Плачущий Петербург (1/2)

Дождь окатил Петербург, погружая в молчаливый траур каждого, до кого донеслась новость — маленькая девочка, воспитанница детского дома, сегодняшней ночью была размазана по асфальту новеньким алым спорткаром. Новость хрустела переломами юных детских костей, визжала криками ужаса поздних туристов, капала на мостовые слезами её оставшегося в живых брата и выла рёвом колёс. Если бы Кирилл Гречкин, не справившись с управлением, не закрутился в неуклюжем повороте, то точно скрылся бы с места преступления. Казалось, весь город плакал о маленькой Лизе Макаровой, чья улыбка теперь опустошённо озаряла читателей интернет-изданий. Хотелось бы Олегу думать, что смерть — она для взрослых, для таких, как он или хотя бы тот же Кирилл, но это никогда не станет правдой. Смерть хаотична и случайна, внезапна и всегда бьёт под дых, унося такие крошечные, чистые жизни. Город плакал над малышкой, посерев в одночасье и заставив вертлявые головы туристов спрятаться под зонтами и дождевиками. Полицейский участок встревоженно гудел, кажется, это обсуждали абсолютно все, а телефон Олега, заблаговременно выключенный перед допросом, наверняка мог бы разорваться от звонков Всеволода Игнатьевича. Допросная мучительно молчала, старательно поглощая каждый тяжёлый, хриплый выдох человека по имени Игорь Гром.

— Когда вы двое разошлись? — в остром, напряжённом взгляде сквозило недоверие, и, наверное, Олег мог бы понять, откуда ему было взяться. Двое богатых детей, один из которых вчера совершил преступление, сейчас сидят по разным допросным. Один держится спокойно и стойко, другой — развязно и по-хамски, могут ли они быть в связке? Могут ли покрывать друг друга? Почему вообще оказались вместе в ту ночь, что за человек сидит напротив него? Вопросы роились в глазах майора, а пол, казалось, готов был захрустеть под его шагами.

— Точно не скажу. — Олег покачал головой, будто сожалея о своей размытой выпивкой в ту ночь памяти, — Кирилл позвал меня на вечеринку, я отказался. Где-то около трёх часов ночи.

— Гречкин назвал время — пять утра. Что ты на это скажешь? — Игорь, кажется, и минуты не мог усидеть спокойно от задавленного гнева, перемещался по допросной, впивался взглядом, пытался поддеть, зацепить, хоть куда-нибудь вылить ужас и несправедливость, что гнили внутри, да только куда? На кого? — Кто-то из вас мне врать решил? Зря это, зря.

— Не врать, майор. Не осознавать. Вы лучше экспертизу спросите насчёт того, что у него в крови нашли и в каких количествах. — Олег фыркнул, невольно ловя себя на попытке отстраниться, дистанцироваться, закрыться. Не иметь с этим ничего общего, как и с полицией в целом. К ним нет никакого доверия, как и к кому угодно другому, — Мы разошлись около трёх. Я позвонил его отцу и попросил забрать его, а сам пошёл гулять с псом на Невский. Потом поехал домой спать, а дальше уже сами знаете, когда вы ко мне приехали и во сколько. Не мне вас учить.

— Экспертиза говорит, что Гречкин чистый. И штрафы его все за превышение вдруг куда-то подевались, хрен его знает. Кто-то из вас точно пытается меня наколоть. Значит так. — Гром хлопнулся на свой стул, нетерпеливо перебирая в пальцах собственные костяшки, избитые уличными драками, отпечатавшие на себе не одну преступную морду и явно жаждущие поправить и без того кривые зубы Кирилла. От него пахло кожей, тёплым железом и гневом, а острый взгляд отображал напряжённую работу мысли, — Сейчас поступаем таким образом — ты идёшь к Гречкину в камеру и спрашиваешь, что за херню он натворил и почему.

