XV: Пир во время чумы (1/2)

В свете предстоящего грандиозного торжества столь трагичная смерть юного дарования окончательно потерялась, и только в кротком взгляде Евы ещё можно было найти ту самую тихую печаль потери. Она больше не переживала так сильно о сказанном Леви и не прокручивала их разговор в голове с десяток раз, как сделала бы в любой другой ситуации. Лишь одно переживание осталось тлеющим угольком где-то в сердце, и, возможно, если бы она могла набраться достаточно смелости, то принесла бы свои извинения за то, что в порыве ярости совсем позабыла о происхождении Леви, которого бессознательно принимала постоянно за аристократа. Злость, окутавшая её виденье ситуации плотным туманом, напрочь выбила из головы мысль о сиротском приюте, в котором рос Леви и который несомненно не мог скрасить жизнь ни эльдийца, ни марлийца. Но в её словах не было ни капли лжи и сомнений хотя бы в одном моменте: ей нечего и не за что бояться было с того самого момента, как она потеряла сестру.

Своим поведением она достаточно себя наказала и никому не сделала лучше, чтобы продолжать рвать на себе волосы. Попросту спустя столько лет самобичевания Ева разучилась долго переживать по тому, что исправить она не в силах. А сегодня никто не обсуждал в пустых коридорах чужую смерть, и, когда отдохнувшие студенты вернутся за парты в начале октября, к тому времени ни одному из них не вспомнится какая-то «неуклюжая второкурсница, свалившаяся с моста». И даже Михаэль, так точно воплощавший сейчас свою идею на холсте, лишь косвенно и сухо поинтересовался у своей преподавательницы о её вчерашнем «побеге».

Нужно было как-то жить дальше и воспринимать всё случившееся как ещё один эпизод в жизни, который несомненно оставит свой след, но ничего глобально не сможет изменить. Жизнь довольна жестока и безразлична к людским потерям, и время не остановится ни на секунду, чтобы оплакать ушедшего. И потому на следующий день в застывшей позе Ева вновь сидела перед своим студентом, которому до дрожи в пальцах необходимо было детально проработать эскиз, как если бы от этого зависела чья-то жизнь. Все пригодные для живописи аудитории были закрыты в университете, который в выходной был так негостеприимен и не ждал никаких посетителей за день до городского праздника. Занимать аудитории других направлений без особого распоряжения строго-настрого запретили ещё несколько лет назад, да и к тому же Ева, которую и без того недолюбливали, не стала бы рисковать и занимать чужой кабинет ни при каких обстоятельствах. Поэтому они с Михаэлем, тем самым студентом, свободно расположились на университетской площади под тенью дерева.

Монотонные движения кисточки плыли от края к краю картины, и Ева полностью погрузилась в свои мысли, изредка переводя уставший взгляд с одного окна на другое и по итогу всё равно возвращаясь к студенту. Так неожиданной встречей можно было назвать то, как взгляды Евы и Леви пересеклись: она посмотрела на окна исторической кафедры, а он, допивавший остатки чая, подаренного Ханджи, по обыкновению подошёл к подоконнику, чтобы мимолётно в перерыве оглядеть ещё раз набившие оскомину виды. Что-то пустое, но говорящее само за себя продолжало таиться в её взгляде, и то ли смелость, то ли наглость, то ли безысходность завладели ей, и она не сводила своих пристальных глаз с Леви. Впрочем, он тоже был крайне заинтересован картиной, развернувшейся под его окном: какой-то тщедушный юнец рисует молодую преподавательницу у всех на виду, пусть даже если кроме них и нет никого во всем университете. У него возникли закономерные вопросы, но он был не в том положении, чтобы задавать их Еве, и лишь продолжил наблюдать за художником и его натурщицей. Вот её внимание привлёк студент, позвав её, и она снова посмотрела на своего портретиста, оставив Леви позади, будто и позабыв о нём вовсе, если бы он был совершенно ей не интересен. Он сделал глоток, и остывший чай показался ему мерзким. Но ещё более отвратительным было пышное розовое платье прошлого века, которое так отлично сидело на Еве. Её волосы, заметно выгоревшие от солнца, стали похожи чем-то на хитросплетённую паутину, поблёскивающую на солнце, и даже с высоты кафедры можно было заметить, как порозовели её губы. Леви, поразмыслив, пришёл к выводу, что внешне она выглядела лучше, чем вчера. Но то было только внешне.

