4 (2/2)

Не знаю, насколько возможно правильным образом объяснить эти слова. Ведь в каком-то смысле я всегда имел (и всегда терял) друзей в жизни или в интернете. Но чувство одиночества не покидало меня ровно до этого момента.

Мы ведь просто сидели. Практически молча.

Я смотрел на его красную кофту с капюшоном, грязные джинсы и кроссовки, и они казались мне такими знакомыми, словно я хотел купить их ранее. Может, у нас один вкус в одежде?

Его руки были тонкими, но не худыми. На них — надписи и корявые рисунки. Точно не татуировки, точно выведенные на теле несколько раз. Может, он обводил эти каракули каждый день? Может, он хочет тату, но ему не разрешают? Я бы понял его, если бы эта логическая цепочка не была логической цепочкой из мой головы. Но если это правда, то я понимаю его. Мне тоже многое нельзя.

Почему именно тогда, когда земля пропитывала влагой одежду, а я чувствовал себя разбитым, пришло ощущение, словно я впервые за всю свою весьма короткую (и абсолютно точно не насыщенную) жизнь не один даже в собственных мыслях?

Он предложил мне сигарету, все еще молча. Я не стал отказываться, взял ее и провел пальцами по фильтру. Это так глупо и по-детски — писать на сигаретах надписи. Еще более глупо в одном предложении совмещать слова «по-детски» и «сигареты», но я предпочитаю думать, что интересные мысли, демонстрирующие всю гниль и безрассудность нашего поколения, появляются случайнейшим образом.

Точно так же хорошие и действительно волнующие вещи происходят не по чьей-то задумке. Все самые лучшие рисунки в тетрадке получались лишь тогда, когда я начинал водить ручкой по бумаге со скуки, бессознательно. Все лучшие диски я покупал точно так же — случайно. Так я познакомился со Smashing Pumpkins. Siamese Dream вселяла в меня мысль о том, что быть чудаковатым неудачником — нормально. Что в этом можно найти что-то весьма трогательное и особенное.

Все самое лучшее происходит случайно. И я хотел верить, что сейчас именно этот момент.

Мы изучали друг друга, но не озвучивали свои мысли. Я не спрашивал про рисунки и грязь на одежде. Он, думаю, не спрашивал про синяк на скуле и… не знаю, что еще могло бы заинтересовать во мне.

Взгляд метнулся на сигарету, когда я подносил ее к губам.

На белой бумаге было коряво написано «glück».

— Что это значит? — спросил я хрипло, после чего быстро прокашлялся.

— Значит, что так оно и есть.

Это, конечно, звучало весьма загадочно, хотя я не думаю, что мой собеседник этого добивался. Однако, по правде говоря, я чувствовал себя как в книжке. Причем романтичной и сопливой.

— Я не знаю перевод.

Вероятно, поэтому я решил все испортить этим совершенно не загадочным, совершенно не романтичным, совершенно не сопливым вопросом, который прозвучал из уст совершенно глупо и не к месту.

— Здесь написано счастье. Это немецкий.

— Типа счастье всегда сгорает?

Он секунду смотрел мне в глаза, словно нашел что-то новое в них, а затем коротко ответил, слегка тише, чем до этого:

— Типа… счастье уловить тяжело.

А после добавил:

— Как бумага. Бумага горит быстро, что и не заметишь, как еще пять секунд назад сжимал ее уголок в руке, — он улыбнулся, усмехаясь. — На самом деле я только сейчас это придумал.

Он совершенно не трясся от холода, в отличие от меня. Фрэнк бы спокоен так, будто бы сидел на таблетках. Или часто сидел здесь, когда только-только прошел дождь. Я не знал, что думать, мои мысли были хаотичны. Однако его спокойствие все же вызывало вопросы, все так же неозвученные вслух.

— Так для чего же надпись?

— Надписи… — тихо, как будто бы самому себе, сказал он, — я только недавно учить язык начал, вот и пишу везде, где только можно, слова из него.

— Это ты тоже придумал? — закуривая спросил я. Нужно было хотя бы посмеяться. Я боялся, что мои слова звучат как упрек.

Сейчас было по-настоящему страшно подумать, что я мог казаться бесчувственным и отстраненным, потому что я не был.

— Не знаю.

Что бы ни происходило с Фрэнком, мне казалось, что я понимаю это. Может, он чувствовал то же самое?