— А что, под вашим натиском не заговорил? — умудряясь выражать настороженность и при этом всё равно оставаться холодно-вежливым, Олег смотрел искоса, будто не желая открывать майору всю картину. В этом была логика. Он довольно хорошо представлял, как Кирилл, вальяжно посмеиваясь своим сиплым после клуба голосом, отмахивается от полиции, как от назойливых насекомых, каждый божий день. С чего бы ему вообще кого-то слушать?

— А будешь умничать — устрою тебе зубы почище, чем у него, понял? — и, пусть непреодолимая социальная стена разделяла их двоих, пиля пополам стол допросной, внутри себя Олег ему верил. Такой человек не шутит, а уж тем более находясь на взводе от чего-то настолько ужасного. Можно было понять, почему. Можно было понять, за что. И меньше всего на свете Олег хотел бы быть в этом замешан хотя бы на йоту, — И остаёшься в городе под подписку, ясно? Чтобы ни шагу.

— Это меня под подписку? Вы же не собираетесь и мне вменять то, что случилось? — густые брови сдвинулись в напряжении, так себе новости, пусть даже он и собирался задержаться в Питере ненадолго, осмотреться, освежить взгляд, но разве это входило в планы?

— До конца разбирательства остаёшься здесь, и это не обсуждается. Можешь звонить и жаловаться кому хочешь, вашего пошива сынки всегда жалуются. Топай давай.

Один хлопок двери, неуверенный скрип стула, и снова тишина допросной, теперь уже другой, смыкается за ним, словно глухие объятия бетонной ванны. Кирилл Гречкин резал эту тишину тупым ножом, громко жуя жвачку и даже не потрудившись прикрыть пропахший алкоголем и кислотой рот. Олег сидел напротив него, внимательно рассматривая это лицо, и вкладывал все силы, чтобы попытаться найти в нём раскаяние. Хотя бы каплю сожаления о том, что произошло. Но в них царила глухая пустота и похмелье, а руки, крепко скованные наручниками, игриво перебирали блестящие золотом чётки, что торчали прежде из его кармана. Мёртвые глаза гниющей с головы рыбы засверкали заинтересованным блеском, столкнувшись с Олегом, а сам Кирилл, чуть покачнувшись на стуле, довольно мурлыкнул.

— Наконец-то, волчара, я уж думал, тебя никогда не отпустят. Не задалась туса, а? Ты как знал, что не поехал со мной, может чего мне в бухло подмешал, а? — он звонко хохотнул, а допросная послушно проглотила смех, будто плевок в лицо. В голове, наполняясь с каждой секундой всё большим отвращением, бурлила мысль — он убил ребёнка и знает об этом.

— Кирилл, ты мне скажи, ты серьёзно что ли? Ты сейчас не шутишь? Ты хоть отдалённо понимаешь, что ты сделал, или ты до сих пор под кислотой? — на мгновение голос попытался дрогнуть, Олег немедленно проглотил сомнение, не оставив ни следа, — Ты сбил ребёнка. Насмерть сбил.

— А вот если начнёшь меня лечить, как этот майор, разговора не будет, слышь? — Кирилл недовольно заёрзал, будто пытаясь куда-нибудь сбежать от пытливого, почти чёрного среди серых бетонных стен, взгляда своего недо-товарища, — Батя уже всех экспертов этих вшивых обшарил, всё обкашлял, адвоката нашёл, родоков у неё нет вообще. Какие нахер у тебя проблемы с этим?

— Это у меня проблемы? Ты убил человека, девочку маленькую! По-настоящему, твою мать, убил! — красная, булькающая мерзким кипением, пелена подбиралась к глазам, становясь всё жарче и жарче. Олег чувствовал, что ещё немного, и зубы полетят в разные стороны. Этого нельзя было допустить ни в каком виде, — Это для тебя не проблема, а?

