XXII: Письмо в конверте (1/2)

К полднику вечернее солнце соизволило показаться из облаков на жалкие полчаса. Противный душный пар начал медленно подниматься с тротуара, но наверху ещё чувствовались крупицы былой прохлады. Птицы, обманутые горячими лучами, начали напевать друг другу известные только им мотивы. И Ева прищурила из-за проникшего в комнату света приоткрывшиеся заспанные глаза. Вернувшись домой около десяти вечера, она увидела в крепком сне целительное средство от долгих и ни к чему не приводящих мыслей. Платье и комбинация сразу стали лишними, как свидетели чего-то непотребного, от которых нужно было немедленно избавиться. Закутанная в лёгкое летнее одеяло, она долго пыталась уснуть, и, чтобы не думать о том, о чём думать не хотелось, Ева бубнила без устали какие-то стишки по памяти или считала до ста. Пробуждаясь, она заставляла себя вновь улечься спать, лишь бы не думать обо всём случившемся вчера. Но спать больше ей просто не позволяло само её тело, и первым делом, стоило ей проснуться, память издеваясь подкинула ей воспоминания о прошедшем вечере. Ева готова была поклясться, что перед её носом до сих пор стоял запах его мыла и порошка, когда она прижалась к нему. Противный, щекочущий ноздри аромат никак не хотел кануть в небытие. Поднявшись с кровати, она даже подошла к окну и широко распахнула ставни, чтобы до боли в носу вдохнуть свежего воздуха.

Отвлечься стало острой необходимостью. Она решила посвятить себя целиком работе. Переодевшись в старые, испачканные по нескольку раз краской штаны и накинув на голое тело рубашку, такую же непригодную для выходов в свет, она уселась перед холстом, который начала в прошлом месяце. Но краски не были разведены, вода не готова, и даже кисточки остались стоять в стакане на подоконнике. Ева обласкала себя всеми возможными нецензурными выражениями и убрала холст с мольберта.

— Да какого! — резким эмоциональным порывом она закрыла лицо руками, чуть ли не ударив себя, и прижала голову к коленям. — Блять! Госпожа Северлин, простите, но блять! Почему?!

Застучав ногами по полу, она неожиданно выпрямилась и выкрикнула что-то невнятное. Холст, несчастный и нетронутый, живо отправился на своё место пылиться до ближайшего прихода вдохновения. Ева боялась держать закрытыми глаза больше секунды, потому что картиной, ярче тех, что она рисовала, перед ней стоял Леви в тот момент, когда он усадил её в карету. Она детально помнила даже то, как расползались тени на его лице, но ничего другого вокруг него вспомнить не могла. Его глаза, смотревшие на неё снизу вверх с какой-то молчаливой бережностью, отпечатались в её памяти против воли. Как же её бесил этот взгляд. Зачем он так на неё смотрел?

Зачем он оставил ей свой пиджак, чтобы тот сейчас не давал ей покоя? Ева подошла к нему, висевшему на вешалке, которую она зацепила за дверцу шкафа, и аккуратно взялась за рукав, как берутся за руку того, кого кличут любовью всей своей жизни, поражённые самым высоким чувством. Стряхнув несколько пылинок с него, она сжала мягкую ткань, похожую на бархат, и глупо улыбнулась приятному ощущению, что вызвала в ней чужая забота.

— Не может такого быть! — она подскочила с места и легонько стукнула себе по щеке, потом чуть сильнее, потом ударила костяшками пальцев по лбу, но дурная улыбка так и норовила расползтись по беспечному лицу. — Приди в себя, женщина! — крикнула Ева и почти что подлетела к зеркалу. — Ты совсем с ума сошла? Ты о чём думаешь? — вопрошала она у на удивление молчавшего отражения. Ева брякнулась на кровать и сделала глубокий вдох. — Веди себя, как подобает твоему возрасту. Стыдоба.

На кухне стояла паста с грибами, приготовленная ещё вчера, но Еве и кусочек хлеба в горло не лез, что уж говорить о полноценном ужине. Однако желудок так не считал, и её скручивало до тошноты то ли от голода, то ли от прекрасных высоких чувств. Она поднялась с кровати как ни в чём не бывало, прошла в кухню и с полным отсутствием какого-либо удовольствия съела половину холодной пасты, перекопошив ни в чём не повинные грибы.  Во время еды аппетит так и не пришёл, поэтому его отсутствие только усугубило и без того плохое настроение. Сон после столь долгих часов, проведённых в кровати, не решался прийти вновь, и Ева то ли с ужасом, то ли с сожалением поняла, что ей придётся коротать всю ночь наедине с самой собой.

