XII: Молчание угрюмых стен (1/2)
Марлийский государственный университет — главнейший социальный институт всего континента — был основан по документам ровно семьдесят четыре года тому назад, но самому зданию, по оценкам историков, было около пяти веков, если можно было довериться сохранившимся источникам. После обнаружения в ходе одной из экспедиций они были положены в почётный зал университета под строгую охрану. Многовековые стены из холодного камня впитали саму историю и сохранили всё наследие Марлии, отражённое в скрупулёзно сложенных витражах и неповторимым фресках с изображениями великих битв и героев, как настоящих, так и мифологических.
Главный зал для общих собраний и нередких театральных постановок классических произведений был самым важным и поистине красивым местом университета. Не сильно широкий, он уходил глубоко вдаль, имея форму продолговатого прямоугольника. Через каждый метр справа и слева от входа окна, взмывшие вверх, были прикрыты плотными кремовыми портьерами и тончайшим тюлем. Потолки были настолько высоки, что умещали второй этаж, который гордо именовался балконами. В интерьере преобладал оттенок махагони, и каждая деталь мебели словно светилась изнутри из-за слоя лака. Геометрический рисунок на обитом деревом потолке в своём центре имел прекрасные фрески с изображениями классических сюжетов марлийской литературы, которые были обрамлены в позолоченный круг. Всего таких огромных фресок было три, а в конце зала, словно церковный алтарь, располагалось огромное окно, состоявшее из неповторимых и совершенно искусных витражей, сложенных из совсем крошечных кусочков цветного стекла.
На том витраже было изображено умиротворённое лицо Героса, который, широко раскинув руки, оберегал Марлию. Его фигура была могущественна и в контрасте с изображением континента восхищала своим захватывавшим дух великолепием. По бокам от витража, в тяжёлых резных рамах, больше похожих на склеп, располагались портреты двух основателей университета: святого Александрия и сурового, но храброго воина Максимилиана. По легендам первый обучал в этом здании сирот и до самой своей смерти собирал вместе с ними с особой тщательностью все свидетельства разнообразных исторических событий Марлии. Второй же был воином, который, всё по тем же сказаниям, в одиночку смог покорить дикое западное племя, совершавшее набеги на несчастных марлийцев, живших у границы. Достоверно неизвестно, существовали ли в действительности эти персоны, но многое указывало на то, что их истории были настоящими.
Ровно посередине, между двумя портретами, во весь рост располагалась сцена, с которой держали свои витиеватые речи губернаторы, ректоры, профессоры, студенты уже долгие века. В оставшемся пространстве на первом этаже в два больших и стройных ряда были поставлены стулья для слушателей или зрителей; в каждой шеренге было четыре места, и в целом весь зал мог вместить одновременно около сотни человек, не включая тех, кто был на сцене. Стулья из тёмно-каштанового дерева были обиты дорогим малахитовым бархатом, а на спинке виделась эмблема университета, вышитая серебряными нитями, — упрощённое изображение лица Героса с ракушкой-скафаркой в качестве короны. И, если необходимо было освободить пространство, стулья убирались под балконы, что и было сейчас сделано для удобства художников-декораторов. Мраморный пол из-за своего глубокого рыже-коричневатого оттенка больше походил на деревянный. И цоканье каблуков преподавательниц и юных студенток разлеталось, как бабочки своей разноцветной вереницей вскакивают каждый раз с цветков, когда подходишь поближе полюбоваться ими. Стены были обтянуты нежным глубоко-серым шёлком, расписанным мелким цветочным узором, и прекрасная акустика доставляла невообразимое удовольствие во время пения студенческого хора.
Именно в этом месте, пропитанном самим духом Марлии, Еве приходилось творить на огромном холсте главную декорацию театрализованного представления на площади. С высоких стен и потолка на неё молчаливо и сурово взирали герои не её истории. Под их проницательным взглядом её рука перемещалась от одного мазка к другому, и детали, медленно соединявшись одна с другой, открывали вид на совершенное полотно. В огромном зале с великолепной акустикой не раздалось ни слова, несмотря на то, что Ева и Чезаре провели здесь за работой уже несколько часов с самого утра. Она то и дело порывалась сказать что-то, но немедля ловила себя на полуслове и заканчивала начатое лишь неловким и неуместным вздохом, словно невзначай слетевшим с губ от усталости и напряжённой работы.
