XXIV: Стечение обстоятельств (1/2)
На наручных часах, которые Ева откопала где-то в дряхлом ящике комода, стрелки должны были вот-вот подойди ровно к шести утра. Сидевшая на маленьком складном стульчике, она внимательно смотрела на небосклон, постепенно оживлявшийся от последней дождливой ночи, и протирала кисть. То, что она видела на холсте, её не устраивало и разбивалось о собственные ожидания. С самого начала что-то не задалось, и получавшаяся картина казалась какой-то вымученной и нелепой. Больше потраченного времени ей было жаль израсходованные материалы, которые стоили недёшево. Ева смахнула с сохнувшей акварели прилетевшую пушинку и глубоко задумалась над тем, что же делать с картиной.
Лето душило её, и четыре стены съёмной квартиры, невысокие, грязно-белые, стали для неё непреодолимым забором. И за этой изгородью текла светлая жизнь, но сил преодолеть границу не осталось. Целыми днями Ева наблюдала за прохожими за окном. Отвлечётся, бывает, между готовкой простого пирога и строчками какого-то романа и смотрит безотрывно за тем, как жизнь проходит мимо. Теперь, после своего безрассудного, как она его окрестила, поступка, ей вдвойне было не по себе просто так выходить на улицу. А всё потому, что на следующий день после случившегося Еве пришла в голову очень странная мысль: если она попадёт в полицейский участок, ей не хотелось, чтобы об этой оплошности узнал Леви. От подобных рассуждений она стыдливо прикрывала глаза перед его серьёзностью. Попасться под горячую руку полиции было бы вторым по нелепости поступком после того побега от поцелуя, который и минуты не продлился.
Стыд и разочарование, которые преследовали Еву, уже достигли своего апогея. Сотни раз в голове сам по себе возникал столь важный вопрос: зачем она поцеловала его? Ева корила себя за то, что пошла на поводу собственного мимолётного и безответственного желания. Она пыталась прогнать самобичевание, потому что знала одно: рано или поздно она всё равно бы сделала то, что сделала. Плюсы в её характере были просты: Ева была очаровательна и подходила ко всему, кроме людских отношений, со всей ответственностью. А её главными минусами были спонтанность и необдуманность собственных действий: в один момент она призналась в любви соседскому мальчишке, так же в один момент ушла из дома и теперь точно таким же образом в один момент поцеловала господина Аккермана.
Перекрыв неудавшееся облако какой-то мазнёй, Ева распустила тугой хвост и завязала его снова. Сегодня вдохновение не благоволило ей, да и к тому же на горизонте показалась фигура долговязого мужчины, по одежде отдалённо напоминавшего полицейского. Наверняка тот шёл со смены, и Ева заспешила со сборами. Может, это был и обычный гражданский, рабочий с завода или кто ещё, но рисковать не хотелось. Вот уже третий день она приходила почти в рассветное время в скверик в квартале от её дома и бралась за краски, передавая пейзажи, раскрывавшиеся только под утро. Покидав в тканевую простенькую сумку кисти, акварель и прочие инструменты, почти что бегом Ева скрылась за поворотом. Невысохшую картину нести было неудобно, но никто и не говорил, что будет легко. Она чуть-чуть замедлила шаг, проходя мимо настоящих работяг, возвращавшихся или наоборот отправлявшихся на завод, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но те были заинтересованы лишь своей болтовнёй о последних новостях, и Ева осталась для них незамеченной.
Дом встретил её запахом свежей выпечки из булочной, в которую пришёл сонный хозяин и начал приготовления. Хлебный аромат тянулся до самого конца улицы, а в квартирке Евы невозможно пропахло новыми масляными красками, которые совершенно ей не нравились.