До самого утра он не мог уснуть дольше, чем на полчаса, да и чтение довольно увлекательного детектива то и дело прерывалось голосом Евы, который звучал у него в голове и вновь и вновь проговаривал весь свой печальный рассказ от и до. Он никогда не задумывался, в сущности, какими горестями может быть наполнена жизнь эльдийцев, просто потому что в его жизни подобное не играло никакой роли. Да и его жизнь, вся жизнь от рождения и до сегодняшнего момента, была отчасти безрадостна и наполнена лишь словом “выжить”, и пусть в начале ему показалось, что их пути были чем-то схожи, Леви понял простую мысль, которую не осознавал ранее: их старт находился на совершенно разной дистанции.

Существование марлийца, выросшего в трущобах или в сиротском приюте можно назвать сложным, но существование эльдийца на просторах свободной Марлии тяжело и печально по определению. Ева никогда не добьётся такого повышения, до какого дослужился он, сколько бы усилий она ни прилагала, да и в целом она наверняка была первой и последней преподавательницей эльдийского происхождения, которую навязала Анастасия Северлин. А студенты-эльдийцы вряд ли получат достойную работу когда-либо, потому что весь смысл их пребывания в университете заключался в манипуляции сознанием и пропаганде. Леви как никто другой знал об этом, потому что столь бесчеловечная идея принадлежала ему: университет был одной из красивых картин марлийской жизни, о которой грезил каждый эльдиец. Именно по указке профессора Аккермана в качестве эксперимента в университет было допущено несколько эльдийцев. Конечно, никто не собирался допускать их на исторический или военный факультеты, но умирающий тогда из-за несоразмерного финансирования факультет искусств как никогда пришёлся под руку. В газетах, которые отправлялись в гетто, печатались статьи, полные красивых, но пустых слов, и на первых полосах на читателей смотрели лица с лучезарными улыбками. Смотри, мир, как щедра и прекрасна Марлия, смотри, эльдиец, что ждёт тебя, если ты решишь послужить отечеству. И это работало, поскольку поток желающих пойти в армию увеличился почти на три процента. Эльдийцы кормились конфетами с рук марлийских пропагандистов, из которых мало кто имел проблемы с совестью или сном. Леви редко задумывался о тех, кто мог пострадать от его полезных марлийскому обществу идей, потому что никто не переживал о самом Леви, но последний месяц он волей-неволей предавался раздумью о своей деятельности. Было то заваривание чая или банальное чтение утренней газеты, он отвлекался на собственные размышления, задавал сам себе вопросы, желая поспорить с внутренним голосом, но тот предательски молчал.

Так оба, каждый из которых размышлял о своём, ещё раз вспомнили вчерашний разговор. Ева от неловкости хотела поправить юбку, а Леви снова пролистал сборник сказок, который бездушно оставили на кафедре ранним утром, но так и порывался посмотреть разок в окно. Ему не нужно было придумывать причин для такого рода действа, ведь окно и было создано для того, чтобы смотреть в него, а то, что там где-то сидит Ева, ничего не значило. Он вытащил несколько закладок, которые она оставила в книге, и выкинул их в мусорное ведро.

— Что это ты там разглядываешь? — из-за его спины раздался любопытный женский голос, и Ханджи, надавив на плечи Леви, мельком посмотрела на книжку в его руках.

— Когда-нибудь привычка подкрадываться сзади сыграет с тобой злую шутку, — Леви отбросил книгу на стол и обошёл Ханджи.

— Боюсь, боюсь, — она притворно подняла руки и покачала головой. Неумолимо её тянуло к книге, которую читал Леви, но без спроса взять вещь с его стола она не могла, поэтому ей осталось лишь довольствоваться разглядыванием потёртой обложки. Наконец-то её обзору открылась чудная картина, что точно не могла оставить её равнодушной, но ни с какими выводами она спешить не собиралась. — О, кто это там? Ева? — Ханджи перегнулась через подоконник и замахала рукой в приветствии, — Ева! — та её очевидно заметила, но не могла пошевелиться из-за своей роли натурщицы. — Как я её давно не видела, пойду поболтаю.

— Всего-то неделю не виделись, — точно подметил Леви, наливая зачем-то вторую чашку чая. Руки его замерли в каком-то ожидании, и он в лёгкой степени недоумения заглянул на дно чаши, столкнувшись с отражением своего озадаченного лица.

— Всего-то! — поражённо воскликнула Ханджи. — Тебе-то, может, и всего-то! Ваши кафедры не так далеко, а я вообще сижу почти в глуши какой-то, и никто не заходит ко мне, и никто не помнит про несчастную Ханджи, — сложив руки вместе, она скривила лицо, изображая изо всех сил натуральную печаль. — Так ты идёшь?

— Ты сказала «пойду поболтаю», а не «пойдём поболтаем», — поправил её Леви и всё же долил чай в чашку. Не пропадать же добру.

