XIV: Одно разочарование (2/2)
— Госпожа Римия?
— Не сегодня, — пробормотала она в беспамятстве, потирая в ужасе лоб пальцами. — Давай, давай продолжим работу потом? Мы же успеем?
— Да, у неё день рождения в августе, — медленно проговорил студент, и Ева отчаянно сделала шаг назад, порываясь убежать.
— Тогда потом. Потом как-нибудь, — её голос ломался, и глупая, несколько сумасшедшая улыбка изрезала губы.
— Госпожа Римия!
Но Ева уже никак не реагировала на собственное имя, до одури ставшее таким противным. Прочь шла она и как заведённая повторяла про себя, что то был не несчастный случай. Что за глупость? Не может такого быть. Её уверенность в пришедших в голову выводах душила её. Как вообще падение с моста может быть просто несчастным случаем? Ей никак не удавалось связать в мыслях всё, что она знала, поэтому поверить в какие-то нелепые случайности казалось ей невозможным. Глаза жгло, и сердце было опустошено до предела. Какая-то незнакомка, чьей боли случайным свидетелем стала Ева, может, и не должна была вызывать таких эмоций, которые буквально выворачивали наизнанку и рвали на части само естество. Но столь трагичная потеря юной души не могла пройти незамеченной для Евы. Она не знала ничего о ней, кроме имени. Ни даты рождения, ни любимого напитка, ни любимого цвета, ничего, но казалось, что даже столь незначительная информация, как имя девушки, позорно рассыпалась в руках Евы. Было очень больно даже помыслить о случившемся, но тому ребёнку несомненно было ещё больнее.
Не помнящая саму себя, она преодолела огромное расстояние коридоров и в каком-то безумном состоянии оказалась у кабинета декана исторического факультета. Её кулак уверенно, почти нагло постучался в двери, и, не дожидаясь никакого разрешения, Ева распахнула её перед собой, и декан даже поднялась от неожиданности с кресла. Ничего нежного во внешнем виде Евы не осталось, и на аристократку она теперь мало походила. Пышное не к месту платье было смято и выглядело неаккуратно, но не это поразило декана. Глаза, напуганные, блестящие от скопившихся слёз, именно эти глаза смотрели на неё с нелепой надеждой. И женщина поняла, по какому вопросу к ней ворвались в кабинет.
— Мы только недавно связались с её матерью, — заговорила она тихо и снова села в кресло. — Думаю, раз вы прибежали ко мне в таком виде, не поздоровались и что-то ждёте, то вы всё поняли сами. Семья неполная, отец погиб на поле боя. Там тяжёлые отношения с матерью были, поэтому случилось то, что случилось, — декан никак не хотела говорить обо всём, что касалось теперь уже мёртвой студентки.
— Вы же знаете, что это неправда.
— Настоятельно не рекомендую посещать похороны, — декан сделала вид, что не услышала прямой упрёк. — И не поднимайте эту тему среди студентов. Официальная версия: несчастный случай. Вот её и придерживайтесь.
— Но вы же знаете, что это неправда!
Ева закричала, не имея больше никаких сил выслушивать эту ложь, потакать умалчиванию столь серьёзного инцидента, называть настоящее самоубийство несчастным случаем. На это не было никаких сил, и лишь горячая ненависть расцветала уродливыми колючими цветами в её сердце. То была ненависть к себе.
— Госпожа Римия! — вспылила декан и подскочила с места. — Не забывайте, кем вы являетесь! И сколько веса имеют ваши слова! По-вашему, что я должна сделать для какой-то эльдийки? Она не обращалась за помощью, значит, не так сильно она ей нужна была! Хотите посеять панику и раздор между студентами?! Вы чего добиваетесь?!
— Всё посеяно до меня, — глухо отозвалась Ева.
— Чёрт бы вас побрал! Худшее, что могло случиться с университетом, это эльдийцы! Уходите! И что вообще на вас надето?! И где ваша повязка?! — повысила голос декан, цепляясь за каждую деталь, которой она бы могла задеть наглую эльдийку, но вдруг женщина обратила всё своё пылкое внимание на бесшумно появившегося человека, что стоял позади Евы. — Леви, уведи её куда-нибудь с глаз моих долой! Немедленно!
— Неужели она не достойна хотя бы парочки хороших слов? — Леви не видел её лица, но слышал, что голос Евы был подавленным.
— Вон! — рявкнула декан, и Леви аккуратно взял Еву за локоть и без лишних слов вывел из кабинета. Бумаги подождут.
— Пустите меня, — невозмутимо сказала Еву и в следующую секунду вырвала руку из слабой хватки Леви, — да пустите же!