Распахнув окно, Ева присела на край кровати и оглядела стоявшие вокруг неё предметы. Только вчера она провела генеральную уборку, и сквозь тяжёлый запах масла всё ещё пробивался ненавязчивый аромат мыльной стружки, которую ей одолжила соседка снизу. Вообще, к своему удивлению, Ева закончила две картины, сюжеты которых родились у неё совершенно случайно и неожиданно, и даже умудрилась впервые в жизни испечь пирог по рецепту из старой кулинарной книги, которую когда-то давно отхватила на рынке. Ещё два романа оказались прочитаны чуть ли не за вечер, и в целом она всячески пыталась занять себя чем угодно. Одно лишь радовало: на улицу постепенно возвращался летний зной, а значит, треклятый зонт мог лежать у Аккермана, сколько его душе угодно. И поводов для встреч совсем не предвиделось.
С досадой Ева заметила, что соскучилась по Ханджи. Конечно, не до невозможности, но всё же её отсутствие оказалось заметным и не восполняемым другими занятиями. Связаться с ней самостоятельно было решительно невозможно, и как-то скрасила будни лишь мысль о том, что где-то в этих числах сама госпожа Зоэ собиралась позвонить Еве. Но, к сожалению, мысли о Ханджи потянули за собой и мысли о Леви. Вроде как влюблённость должна была приносить какую-то воздушность в окружающую обстановку и тех самых пресловутых бабочек в животе, но Ева ощущала только тяжесть и неизвестную доселе тревогу. Она, эта тревога, была совсем иного толка, чем любая другая, какую она испытывала когда-либо. Словно всё знакомое вокруг в один миг стало совсем чужим, и переменилась абсолютно каждая вещь, начиная с дорожки возле дома и заканчивая самой Евой. Эта бесполезная влюблённость тяготила своей непохожестью на её предыдущие чувства. Она не стояла рядом с её первой влюблённостью в соседского мальчишку в гетто, приносившего ей конфеты, которые она не любила, но ела, потому что не хотела расстраивать его. Не походила она и на влюблённость в сына лавочника, в чей магазинчик Ева часто заходила за продуктами. Те чувства разгорелись буквально за пару недель и так же быстро погасли, и Ева теперь могла с трудом вычленить из памяти его образ или имя.
Похлопав себя по щекам, она поднялась с кровати и начала переносить картины с одного места на другое, придумывая для них какую-то своеобразную систему хранения. А за перестановкой картин началась и перестановка другой мебели, что стояла в комнате, и кровать теперь изголовьем переместилась прямо под окно. С огромными усилиями Ева перетащила платяной шкаф к другой стене, и вновь пришлось перемывать полы на месте, где до этого стояла мебель, и складывать немногочисленные вещи по полкам. Мытьё полов потянуло за собой мытьё окон, и запах чистоты дразнил нос. В разговорах с самой собой Ева пришла к выводу, что при первой возможности скажет Леви всё как есть, выложит без утаивания чувства и опасения и наконец-то хоть за что-то не побоится взять ответственность, поскольку в прошлый раз внятного разговора не вышло. Возможно, Леви посчитает её объяснения глупыми, возможно, они ему вообще не нужны. Но ей жизненно необходимо было сказать, что она ни на что не рассчитывает и считает случившееся недоразумением. А там будь что будет.
Так почти до самого вечера она приводила себе всё больше аргументов в пользу того, что вся сложившаяся ситуация — лишь неудачное стечение обстоятельств. Она не считала себя непривлекательной и вполне могла изредка ловить на себе взгляды марлийцев, пока они не знали ничего о её происхождении. Потому самобичеваниям был положен закономерный конец. Ева давно научилась принимать происходящее со всеми вытекающими. Без сил свалившись на кровать после принятия ванны, она широко раскинула руки, но мокрые волосы неприятно липли к коже и пропитали влагой подушку, поэтому Ева быстро поднялась. Она невольно зацепилась взглядом за дневник госпожи Северлин, который остался лежать на кресле после уборки.
Чтение маленьких историй было увлекательно, Анастасия вела дневник в своей неповторимой манере с юмором. С некоторых событий, рассказанных на пожелтевших страницах, Ева искренне хохотала. Особенно ей запала в душу история о прогулке в лес, в ходе которой оказалось, что господин Северлин на дух не переносил гусениц. Анастасия с неподдельной точностью в таких красках описывала выражение его лица, когда он нашёл прелестную гусеничку у себя на плече, что Ева с удовольствием перечитывала эти строки раза два или три. Её наставница любила делиться с ней историями из своего детства и рассказывала она их так же весело и смешно, как описывала в дневнике. Подходя к его середине, Ева почувствовала, что тон повествования несколько изменился. В предложениях не было ни капли юмора, лишь что-то обречённое. Внимательно посмотрев на дату без года, Ева перелистнула на самое начало, пролистала ещё несколько страниц вперёд и вернулась к записи, которую собиралась прочитать. В самом низу она впервые увидела своё имя, до этого никогда ранее не попадавшееся, и почему-то от собственного имени ей стало не по себе.