— Я что? Влюбилась в господина Аккермана? — задала она вопрос своему отражению в зеркале, когда возвращалась из кухни, и тут же громко, наигранно и беспричинно засмеялась. — Какой кошмар. Почему сразу влюбилась? — возразила она порывисто и со злобой, какая переполняет людей, если их оскорбили. Ева посмотрела в зеркало сначала с презрением, потом смущённо, неловко вспомнив все разговоры с господином Аккерманом, а затем с надрывом, как будто была разочарована во всём белом свете. — Ты вообще понимаешь, что ты творишь, скотина такая? — сказала она отражению и начала передразнивать саму себя. — Что ты там говорила насчёт того, что я больше ничего не боюсь, мне не за что бояться, сажайте меня в тюрьму хоть сейчас! Тьфу на тебя!

Разговор с собственным отражением не принёс совершенно никаких плодов. Ева провалилась в кресло, которое отдавало запахом пыли и старости, и подтянула колени к себе. Тяжелее всего было принять не собственные чувства, а перестать видеть в действиях Леви какой-то скрытый смысл. Она готова была поклясться, что «неприветливый господин Аккерман со скверным характером» что-то да тоже испытывал. Ещё в тот день, когда он помог ей донести коробки, на той самой лестнице с вычурным витражом она заподозрила, что его взгляд как-то изменился. В нём не было мрачной отрешённости, с какой он встретил её тогда, в мае. Вчерашний день отбросил все сомнения в собственных догадках, но принёс новые сомнения теперь уже в здравом уме самой Евы. Она теперь даже не обращала внимания на то, что Леви был далёк от её представлений идеального мужчины да и совершенно был не похож ни на её первую любовь, которая посетила её лет в четырнадцать, ни на вторую, которую и любовью-то сложно было назвать.

Больше всего её мучил сущий пустяк — отношения эльдийки и марлийца, ровно как и марлийки и эльдийца, ни к чему хорошему не приводили. Но как же ей хотелось быть эгоистичной и пойти на поводу у собственной беспечности. И это преступное желание довело её до ужасных размышлений: она же уже нарушала закон, так что будет плохого в том, чтобы ещё раз его нарушить? На чуток совсем, чтобы не дать успеть чувствам разгореться. Ева вновь постучала себе по лбу. Ей было стыдно, неуютно и тошно оттого, что она так легко поддалась на собственные игры разума. Влюблённость или симпатия требовали постоянно поддавать жару, то была никак не любовь, которая питалась собственным теплом. То были жалкие угли, которые могли погаснуть. Всего-то нужно было держать себя в руках и не видеться с Леви. И вообще, с чего она решила поставить на себе такой крест? Вчерашний день был просто перенасыщен событиями. Элементарно!

Ева поднялась с кресла одним ловким движением, отряхнула и без того чистые штаны, которые всего лишь были испачканы в засохшей краске. Такая простая мысль поселила в ней небывалое воодушевление, точно какая-то тяжёлая болезнь отступила прочь. Все прошедшие сутки она была под таким впечатлением, что совсем позабыла о дневнике госпожи Северлин. Он так и лежал, позабытый всеми, вместе на тумбе в недоприхожей.

Она забрала книжку, уселась на кровать и покрутила увесистый дневник в руках. Потёртый, истрёпанный корешок говорил о том, что ежедневником пользовались очень часто. Из середины на кровать выпал засушенный цветок и рассыпался. Удивлению Евы не было предела: Анастасия никогда не была замечена в такого рода «шалостях» и была не особо романтичной натурой. Ева даже попыталась представить, как её наставница собирает с упоением цветы, а потом вкладывает в ежедневник, чтобы засушить, но представить такое было сложно, и она рассмеялась. Надо же, чужая душа действительно была потёмки.

Открыв первую страницу, на которой не было ничего написано, она остановилась и задумалась, имеет ли она какое-то право лезть в душу к человеку, что уже давно почил? Если госпожа Северлин не отдала ей лично свой дневник, то он и не должен был попасть к ней в руки? Сомнения застали её врасплох. С другой же стороны, книга не взялась из ниоткуда, она была у господина Аккермана (непременно при упоминании даже в мыслях этого имени сердце Евы вздрогнуло). Конечно, Ева толком не знала, при каких обстоятельствах она появилась у него, но если он посчитал нужным вручить именно ей дневник Анастасии, то ничего предосудительного она не совершила бы, если бы решила его почитать. Леви не был таким легкомысленным. Если он отдал этот дневник именно ей, значит, на то было необходимость.

