого себя похожий. Под сердцем вдруг стало нестерпимо тепло.

— А мне говорил, что не целеустремлённый. Здравствуй, Серёж. Здравствуй.