— Пойду, пойдём, какая разница? Не занудствуй, — Ханджи зацепилась за дверной косяк и повисла на нём, принявшись в ожидании смотреть на игнорировавшего её Леви.

— Я не закончил со своими делами, — взявшись за какие-то бумаги, Леви уселся за стол и принялся перечитывать документы, исписанные чужой рукой, точно это были научные труды старшекурсников. Ханджи, даже занимая высокую должность на факультете, умела наслаждаться моментами заслуженной свободы от университетских стен. Она продолжала заниматься наукой дома, в парке и просто на улице, записывая в старую истрёпанную временем тетрадь идеи и открытия, но, когда имелся хотя бы малейший шанс не сидеть в душном кабинете с никому не нужными отчётами, она шла в лабораторию или работала над теорией из дома. И если бы не её неуклюжая забывчивость, приключившаяся именно позавчера, ноги бы её в университете не было. К тому же она давно привыкла к колкостям Леви, и все обиды спустя столько лет знакомства были решены, но всё же где-то внутри всегда оставалась маленькая капля надежды, что он не будет бурчать попусту хотя бы раз. Ожидаемо Леви не сдвинулся с места. — Долго над душой будешь стоять, очкастая?

В одиночестве Ханджи почти сбежала со ступенек лестницы во внутреннем дворе и устремилась навстречу к Еве, которая так и сидела в одной позе, не сдвинувшись ни на сантиметр. Воодушевление наполнило сердце Ханджи теплотой, которую она хотела разделить со своей подругой, и когда она подбежала к паре художников, Ева несомненно не смогла сдержать улыбку, которая возникала каждый раз на её лице, если подворачивался случай пересечься с Ханджи где-то в коридорах университета. Глаза той же засияли ещё пуще прежнего, когда она вгляделась в огромный холст.

— Ва, какая красота! Твой студент? — Ханджи изумлённо любовалась картиной, на которой не было прорисовано только лицо, но все остальные детали — рюши на платье, цветы, тени на складках — поражали своей живостью и каким-то волшебным изяществом. Ева легонько кивнула в молчании, и Ханджи покачала головой, словно сама не верила своим глазам. — Молодой человек, вы очень талантливы! — она одарила засмущавшегося студента похвалой и сложила руки на груди.

— Мы скоро закончим, подождёшь? — проговорила Ева расслабленно, стараясь не нарушить позу. Ханджи уверила подругу, что может подождать и несколько часов, и расположилась неподалёку, под тенью дерева.

Когда необходимая студенту основа картины была закончена, Ева распрощалась с ним и наконец-то посвятила всё своё внимание Ханджи, размяв перед этим мышцы, которые затекли за долгое время. Они решили не оставаться на солнцепёке и пройтись вдоль университета под навесом. Ева шла медленнее обычного из-за пышной неудобной юбки и тугого корсета. Если ещё в здании она могла передвигаться по плитке, то по брусчатке, добротно уложенной на улице, идти было неимоверно тяжело. Ханджи иногда приходилось помогать ей не упасть на ступеньках, которые попадались на их пути. В конце концов женщины решили идти рука под руку, потому что нет-нет, но Ева спотыкалась на ровном месте.

— Выглядишь как настоящая аристократка, — по-доброму засмеялась Ханджи, в очередной раз удержав Еву от падения. — Тебе к лицу этот цвет.

— Доведи меня до кафедры, прошу, — захохотала Ева, вцепившись в юбку платья. — Не представляю, как в нём можно ходить по брусчатке. Я скоро себе ноги переломаю.

— Нет-нет, ты нужна завтра живая, — взмолилась Ханджи, намекая на празднование юбилея основания столицы, на котором должны были присутствовать преподаватели Марлийского государственного университета. Но заметная даже непрозорливому глазу подавленность легла чёрной тенью на лицо Евы. В её взгляде и в опущенных уголках губ в момент весёлости чувствовалось отчаяние. Ханджи думала, что ей показалось, но всё было именно так, как она думала, когда Ева неосознанно стиснула её руку.

— Прости, завтра меня точно не будет, — голос её был необычайно тих и полон задумчивости. Виновато она смотрела себе под ноги, и её шаг ещё сильнее замедлился, словно она хотела отдалиться от Ханджи. Но та остановилась вовсе. Вчерашние слова, преисполненные откровенности и обиды, звучали в голове Евы. Перед ней стояла та же марлийка, что и профессор Аккерман, что и декан исторического факультета, что и много других людей, которые окружали её почти с самого рождения, но она не имела той смелости высказать Ханджи то, что смогла вчера так беззастенчиво выплюнуть в лицо Леви. Рядом с Зоэ она будто вновь оказывалась в те замечательные времена, когда госпожа Северлин кормила её лимонным печеньем на кафедре много лет тому назад. Оттого на душе стало тяжелее от собственного лицемерия: нужно ли быть последовательной и ненавидеть всех марлийцев или же можно позволить делать исключения?