«26 сентября
Кажется, всё идёт коту под хвост. Я рассказала ему обо всём и сама не понимаю, на что я рассчитывала. Теперь каждый день я только и слышу упрёки в свою сторону, как будто это что-то меняет! Как будто я прямо сейчас возьму и поменяю своё мнение. Да даже если и поменяю, эти чувства внутри меня не изменятся. Меня давно не мучат кошмары, но эта тяжесть на душе как ком грязи, из-за неё я долго не могу уснуть, а всё случившееся до сих пор стоит у меня перед глазами. Андре не поменяется, ничего вокруг не поменяется, но, может, изменится хоть что-то внутри меня. Наверное, за это меня наказала судьба, и у меня нет и не будет детей. Когда я увидела Еву, я сразу вспомнила о них. О той женщине и о её дочке. Я до сих пор помню их имена…
Я рассказала всю историю Андре, хотя столько лет хранила её в себе. Даже мама не знала об этом! И вся его реакция была лишь таковой: «это эльдийское отродье подохло, и чего тебе переживать?». Я почувствовала пропасть между нами. Что мне переживать? Нет, надо же! Прошло почти полвека, а я до сих пор помню, как смотрели на меня глаза той женщины, когда она держала на руках свою убитую дочь. Если бы я могла вернуться в прошлое, хватило бы мне смелости помочь им? Хватило бы мне смелости хотя бы заткнуться и не звать полицейских? Неужели они пытались покинуть гетто от хорошей жизни? О чём я только думала? Имею ли я право оправдывать тот расстрел без суда и следствия лишь тем, что мне было девять лет? Каждый раз мои мысли невольно возвращались к тому несчастному убитому ребёнку, который был ненамного младше меня, когда я видела чужих детей. И каждый раз меня выворачивало наизнанку, когда Андре спрашивал меня, не хочу ли я сына или дочь. Как я могла даже на секунду помыслить об этом, когда я забрала дитя у той женщины? После его слов про эльдийское отродье я почувствовала злость. Каждый день мы ругаемся, и, когда Леви приходит, мне становится очень совестно. От своей злости я могу наговорить такого, что ему не стоит слышать. Вчера я приняла окончательное решение. Я буду учить Еву во что бы то ни стало. И пусть мои грехи будут прощены. Я больше не позволю моему страху рушить чьи-то жизни, как получилось тогда».
Ева прикрыла дневник, придерживая нужную страницу пальцем. Тревожное смятение рождалось в глубине её души. Она уже не понимала, кем была для неё Анастасия Северлин, в помыслах которой она никогда не сомневалась, но и она не могла понять её рвения иметь при себе Еву. Теперь же правда приоткрылась, однако даже капли призрачного счастья почувствовать не получалось. По дневниковым записям, госпожа Северлин столько лет прятала свою душевную рану и использовала Еву, лишь чтобы хоть на чуть-чуть облегчить свои страдания. С дневником в руках она чувствовала себя странно, пусть её и не предали, но чувство было схожее, и имя ему она не могла придумать. Она перечитала ещё раз строки от начала и до конца и ощутила настоящее одиночество, какое не испытывала даже после смерти сестры. Словно теперь она точно и бесповоротно осталась одна. Отныне было ясно: в далёком прошлом, тогда, когда Анастасия сама была ещё ребёнком, по её вине убили девочку, которая бежала с матерью из гетто. Но никаких подробностей больше не описывалось, и на сегодняшний день они покоились глубоко под землёй вместе с самой очевидицей тех событий. Ева с тяжёлым сердцем принялась читать следующую запись.
«28 сентября