XXIV: Стечение обстоятельств (2/2)

Какой был скандал на кафедре. Я даже говорить не хочу об этом. Не думала, что работаю с такими жестокими людьми. Никакой тонкой души я не увидела, не художники, а звери. Хотя не мне их винить, время сделало нас такими жестокими. Моя покойная мама учила меня доброте и любви к ближнему. До сих помню, как в нашем милом домике до переезда в столицу она читала мне только добрые истории. А ещё помню, как она меня отругала за то, что я ударила обзывавшего меня мальчишку. Если бы мама была жива сейчас, она тоже была бы против? В любом случае Ева будет учиться здесь. Я договорилась с ректором, что за неё военный факультет будет получать постоянное финансирование от моего имени, даже после моей смерти, благо мануфактура отца работает исправно и только расширяется. Мне столько денег ни к чему. Андре я решила ничего не говорить. После вчерашнего скандала, что он мне закатил, я пришла к одному выводу. Нужно расходиться, чтобы в нас осталось хоть что-то человеческое».

Неожиданная обида накрыла Еву, и её как обухом ударили по голове. Секрет её пребывания в университете был до сих пор покрыт мраком. Анастасия на все её вопросы, возникавшие каждый раз, с улыбкой отвечала, что Ева просто хорошая специалистка. Но всё оказалось прозаичнее: её присутствие стало гарантией постоянного потока денег на военный факультет, который был огромной статьёй расходов в университете. Тот самый факультет, что выпускал полицейских, военных чиновников и прочих причастных к развязыванию войн и конфликту между эльдийцами и марлийцами. Ей хотелось то ли умыться, то ли стереть из памяти то, что она прочитала минуту назад. И теперь одно точно ей ясно: чужие мысли не для чужих глаз.

Убрав дневник куда-то в глубину шкафа, Ева накинула поверх домашнего платья бесформенную лёгкую кофту и вышла прочь. В памяти даже не отложилось, закрыла ли она дверь или нет. Она шла вперёд, спрятав руки в подмышки, как если бы обнимала себя, и озноб, охвативший её, то усиливался, то сходил на нет. Теперь вставало всё на свои места, и попытки Анастасии обходить тему поступления Евы наконец-то возымели смысл. То было не предательство, и даже не обида вынудила её уйти из дома и плестись вперёд в неизвестном направлении. Однозначно Ева могла сказать, что чувствовала себя дурой. Ей сильно хотелось злиться на кого-нибудь, найти кого-то, кого можно было винить, но никого не было. Обманывала ли её Анастасия? Ева хотела ответить, что нет. Не договаривала, имела скрытые мотивы, но обозвать всё случившееся обманом у неё язык не поворачивался.

Госпожа Северлин обеспечила ей отличное место для работы и безопасность, но при мысли, какую цену пришлось заплатить за столь роскошный подарок, у Евы шла кругом голова. Питала ли она какие-то тёплые чувства к эльдийцам? Ровно такие же, как и к марлийцам. Но ей опротивела сама война во всех её проявлениях, и, в сущности, ей было всё равно, кто разжигал конфликт: эльдийцы шли войной на марлийцев, марлийцы — на эльдийцев, или кто ещё. Её страшили ненависть, кровожадность и мстительность, рождённые в людях будто бы естественным путём. Ева сотни раз прочувствовала на своей шкуре «праведный» гнев марлийцев, их презрение и неподдельное отвращение, но она не опустилась до их уровня, потому что считала их жалкими. Таких людей нужно было жалеть со всей снисходительностью, с какой смотрят на бессильного дурака. Жалким был старик, который выплеснул ей в лицо тарелку супа, когда она работала в баре Мартины. Жалкой была её первая студентка, когда в окно подло и без лишних свидетелей выкинула вещи Евы. Такой же жалкой была и декан исторического факультета, когда закрыла глаза на травлю эльдийской студентки. Анастасия любила и умела шутить, и самой смешной шуткой в её исполнении было одно — заставить Еву уверовать в доброту и честность марлийки.

С трудом идя вперёд, Ева дошла почти до конца длинной и прямой как трость улицы. Перед ней было перепутье, но брести дальше для неё не имело никакого смысла. Она устала размышлять о том, чего уже не изменить, и хотела вернуться, чтобы лечь спать. Взглянув на наручные часы, которые забыла снять, она поняла, что уже как двадцать минут бродила на улице. Ноги начали побаливать от неудобной домашней обуви, да и поднялся ветер, пусть и слабый, но довольно холодный.

— Посмотри! — воскликнула женщина и одёрнула своего спутника за рукав, её палец показывал куда-то вперёд, и Ева не могла не повернуться. — Неужто пожар начался?

Ева безотрывно смотрела на чёрный как смоль столб дыма, возвышавшийся в приобретавшем синие оттенки небе. Он поднимался всё выше и точно желал захватить весь дрожавший небосклон. Тревоги не было, лишь тошнотворный безрассудный страх овладел Евой, и она сорвалась с места, как гончие вырывались с поводков хозяев. Почти теряя обувь по пути, она хваталась за здания, чтобы отдышаться. Слепая уверенность твердила ей, что горит именно её дом. Но как бы она ни хотела ошибаться, удушливый запах гари становился всё ближе, а толпа безнадёжных зевак только увеличивалась. Ненасытный огонь лихорадочно пожирал её мансарду, улыбаясь багровыми шипами пламени. Он скакал из окна в окно, и горящие доски рухнули на крышу булочной. Ева пыталась протиснуться через толпу, словно не разглядела, как жадно пожар охватывал всё новые пространства.

— Там, — крикнула она, и в горле пересохло. — Там бабушка на пятом этаже! Кто-нибудь! Там человек! — завопила она в ужасе из последних сил, привлекая внимание зевак, и схватилась за рукав пожилого мужчины.

— Вывели всех! — ответил кто-то с другого конца толпы, и Ева почувствовала облегчение лишь на секунду. Она заставила себя устремить взгляд туда, где жила она. Там сгорала дотла вся её жизнь. Вместе с её картинами, вещами, книгами была похоронена и тайна Анастасии. Ева хотела плакать, но не могла. Погибало всё, что было у неё, и, казалось, что она погибала вместе с её прошлым.

— Ну и дела! На булочную перекинулось! — искренне удивился кто-то в толпе. В бессвязной болтовне незнакомцев слышались крики, вопли и причитания. Ева увидела пожилых соседок, рыдавших на коленях и хватавшихся за сердце. Они спешили на улицу в одних ночных сорочках, на ком-то кое-как был накинут халат, а кто-то не успел даже обуться.

— Мой дом, — прошептала Ева, не в силах оторвать взгляда от чудовищного зрелища. Её знобило от жара раскалённых стен. Блики пламени плясали в страшном танце на лицах собравшихся. Где-то вдалеке слышался клаксон пожарной машины, и бесполезная болтовня усилилась. Она ненавидела этот день больше того дня, когда родилась. И если бы кто-то мог стереть ей память, она бы согласилась без возражений. Вмиг огромная деревянная балка полетела вниз, и толпа в страхе подалась назад.

— Ева! — зов, полный отчаяния, смахнул оковы оцепенения с неё, и чья-то похолодевшая рука схватила её запястье.

Её почти что развернуло, с такой силой её потянули на себя. И перед собой она увидела его глаза, чистые, серо-синие и полные невыразимого ужаса, какой не испытывала и она сама. В его глазах блестел огонь, отбиравший всю её жизнь, и Ева почти безмолвно прошептала его имя.

— Леви.