— Что-то произошло? — Ханджи положила руку на плечо Евы, и та горько улыбнулась.

— Если говорить кратко, то я крупно поругалась с деканом, и мне запрещено появляться завтра с другими преподавателями. Можно я не буду вдаваться в подробности? — Ханджи понимающе кивнула, и Ева с благодарностью улыбнулась ей. Ничто не пробуждало в ней такой огромный шквал несопоставимых эмоций как воспоминания о трагической кончине совершенно чужой ей студентки. Ева своим безрассудством и попыткой влезть туда, куда не просили, лишила себя последней привилегии. Каждый год в день столицы наступал полный запрет на передвижение эльдийцев в Марлии с девяти утра и до девяти вечера. Им запрещалось покидать гетто, дома, казармы и прочее, поскольку марлийцы не желали видеть их во время их исторического праздника. Единственные, кому разрешалось свободно перемещаться по столице в этот день, были семья Тайбер и воины-титаны. Еве разрешалось посетить только мероприятия, устроенные университетом, но после вчерашней выходки любое её появление на площади было под запретом. Другие же, точнее некоторые из эльдийцев, однако всегда норовили нарушить установленные правила, и нередко самые смелые и любопытные снимали с себя повязки и пряталась заранее в городе, чтобы поучаствовать в праздничном веселье. Те, кого ловили в этот день органы общественной безопасности или столичной полиции, горько жалели о своей выходке в тюремных застенках, ожидая сурового приговора, но всё же с таким наплывом людей в столицу жертв среди эльдийцев было немного. Полиция больше развлекалась поимкой эльдийцев, чем всерьёз занималась охраной порядка. Город в этот день несомненно преображался, что было немудрено: со всех уголков Марлии съезжалось огромное количество разношёрстного народа, которое так и жаждало повеселиться на славу. Флаги, гирлянды, фонарики, живая музыка, выступления артистов, шествия, песни, алкоголь рекой. В этот день столица не могла сомкнуть глаз, и всё это великолепие было позволительно лишь марлийцам.

— Хорошо, тогда у меня есть другое предложение, — Ханджи, недолго думая, разогнала над Евой собравшиеся тучи, и заговорщически хлопнула в ладоши, потерев их. — Я предлагаю не откладывать дальнейших встреч, в этом университете мы точно нормально не пересечёмся. Как ты смотришь на то, чтобы...

— Выпить? — подхватила Ева, и Ханджи, прикусив губы, заулыбалась. — Появление тебя в моей жизни лучшее, что случилось со мной за почти тридцать лет, — продолжила она, и Ханджи, расчувствовавшись, схватилась за сердце.

— Ты читаешь мои мысли! Запрет на перемещение снимают в девять вечера, так что я думаю, мы можем насладиться заслуженным выходным, — с суровой серьёзностью рассуждала Ханджи.

— Смотрите, не захвалите её. Ей не на пользу, — совсем по близости зазвучал чей-то насмешливый тон, и женщины, так мило наслаждавшиеся обществом друг друга, перевели свой недовольный от нарушенного уединения взгляд на Леви, вставшего на их пути. Ева могла поклясться, что ощущала в его каждом движении лица отвращение к такому беззаботному воркованию двух подружек. Поразительно было то, как Леви действовал на неё своим появлением: если ещё минуту назад она чувствовала себя достаточно виноватой, чтобы принести ему свои искренние извинения, то, стоило ему открыть рот, она больше не хотела даже стоять рядом с ним. Настолько её раздражали его неуместные комментарии, прервавшие их с Ханджи беседу.

— Только Ева меня и хвалит, — Зое обняла свою верную подругу за плечи, всем видом показывая, чтобы Леви учился у неё доброму слову.

— В прошлый раз ты выбирала место, я тоже хочу предложить одно местечко, где мы сможем спокойно посидеть, — обратившись к Ханджи, Ева решила перевести тему, надеясь, что «язва» неподалёку от них рассосётся сама по себе, но Леви, как назло, ни на шаг не сдвинулся.

— Что за место? — заинтересованно спросила Зоэ в радостном предвкушении.

— Пусть это останется сюрпризом? — неуверенно спросила Ева, не желая распространяться о бывшем рабочем месте при лишнем свидетеле.

— О, нет. Леви развезёт нас по домам, ему нужно знать, где будут завтра находиться наши бренные души, — задумчиво поделилась Ханджи своими планами, заставив Еву недоумённо хлопать ресницами.