— Эй, а если продолжишь пиздеть в таком духе, мы с тобой поссоримся.– потасканное алкоголем и утренней сухостью лицо Кирилла исказилось в раздражении, новой попытке отмахнуться и играть дружбу, которой никогда не было и которой никогда не быть, — Любая проблема, которую можно решить деньгами, волчара, это не проблема, а расходы, сечёшь, о чём я? Мы ж с тобой одной крови, помнишь? Ты понимать должен, сам что ли ни разу херни не делал?

Олег надолго запомнил звук, с которым его руки, истрёпанные новеньким оружием, рукопашным боем в клубе единоборств, игрой в «монетку» в детском доме, а кое-где даже и железным прутом, стукнули о металлический стол, невольно заставив Кирилла вжаться в сиденье. Трусливо втянуть голову в плечи, словно осознавая вышедшую чашу терпения, но при том и неугасающий интерес — ударит ли, решится ли на неосторожность? Олег склонился, впившись густым чёрным взглядом в искажённое похмельем и презрением лицо напротив, и низко прорычал, сдерживая гневную дрожь в руках, будто заразившись ей от Игоря Грома.

— Поверь мне, делал. Я многое делал, чем не горжусь, тебе некоторые вещи даже не снились. Вот только я, в отличие от тебя, и другую жизнь знаю. Я знаю, каково это, когда всем на тебя плевать. Когда для государства тебя нет, и оно заметит тебя только когда ты станешь проблемой. Когда целые стайки таких детей, как эта самая Лиза, нихера никому не нужны. Когда в огромном мире они одиноки и всегда будут такими, а почему? А потому что твари вроде тебя с золотой ложкой в жопе с ними не считаются. Живут себе в своём мире, где можно людей давить, а потом смеяться. Сегодня ночью ты убил живую девочку, и что я на твоей морде вижу? — ещё один резкий рывок вперёд, и, заглянув в напряжённые, полные тревоги глаза Гречкина-младшего, Олег лишь мрачно выдохнул, как будто окончательно разочаровавшись, — Да нихрена я там не вижу, если честно. Ни раскаяния, ни страха, ни хоть чего-нибудь, что показало бы, что ты человек вообще. Знаешь, почему от тебя свинтят на третьей скорости все, как только ты перестанешь кормить их деньгами? Да потому что в тебе нихрена больше нет. Ты пустой. Только гниль и кислота остались.

— Эй. — глубокий, напряжённый вдох резал допросную напряжением, Кирилл Гречкин постепенно изменялся в лице. Первичный страх сошёл на нет, понемногу сменяясь если не раздражением, то самой настоящей злостью. Прежде пустые глаза загорелись обидой, что бывает у школьного задиры, публично униженного в коридоре и затаившего злобу, — Олежа. А я-то думал, мы друзья.

— Поверь, между нами такая пропасть, что с твоей пустой башкой не сравнится. — метнув взгляд к двери и уже намереваясь выйти, Олег стиснул зубы и выщелкнул, — До встречи в суде, klerelijer.

«Ага, как же. Если бы твоей дрянной башке хоть что-то отложилось. Если бы твоя мать додумалась не рожать тебя от решалы из девяностых. Если бы твой дерьмовый отец додумался вложить в тебя хоть что-то людское. Если бы весь ваш гнилой род людьми был. Да куда уж там, вам на всё насрать, а на то, что насрать — вдвойне насрать! Дрянь, дрянь, дрянь»

— Значит так, Камаев. — шипение Всеволода Гречкина, что встретило его выходе из допросной, обдало Олега приближающейся несносной, мерзкой истерикой. Кривое лицо, избитое временем и чужими кастетами, чуть ли не плевалось от гнева, никчёмной мести и возмущения, как это с его сыном посмели так разговаривать? Неприлично близко, до отвращения, почти нос к носу — пытается вдавить в стену, напугать, как животное, — Как только вся эта херня с судом кончится, мы с тобой поговорим как следует. Твоему отцу будет полезно знать, как ты говоришь с деловыми партнёрами, щенок. Мало он тебя порол, чую. Ты в жизни больше на рынок не выйдешь. Молись, чтобы ты вообще домой вернулся, будешь так с Кириллом базар вести. Оглядывайся, понял?

