4 (1/2)

Наверное, со стороны я всегда казался бесчувственным и отстраненным. По большей части, находясь с родителями в одном помещении, я старался молчать. Не потому, что мне было нечего сказать, просто если бы я произнес хотя бы слово, произошел взрыв. Моя мама очень любила обсудить политику. «Хорошо, что именно Трамп стал президентом. Эти демократы совершенно потеряли голову». И в такие моменты все, чего я желал, — сбежать. Желательно в другую страну. Потому что они не обходились одной фразой, и это превращалось в поток пассивно-агрессивной бессмыслицы, которая лилась из их уст так яро, словно кому-то в комнате было интересно. Клянусь, даже моим родителям на самом деле было глубоко плевать. Просто им было не о чем больше говорить друг с другом.

Но сегодня моих сил было слишком мало, чтобы сдерживаться.

Когда я пошел в школу утром, то, зайдя в здание, первым делом столкнулся с директором, который выжидающе глядел на меня, осматривая со всех сторон так, словно я самый большой кусок дерьма, что он когда-либо видел. Меня напрягало то, как в подобные моменты чувство, что я главный герой какой-то средненькой по качеству сюжета драмы, заполняло каждый сосуд в моем теле. Мне не нравилось понимать, что мистер Как-его-там-блять ждал именно меня, будто бы я попал на квест, где лишь один человек не знает сценарий — я.

— Уэй. Пойдем поговорим?

И, господи боже мой, неужели именно сегодня и именно сейчас было необходимо осудить мои образ жизни и внешний вид? Я готов поспорить на сто баксов, что в этом не было никакой необходимости. Плевать, что важнейшей причиной моего пребывания в кабинете директора была успеваемость, ведь основной фокус был направлен на: «Эти дырки на джинсах неприемлемы. Посмотри на мою рубашку. Разве она выглядит неопрятно? Как считаешь?» Да мне ПЛЕВАТЬ.

Мне глубоко, блять, нассать, в какой одежде мистер Как-его-там-блять приходил на работу. По правде говоря, кроме него, почти никто не ходил в костюме. И тот факт, что на моих джинсах есть дырки, никак не отличает мои умственные способности от умственных способностей кого-то типа Криса. Потому что мы в школе, где умственные способности измеряют обычно чем? А? А? Ну же! Умом? Да!

Но нет, ошибочка, мы в сраном лицее, где ты либо одеваешься как будущий директор хуй-пойми-чего-блять, либо ты тупой, бесполезный кусок дерьма, с которым необходимо провести воспитательную беседу.

Кстати, о будущем директоре-хуй-пойми-чего. Почему мистер Как-его-там-блять не спросит меня про Криса, который буквально под его окнами въехал мне по челюсти? Потому что он хорошо одевается, а я нет?

Ох, точно, сколько я потратил времени на то, чтобы пытаться соответствовать кому-то? Час? Три? Неделю? Год? Всю жизнь? Я всю жизнь впустую тратил время на попытки нравится всем и вся, чтобы сейчас не иметь возможности выбрать даже одежду?

— Завтра жду тебя в рубашке. Иначе звоню родителям, — громко сказал директор, пока я медленно передвигал нижние конечности в сторону двери.

Я плакал, закрывая кабинет. Не могу сказать, что мне не было плевать, хотя я тайно желал быть непричастным к этой сцене. Но слезы сами бежали из глаз, заставляя каждую секунду вытирать щеки и шмыгать носом. И все, что я мог сделать в этот момент, — сбежать.

Хотя бы в школе я мог это сделать. Хотя бы здесь у меня были шансы избежать страдания, пускай на следующий день все повторялось снова и снова.

Я бежал. Не ноги, не ступни и не все тело. Все во мне и весь я бежал, чтобы где-то оказаться. Бежал так быстро, что если бы рядом проходил преподаватель по физкультуре, я бы получил пять. За весь семестр.

Я даже не знал в этом районе ничего, кроме школы, но ноги сами вели меня куда-то к реке, где ветер дул так, будто бы даже для него нет ничего важнее, чем ударить меня.

Я устал. Устал от себя и своих чувств, и я не мог найти сил на то, чтобы справляться с давлением извне. Я сам слишком много давил на себя. Я сам создавал себе проблемы. Я не хотел и не мог переваривать проблемы вокруг, потому что их было и без того полно внутри.

Все, что я мог в тот момент, — вырывать траву и плакать. Колющий ветер был достаточно шумным, чтобы заглушить мои чувства.

Но потом я понял, что был не один.

***</p>

Мы сидели друг перед другом молча, как чужие люди, коими и являлись на самом деле. Я слышал, как чьи-то кроссовки буравят щебенку где-то сверху, но это было неважно. Потому что мне казалось, что он смотрит только на меня. Так, словно ничего более не существует.

У Фрэнка были странные глаза. Левое веко чуть больше правого, над ним вырезан крохотный, но видимый шрам. Ресницы короткие, у основания угольно-черные, на кончиках — почти белые. У меня не было красивых слов, чтобы описать цвет его зрачков. Единственное, что приходило на ум, — рыбья чешуя, которая переливается от зеленого, напоминающего болото среди леса, к желтому, напоминающему сухие травы.

Мне хотелось прикоснуться к векам, слегка надавить на них, а потом осторожно прикоснуться кончиками больших пальцев. Интересно, асимметрия заметна на ощупь? Я все думал об этом, смотря на Фрэнка, никак не мог выкинуть из головы такую мысль. А что, если перебрать ресницы? Они будут ощущаться как мои?

Мы сидели так, — смотря друг на друга, — тягучие десять секунд, а у меня в сознании пролетели вихрем несколько часов. Уверен, я мог бы рисовать их на тетрадке так же легко, как звезды. Я мог бы рисовать их с закрытыми глазами и даже не упустил бы эту пустоту ресниц. Там, в середине правого верхнего века под углом в тридцать градусов. Боже, я ведь действительно больше не буду рисовать что-то другое. Буду рисовать его глаза.

Не скажу, что влюбился в них, — нет. Влюбился — это же без изъянов, обсыпанное идеализацией и горячим сахаром. Я полюбил их.

Я не мог вспомнить свое собственное лицо спустя секунду после того, как отходил от зеркала, но мог после каких-то пяти секунд детально изобразить чужие зрачки, веки, ресницы и брови? Да.

— Крутые кеды, — все еще не отрывая взгляда от меня, произнес Фрэнк, слегка улыбнувшись.

Я резко посмотрел вниз, не понимая, о чем речь.

— Спасибо.

Я был не один.

Вау.