Ева перелистнула страницы, заглушив муки совести. На первых листах не было ничего особенного: какие-то бессмысленные на сегодняшний день заметки, фамилии, которые Еве ни о чём не говорили, даты и прочая малозначимая информация. На пятой странице она увидела запись о свадьбе госпожи Северлин. Все заметки были без года, лишь число и месяц, но она предположила, что дневник писался, когда Анастасии было лет тридцать. Почерк молодой Анастасии был округлым и крупным, а последние буквы на строчке всегда были размашистыми и отрывистыми, поэтому читалось написанное легко. Но Еве почему-то неукоснительно захотелось прочитать эту запись вслух, и она начала вычитывать мягким голосом следующие строчки:

«17 марта

Погода выдалась отвратительной, конечно. Сначала всё утро шёл дождь, а потом поднялся вечер, и в итоге все промочили туфли. Андре уже успел меня тридцать раз поругать за то, что мне захотелось сыграть свадьбу прямо сейчас! Не шучу, не меньше тридцати раз! Зачем же я выбрала такого ворчуна! А когда я сказала, что засушу мой свадебный букет, он засмеялся так, что было слышно на улице. Твердолобый негодяй! Я-то засушу и поставлю с его стороны кровати, чтобы он чихал без остановки. Мамочка решила подсобить нам и перевезла к нам тот ужасный шкаф из дуба. Я думала, что больше никогда его не увижу, но, оказывается, мама его перевезла, пока нас не было. Шкаф стоит теперь в прихожей. А я всё никак не могу поверить, что я наконец-то вышла замуж за этого ворчуна. И это мне! Мне он говорил, что не женится на мне ни за что. А ни за что взял и женился! Как же я его люблю, кто б только знал!»

Последнее слово было написано большими буквами, и Ева расхохоталась, настолько её умиляла запись молодой Анастасии. Она открывалась совершенно с новой стороны, Ева и не знала, насколько пылким было её любящее сердце. Час пролетел незаметно. Анастасия писала довольно часто, и незначительные для других моменты были для неё очень важны и достойны того, чтобы сделать о них новую запись. Она писала о пикниках, о том, как они с господином Северлином обустраивали дом, как они ездили к морю. Заметки были небольшими, но по-настоящему живыми и яркими.

Проглядев несколько страниц, она нашла ещё один засушенный цветок, но на этот раз пальцы проворно успели схватить его. Где-то спустя полчаса самоотверженного чтения Еве попалась запись о Леви, что поразило её до глубины души. Взглянув на первые строчки, она закрыла дневник и подумала, что такую запись не стоило читать. И пусть её снедало безответственное любопытство, она перелистнула на несколько страниц вперёд, пока его имя не перестало мелькать. Читать дальше становилось всё совестнее. Ева решила прекратить рыться в эпизодах чужой жизни и даже подумала вернуть Леви дневник. Убрав его на подоконник, она вновь вернулась к нему, поскольку заметила сильно выпиравший из книги то ли лист, то ли ещё что-то. Ей со страхом подумалось, что она могла случайно порвать страницу, и, вновь взяв в руки книгу, она обнаружила всего лишь конверт, на котором красовались два слова, выведенные почерком Анастасии: «для Леви».

Упоминание его имени было для неё словно коснуться случайно крапивы. Ева затаила дыхание. Конверт был плотным, так что подглядеть содержание на свету не получилось бы, и казался очень новым, будто был куплен только вчера. По тому, как были выведены буквы, Ева сразу поняла, что подпись была сделана Анастасией, когда она была уже в преклонном возрасте. Из-за того, что её зрение значительно ухудшилось, она писала крупными неровными буквами, и строчки часто ползли вниз. И что ей нужно было делать? Если конверт лежал в дневнике, значит, Леви не открывал его, но конверт точно был адресован ему. Теперь он вместе с клятым пиджаком должен был лежать у неё чуть ли не до начала октября и нагло мучить её совесть. Неожиданно Ева поймала себя на одной мысли.

Она хотела увидеть Леви.