— Во-первых, Волков-Камаев. — Олегу такой рывок, почти мгновенно переменивший полюса и впечатавший Гречкина-старшего в противоположную стену коридора, не стоил почти ничего. Дрался он отлично и всегда уверенно благодарил за это своих учителей. Талантливого преподавателя самбо из клуба, учителя фехтования из последних лет, весь роскошный арсенал отца и, разумеется, матушку, что подарила ему тонкости армейского рукопашного боя. Олег хорошо помнил как в своё время, полный восхищения и удивления, постоянно спрашивал — откуда ты всё это знаешь? И по сей день матушка лишь мягко отмахивалась, перебираясь на другую тему, как мудрая чёрная змея. Всеволод Гречкин коротко вобрал в грудь воздух, как если бы собирался возразить, но почти сразу до сих пор стиснутые от злости зубы Олега отчеканили своё беспощадное последнее слово, — Будь здесь мой отец — он бы в выражениях не стеснялся, поверьте. Я в этом скорее в матушку. А вот вы с вашим выродком друг друга стоите, не то слово. Не вам попрекать меня отцом, не вам на его методы воспитания скалиться. Прощайте.

Полицейский участок отвратительно сжимал уши, подписка о невыезде сдавливала руки невидимым, пустым, ненужным даром ограничением, а пытливый взгляд майора Игоря Грома, что внимательно буравил уходящую вон чужую спину, чувствовался слишком сильно. Не доверяет. Всех гребёт под один сраный стереотип Кирилла Гречкина. Заочно ненавидит и ждёт подлости от любого молодняка при деньгах. Ощетинивается на них, как цепной пёс, чувствующий врага на расстоянии. То ли слишком много по детству смотрел криминального кино, то ли слишком хорошо работал, то ли и то и другое — Олег не знал и не желал знать. Надо признаться, к русской полиции привыкнуть оказалось труднее, чем он помнил — в воспоминаниях гнездился лишь участковый, что порой притаскивал их с Серёжей за шиворот на порог детского дома. Сердитый, но беззлобный, лишь полный волнений за детские души, что шарятся по ночному Петербургу в поисках приключений и возможности что-нибудь утащить. Теперь полиция обожгла его оплеухой, да такой смачной, что сразу и не оправиться. Уж что-что, но так с ним служители закона прежде никогда не разговаривали, не по статусу было правила нарушать.

«А ему-то что до этого? У него все вокруг Гречкина виноваты. Рыть будет, пока в собственный хвост не упрётся, да и то на меня скинуть попытается. Настоящий псих»

Сырой воздух Петербурга прорвался в лёгкие, мягко коснулся зелёной рубашки с галстуком и промурлыкал на ухо что-то успокаивающее — не нервничай, ты ни в чём не виноват. Ты не смог бы остановить его. Ты сделал всё, что было в твоих возможностях. Один глубокий вдох, второй, третий, мелкие капли мороси оставались на волосах, а смартфон лениво запускался, пропуская через себя все попытки Всеволода докричаться и хоть что-нибудь узнать. Среди его бесконечных сообщений, что Олег методично подтирал, не читая, словно обычный мусор, проскользнуло заветное «мама». Зарубежный номер, один из множества, что принадлежали загадочной женщине по имени Гайнель Камаева. Когда-то татарская модель со слегка нестандартными чертами лица, резкими скулами, юркими чёрными глазами и общим угловатым, складным видом, а теперь — второе по значимости лицо в Stardust Industries, её вице-президент, вернейший партнёр отца и, разумеется, уважаемая и любимая мама. Должно быть, она уже в курсе. Цифры отскочили от пальцев почти автоматически, растворяя своё мерное пощёлкивание в петербургском дожде, а сам Олег, мягко приложив трубку к уху, направился вокруг участка — следовало вернуться к Соболю, отвязать его и пойти куда-нибудь отсюда подальше, где ни души, где не услышать проклятой фамилии Гречкина, от которой, в самом деле, уже пухнет голова.

