1 (2/2)

Мой лучший друг (простите, ошибся, мой нынешний апогей разочарования и человек, из-за которого я хочу убить себя), не отвечал мне уже на протяжении недели. То есть отвечал… Но это было не так. Это было совсем не то, что раньше.

Мне казалось, что ему неинтересно. Неважно, плевать, скучно. Мне казалось, что он не хотел поговорить со мной, как раньше. Не хотел узнать, как прошел мой день, не хотел отвечать взаимностью. Вот, как оно ощущалось: раскрываю руки для объятий, чтобы их перерубили. Это как…

Стук в дверь отрезвляет.

Мать открыла дверь, отчего окно резко захлопнулось. Я наспех вытер слезы и расслабил лицо.

— Джи-Джи, сходи в магазин? Такая чудесная погода, а ты все дома. — Она осторожно рассматривала комнату, будто бы пытаясь отыскать что-то. — У нас кончились молоко и яйца.

Вздохнул напряженно, но тихо.

— Можно взять что-то себе? — удивительная способность: голосовые связки, что секунды назад неконтролируемо дребезжали под рваное дыхание, я держал практически в норме, ибо быть слабым перед кем-либо я не был готов.

— Конечно. Только не на все деньги.

Не знаю, сбежал я из дома или тяжким грузом вывалился оттуда, но дышать стало легче. Я вдохнул полной грудью кусачий воздух, и силы вновь вернулись, но, к сожалению, этих сил было недостаточно, чтобы успокоиться. Но достаточно, чтобы снова разреветься.

К повороту на улицу слёз уже не было. Тихое шмыганье носом выдавало меня, но мне и не хотелось быть ниндзей-плаксой, я хотел, чтобы меня увидела ближайшая шайка хулиганов и выпотрошила всю гниль. Я, как мешок с объедками, валялся бы посреди улицы, весь порванный, грязный и зловонный. На меня наступали бы те прохожие, которые слишком заняты собственным телефоном, и обходили те, кто смотрит по сторонам.

Я остановился, облокотившись на чужой забор, и снова попытался расслабить лицо. Глаза болели, лоб — тоже. Голову как будто сдавили тисками, которые вот-вот расплющат ее, где-то посередине треснет череп, а из черепа — вытекут мозги. Или гниль. Или объедки. Ей-богу, в моей голове так и так мусор. Птицы резко отлетели в сторону. Не зная, что их напугало, я посмотрел на носки кед, размазывая траву с грязью по земле.

Надо было идти.

Но я не мог. Мне было слишком горько от одной лишь мысли, что все это — реально. Что школа реальна, что мой дом и семья реальны, что люди, которые меня бросили, — тоже реальны. Мне было больно осознавать, что в этом истлевшем, склизко-сером мире я — реальный, живой, чувствующий все это дерьмо человек.

И это меня, повторюсь, огорчало так сильно, что я не мог даже двигаться.

Но все же.

Выпрямив спину и подняв взгляд на дорогу, я почувствовал, как что-то вновь ударило меня по голове. Это не было приступом боли, это была вспышка удивления, ударившая прямо по центру моего ныне пославшего нахуй все принципы и предрассудки «Я», размазывая не очень приятное, но жгуче-красное смущение по щекам.

Дороги перед глазами не было.

Передо мной стоял парень, который, порядком сгорбившись, рассматривал землю. Всего в двадцати сантиметрах от моего лица. Я чувствовал запах травки, исходящий от его одежды. Я чувствовал, как мое лицо горит от чужого дыхания, спокойного, но глубокого. У него за спиной был рюкзак, довольно большой и, может быть, увесистый. В руках он держал сигареты, из кармана торчали бумажки. Можно было прочесть: «Джерси, 22:50». В руке синий полевой цветок. На голове шапка с циркулярами от пирсинга в качестве украшения.

Я внимательно рассмотрел фигуру напротив, но сейчас не могу даже представить образ этого человека в голове. Но… тогда. Тогда я был надломлен слишком сильно, чтобы чувствовать себя хотя бы немного уравновешенным.

— Кто такой Филипп? — спросил незнакомец, улыбаясь, смотря прямо мне в глаза.

А я вдруг понял, что мне, в общем-то, плевать на человека, чье имя написано на моих кедах. Я хочу написать другое.