— Что произошло? — Леви действительно не обладал никакой информацией, потому что с самого раннего утра разбирался на кафедре с материалами для вступительного экзамена. Но Ева не желала отвечать, она лишь шла вперёд, и Леви чётко понимал, что ничего хорошего не выйдет, если сейчас в таком тревожном состоянии отпустить её куда-то в одиночестве. Церемониться с ней не хотелось, поэтому без доли стеснения он мёртвой хваткой вцепился в её плечо.
— Что случилось?! — закричала Ева, резко развернувшись. Она взмахнула руками, словно хотела нанести удар. — Да будь всё прокля-
Ничего лишнего договорить она толком и не успела, поскольку Леви, схватив её за руки, буквально втолкнул в какой-то кабинет, который в любом случае в это время оказался бы пустым, и плотно закрыл за собой дверь. Многое хотелось выяснить, но на большинство вопросов Леви не хотел получать ответ, по крайней мере не при таких отвратительных обстоятельствах. Он хотел лишь знать, что случилось в кабинете декана и к каким последствиям это может привести. Ректор не раз всеми правдами и неправдами хотел возложить на Леви ответственность за художественное направление, потому что прекрасно знал: дай Леви приказ, и он выполнит его, даже если не хочет. Ева рухнула на скамью.
— Я ненавижу всё это, как же я ненавижу всё это, — в отчаянии она боролась сама с собой, запрятав кулаки между колен и крепко держав их в замке. Она совсем не плакала, потому что слёзы уже ничего не могли решить. Никогда ранее, как сейчас, она не была готова рушить всё, что попадётся под руку. Леви прошёл в аудиторию почти бесшумно и присел на край стола, положив рядом с собой бумаги, которые так и не донёс декану, и сложил руки на груди. Ему не нравился шум, пронзительный крик или надрывистый плач: он сразу же напоминал о приюте. — Ненавижу всё, — шептала она, и её шёпот больше походил на произнесение какого-то страшного заклятия.
— Возьмите себя в руки, тошно смотреть. Нужна вам моя помощь или нет — сейчас неважно, но ни вам, ни мне не нужны лишние проблемы с руководством, поэтому спрашиваю последний раз: что сейчас произошло? — Леви посмотрел на растрёпанную Еву. Он и хотел бы её пожалеть, но, в сущности, не знал, что такого нужно сделать. Утешать было по части Ханджи, она умела подбирать слова, но её сегодня не было в университете, поэтому ему просто необходимо было получить ответы на свои вопросы и исходя из них уже делать какие-то выводы.
— Спросите у декана, что вы ко мне прицепились-то? — злость обгладывала её кости, и хотелось с себя содрать кожу. Богатое воображение рисовало пугающую картину: бледная студентка, съедаемая мутными и холодными водами реки, обречённо теряла свой цветущий юный вид и теперь имела право носить не гордое имя «человек», а зваться холодно и отстранённо «телом». Ева закрыла глаза пальцами и надавила на них, пытаясь стереть стоявший перед глазами ужас. — Для чего вам слушать историю, которая в вас не вызовет ни капли сострадания?
— Вы для начала хотя бы объясните, о чём речь, а я сам сделаю выводы, нужно мне сострадать или нет, — язвительно отозвался Леви.
— Бесподобно, — прошептала Ева. — На одну эльдийку стало меньше в университете. Сегодня или вчера, не знаю, её тело выловили из реки. Ну что? Сочувствие вызывает? — от собственных слов у Евы навернулись на глаза слёзы. Леви не мог предвидеть того, что будет сказано.
— Я не буду врать, не вызывает, — помедлив заключил он, и Ева усмехнулась. Она понимала, что не всякого занимают чужие горести, но контролировать себя не могла. — И из-за этого вы пошли на конфликт с деканом?
— Если бы! Если бы я пошла на конфликт, этого не случилось бы, но в очередной раз я струсила, — Ева повернула голову к окну. На небе вновь не было ни облачка, июлю было плевать на человеческие беды. — Я ненавижу это место, здесь человек человеку враг. Только подумать, как девочка, не заставшая свои собственные двадцать лет, даже не достойна того, чтобы её мучители были наказаны. Всё марлийское пропитано ядом, вы сами им травитесь, но ничего менять не хотите! Мне мерзко от одного факта, что я родилась здесь. Я никогда не назову это место своей родиной! — Леви, слыша её слова, подумал о сиротском приюте, в котором он оказался с самого рождения, и слова, что здесь даже соотечественники ненавидят друг друга, находили прямое отражение в его биографии.
— Я бы на вашем месте придержал бы язык за зубами, потому что за одни ваши слова я должен сейчас сдать вас полиции, но не делаю это из дани уважения госпоже Северлин, — сурово, без малейшей капли снисхождения в голосе сказал Леви, смотря в упор на Еву.