Ева закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Неужели действительно так сложно держать себя в руках хотя бы пару часов? Она гипнотизировала конверт, будто он должен был сам встать и пойти своим ходом к Леви. Нет, у неё дома лежать он точно не мог. Одна лишь надпись на нём была для неё катализатором. Мучительные десять минут раздумий сменились стремлением потакать своим бесстыжим желаниям. Ей никак не удавалось отделаться от осознания того, что Ханджи оставила ей на всякий случай телефон Леви, и мысль эта обжигала её похлеще огня. Конечно, самому владельцу заветного номера об этом было совершенно неизвестно. Ева посмотрела на часы, время было ещё не позднее, и медлить было нельзя, поскольку телефонистки должны были вот-вот закончить свою работу.

Спустившись на первый этаж, Ева опасливо осмотрела по сторонам и немедля начала вращать рукоятку телефона, который приобрела одна из жительниц дома. Приятный женский голос на том проводе сказал что-то, но Ева даже не обратила внимания и перешла сразу к делу, попросив соединить с господином Леви Аккерманом и назвав его номер. Мучительные секунды ожидания были вознаграждены спокойным, размеренным голосом, и из её головы даже вылетело то, что она так тщательно репетировала в мыслях, пока спускалась. Поистине ужасна задумка природы: человеку достаточно быть честным со своими чувствами, чтобы так легко потерять самого себя.

— Господин Аккерман, здравствуйте, — Ева наступила себе на ногу, и голос её стал увереннее и строже. Разве «господину Аккерману» известно, какой концерт она устроила жалкие пять минут назад в своей квартире. — Простите за беспокойство, Ханджи оставила мне ваш номер.

— Госпожа Римия? — голос его был слегка удивлённым, и она нахмурилась от неожиданности. Если бы он снова назвал её по имени, она готова была поклясться, что вскрикнула бы.

— Да, она самая, — Ева чуть-чуть расслабилась. Как-никак голос её должен был звучать обыденно, а не так, словно она по первому щелчку его пальцев готова была прибежать к нему. Кипа романов, прочитанных вслух, взяла своё, и Ева сосредоточилась не на том, что она хотела, а на том, что было нужно сделать. А именно вернуть пиджак и отдать конверт. — Не подумайте, что я соскучилась по вам, просто в дневнике, который вы мне отдали, я нашла конверт. На нём написано ваше имя. Я думаю, госпожа Северлин хотела его вам передать.

— Вскройте его и скажите, что там, — ей показалось, что он был совершенно не заинтересован в её находке.

— За кого вы меня принимаете? — вспылила она. — В таком случае я его выкину. Я, знаете ли, тоже не хочу, чтобы он лежал у меня до октября, — уязвила она Леви, напомнив ему о его вчерашних словах. Он вздохнул. — А пиджак? У меня не так много места в доме, чтобы хранить его.

— Вам так не терпится со мной встретиться? — сказал он будто в пустоту. Ева медлила с ответом. — Госпожа Римия?

— Я просто хочу отдать вещи, которые принадлежат вам, — твёрдо ответила она и сжала трубку в руках. — Если вы не заберёте лично, то я просто оставлю это на кафедре.

— Мне принести ваш зонт? — спросил Леви как бы невзначай, полностью проигнорировав недовольство в её голосе. — Я завтра буду в университете.

— Надеюсь, не пересечёмся, — буркнула Ева и стукнула себя по лбу, который за сегодняшний вечер уже побаливал от глупостей, что она творила, и Леви усмехнулся.

— Доброй ночи, госпожа Римия, — в его голосе она точно чувствовала мягкость, какой она прежде не наблюдала. И Ева с трепетом улыбнулась улыбкой, какой могут улыбаться только дети, получившие заветный подарок.

— Доброй ночи, господин Аккерман, — ответила она, и на том проводе, казалось, тоже улыбнулись.

Ночь гипнотизировала своей красотой. Глубоко почерневшее небо разбросало на себе звёзды, будто жемчужины на платье невесты. И воздух был холоден, но не настолько, чтобы остудить беспокойство Евы. С величайшими усилиями она уложила себя в растормошённую кровать, чтобы ещё пару часов провести в бесчисленных думах. Вместо хорошего здорового сна у неё получилась нелепая репетиция завтрашней встречи с Леви. Она с тщательностью, что присуща только дотошным мастерам, выискивала нужные слова и бесконечное количество раз меняла своё решение, как же ей лучше повернуть то ли руку, то ли ногу. Дошло до того, что в сладкой полудрёме она даже задумалась о том, с какой ноги войти на кафедру.