— Доброе утро, дорогой. Или, я так полагаю, не очень? — по её интонациям Олег всегда отлично мог определить, позавтракала ли она сегодня, выпила ли за этим делом вина, тренировалась ли и, наконец, в каком сегодня настроении. Этот голос он знал до мельчайших тонкостей, — Ладно, ладно, что ты, я уже слышу, как ты скалишь зубы. Как ты там, не сильно мучили?

— Чёрта с два он в тюрьму сядет, мам. — Олег сам не успел осознать, как выпалил это вслух, видимо, пытаясь хоть с кем-нибудь поделиться, — Он убил ребёнка, девочку детдомовскую, а ему хоть бы что, даже бровью не повёл. Что вообще толку с этого суда?

— Ох, Олежа, ты же знаешь, Россия рухнет без формальностей, а за ней и весь мир. Правосудию нужно хоть ненадолго притвориться, что оно ещё живо. Кому, как не нам это знать? — печально промурлыкала мама, вставшая перед глазами Олега ясным угловатым силуэтом в прекрасном зелёном деловом платье. Эталон спокойствия и строгой нежности, — Знаю, о чём ты спросишь. Твой отец аннулирует контракт, поверь, клиентов у нас достаточно чтобы открыть хоть десять таких точек, а если Гречкины не оправдали доверия — их ошибка. Тебе больше не нужно иметь с ними никаких дел. Как обстоят дела с судом? Тебе обязательно там быть?

— Больше тебе скажу, — мрачно выдохнув, Олег второпях закутался в пиджак, прячась от неуютной мороси, и чуть ускорил шаг, — Я не имею права покидать Петербург до конца разбирательства.

— Ох, жалко. А я как раз собиралась позвать тебя на стейк в «Adam», когда вернёшься. Уже Эстебан интересуется, куда ты запропастился. Он так смешно произносит твоё имя, такая прелесть. Ну ничего. Ты всё равно собирался осмотреться на родине, так? Вот и повод появился. — она ненадолго замолчала, как будто взвешивая что-то в голове или делая глоток из бокала, и снова приятно зашуршала в трубку, — И не вздумай хмуриться, тебе это не идёт.

— Я не хмурюсь, — порой она ловила его мимику на расстоянии как-то совсем беспардонно.

— Хмуришься, отсюда вижу.

— Мам, — устало, но по-доброму Олег осадил её, и без того понимая, что взвинченное участком настроение понемногу принялось сходить на нет, а морщины гнева на лице — разглаживаться.

— Ладно, ладно, я тебя поняла. Вот что, ты мне отзвонись, когда разберёшься по суду, и если что, мы все вопросы решим. Подумать только, как к тебе неприветлива родина. С радаров не пропадай, много не пей в этом твоём Петербурге. Обещаешь?

— Ни в коем случае. — плавающий взгляд проскользнул по широкому крыльцу участка. Туда-сюда сновали встревоженные полицейские, мелкие мокрые кусочки дождя отскакивали от каменных ступеней, а там, внизу, словно голодные хищные птицы, гнездились журналисты. Кто-то из них рассматривал широкую территорию двора в поисках новой жертвы, что дала бы подробный отчёт. Кто-то уже внимательным взглядом впился в Олега, отлично зная, что это — отличная мишень для подробных, мучительных расспросов. Но большинство, как ни странно, плотным кольцом обступили кого-то, кого отсюда было никак не рассмотреть. Кого-то невысокого, тонкого, кутающегося в красное пятно куртки, исполненного паникой и беспомощностью. И где-то там, буквально в том же кольце, был отчётливо слышан лай Соболя, которого в том самом месте Олег привязал, только приехав. Об этом он никогда не волновался — этот пёс попросту не разрешит себя украсть, а вот за фигурку того, кто сейчас крутился рядом с ним, поволноваться стоило.