— Да делайте, что хотите, — не показывая никакого испуга отозвалась она на словесную угрозу, — хотя бы перед лицом закона не буду больше трусить и выскажу всё, что я думаю об этой проклятой стране. Дьяволы, ха. Самые настоящие дьяволы собрались здесь. Я повидала их, так что мне нечего теперь бояться и не за что бояться. Вы, марлийцы, отняли у меня сестру, перемололи её кости и кинули мне как подачку эту красную повязку, и я должна чувствовать перед вами какой-то трепет, потому что вы всегда можете засунуть мне в глотку штык или пристрелить у какой-нибудь стены, — Ева остановилась и склонила голову так, что волосы закрыли её лицо. Леви слушал её внимательно, но не чувствовал своей вины. Однако же понимал её чувства, понимал, почему она так говорит, и не осуждал, потому что она не винила лично его. Леви годы положил на то, чтобы воздвигнуть исторический факультет на пьедестал, скармливая лживую пропаганду юным умам, убедительно взращивая в них ненависть и презрение ко всему эльдийскому, и теперь он пожинал плоды своего труда, плоды того пути, на котором он просто хотел выжить. — Простите.
— Что случилось с вашей сестрой? — вместо извинения Леви хотел узнать немного больше о том, кто был по другую сторону этой жестокой эпохи.
— Знаете, почему семьи эльдийцев в гетто многодетные? — Ева подняла голову и откинулась на спинку скамьи, её руки потеряли силу, и она положила их на стол. Леви приготовился слушать. — В таких стеснённых условиях многие бы могли бы ограничиться лишь одним ртом, который можно прокормить. Каждый в тайне на деле надеется, что его ребёнок может вывести его в люди. Родители приносят собственных детей в жертву, чтобы получить почётное гражданство. И моя мать ничем не отличается от них. Я с самого рождения была больна и слаба, что вот-вот должна была умереть, и благо я в силу возраста не застала то, какое разочарованное лицо скривила моя мать при виде новорождённой меня. Она-то надеялась на сильного крепкого ребёнка, который пойдёт служить, как только научится считать до десяти, но родилась я, ничтожная и бесполезная. Это уже потом я поняла, с каким презрением мать может смотреть на собственного ребёнка. И тогда, недолго думая, она родила второго. То была моя сестра, Адель, здоровая, прекрасная, энергичная. И мать засияла, она ожидала тот день, когда сможет отдать своего ребёнка на растерзание. Отец, бесхребетная скотина, наверное, я в него пошла, не мог ей перечить и просто в один день бессовестно ушёл, оставив двух детей этой полоумной. Я не могла выходить из дома, потому что любая зараза могла приковать меня к постели, и почти до десяти лет я сидела в своей комнате, как в темнице, и видела этот мир только из окна. Моя мать предвкушала пятилетие Адель, но та очень серьёзно заболела. Вы бы видели мою мать тогда, она впервые одарила мою младшую сестру этим мерзким взглядом, разочарованием, которое просто выворачивало её наизнанку, ха. Но хуже было только то, как она ласково уговаривала семилетнего ребёнка пойти в армию, чтобы сделать жизнь сестрёнки и мамочки лучше, — Еву скривило, как если бы она съела что-то очень неприятное. Ей претило само слово «мама». — И Адель согласилась, а я побоялась отговаривать её из-за матери. Струсила, впрочем, как и всегда. И каждый раз, когда она возвращалась из лагеря, я думала запереть комнату, чтобы она не могла вернуться туда. Я радовалась, что ей не нужно участвовать ни в каких активных боях, но однажды всё перестало отвечать моим желаниям. Ей только-только исполнилось шестнадцать, как их отряд отправили на восток. Там шли ожесточённые бои, но я узнала об этом потом, когда уже было поздно. Я не могла связаться с ней больше месяца, а потом получила официальное письмо с печатями, на дорогой бумаге. Как сейчас помню, что думала, умру прям там, у входа. В нём этим ужасным бесчувственным стилем мне сообщили о том, что моя сестра героически погибла на поле боя, спасая военачальников и командира отряда. Она сообщила о нападении на штаб и закрыла этого командира своим телом от снаряда, когда все струсили, и он остался жив, а она погибла на месте. Её невозможно было похоронить. И он по каким-то своим причинам добился, чтобы нас с матерью наградили почётным гражданством за заслуги моей сестры. Не знаю, из уважения он это сделал или нет. Хотя, вряд ли. Мечта моей матери исполнилась, это главное. И самое страшное, что я не видела её слёз, когда пустой гроб опускали в землю.
Ева окончила свой горький рассказ и посмотрела на Леви бессмысленным остекленевшим взглядом. Он чувствовал разочарование, её и своё собственное. Оно относилось к разным вещам, но было одинаково справедливым.
— Я оставлю сборник сказок на исторической кафедре. Они не вызывают во мне совершенно никаких эмоций, к сожалению.