Раскрытые широкие портьеры пропускали через тюль жаркое июльское солнце и оставляли свои блики на декорации. Ева попеременно отходила от неё и всматривалась в целую картину, невольно задерживая внимание на фигуре Чезаре, сгорбившейся в работе. Его спина медленно двигалась от дыхания, и Ева не могла поверить, что людям нужно так мало, чтобы оборвать все связи. Ей подумалось, что, когда Чезаре закончит свой набросок, он молча покинет её и оставит в давящей тишине, полной одиночества. Не раз её мысли возвращались к тихим размышлениям о человеческой натуре. В её жизни была мать, с которой отношения всегда состояли из очерствевшей скуки и неприязни, сестра, которая осталась нежным воспоминанием о детстве, была и профессор Северлин, первая, кто протянул ей руку помощи и позволил забыть о клейме, поставленном на ней с рождения, была и хозяйка бара, что когда-то её, совершенную неумёху в кухонном быту, приняла на работу без вопросов. Было много разных людей, как у всякого человека встречается. И много раз в своей жизни она думала о том, какие мотивы преследовали, например, Анастасию, когда та без тени сомнения защищала её от стольких соотечественников.
Она обмакнула кисть в воду и слегла поболтала ею в стакане. Ей со смехом вспомнилось, как она, полная решимости, впервые спрятала свою повязку за тяжёлой вязаной кофтой, которая так нелепо смотрелась на ней в июле, и попала в стены Марлийского государственного университета на открытый пленэр, который всегда проходил вместо вступительных экзаменов на факультет искусств. То был единственный день, когда на территорию университета мог попасть любой желающий без лишних проверок. Она изнемогала от жары так сильно, что даже не запомнила, что нарисовала. Кто-то из студентов под самый конец пленэра заметил край её повязки, еле-еле видневшийся из-под тяжёлой ткани, и её собирались выпроводить, но Анастасия строго-настрого запретила подходить и к самой Еве, и к её работе. Открытые насмешки студентов и бесполезная болтовня незнакомых преподавателей о её наглости стали фоном для рождения настоящего шедевра по чужим меркам. Всё, что было у неё тогда — её талант и ничего более. Не умев ничего, кроме как ”малевать свои картинки”, как говорила мать, юная Ева даже не пыталась более найти себе места в этом мире. Бледная, с безжизненным потухшим взглядом, она ни на что не надеялась и пришла сюда только ради того, чтобы выполнить последнюю волю младшей сестры. Госпожа Северлин долго оценивала её пейзаж, не задавая совершенно никаких вопросов, и бесцветным голосом, не оставлявшим места никаким догадкам, попросила заполнить необходимые документы и идти домой. Все несколько лет обучения Ева занимала всегда последнюю парту, уходила сразу после занятий и всячески делала вид, что её здесь нет. В первое время было категорически сложно даже по коридорам идти, а сколько раз она порывалась больше не приходить. Но каждый раз Анастасия задавала ей один и тот же вопрос: зачем же она тогда вообще пришла на пленэр? И однажды Ева, горько расплакавшись, рассказала Анастасии свою историю. Постепенно окружавшие её люди свыклись с мыслью о её происхождении, и жаркий поток ненависти сменился холодным безразличием. Иногда с Евой даже общался кто-то из одногруппников, но друзьями она так и не обзавелась.
И теперь она, вновь почувствовавшая тоску былых времён, оставалась один на один с печальной отстранённостью других. Нередко в последнее время она задумывалась над тем, что она сделала бы на чужом месте, если бы в ней текла не кровь проклятых демонов, если бы она была чистокровной марлийкой. Пошла бы она на поводу у других, отстранилась бы она от Чезаре, если бы он был эльдийцем? Относилась бы она к профессору Аккерману с пренебрежением, если бы он был эльдийцем? Отказала бы она в дружбе Ханджи, если бы та оказалась эльдийкой? Ворох пустых и глупых вопросов возникал в её голове каждый раз, когда она оставалась один на один с собой. И, в сущности, она не никогда не чувствовала в себе чего-то необычного лишь исходя из своего происхождения. Дышала она так же, ей так же требовались еда и вода, она могла и плакать, и смеяться, поэтому тайно она никогда не разделяла ярых возгласов своих соотечественников об отказе от собственного происхождения. С большой вероятностью среди эльдийцев, окружавших её, были люди, которые разделяли её мнение, но она никогда не искала сторонников, предпочитая оставить своё мнение при себе.
Выдавив остатки масляной охры на палитру, Ева отложила пустой тюбик на пол рядом с баночками и подошла к коробкам, в которых находились материалы. В какой-то из них лежали и другие необходимые тюбики с маслом, и Ева копалась то в одной, то в другой коробке. Так в её руки попала тяжёлая книга с потёртым корешком. На красивой тёмно-зеленой обложке было выведено полустёртое название, из которого едва можно было понять, что книга была сборником сказок. Недоумение, возникшее на лице Евы, сменилось слабой догадкой, что книга могла принадлежать профессору Аккерману и таким образом по нелепой случайности оказаться в коробках. Послышался скрежет деревянных ножек о мрамор. То был Чезаре, закончивший свою работу на сегодня и в полном удовлетворении вытиравший о полотенце руки, измазанные в графите.
— Ты уже уходишь? — спросила необдуманно Ева, прожигая спину Чезаре тоскливым взглядом. Тот бросил испачканное полотенце на табурет, на котором он сидел во время работы, и, помедлив с ответом, изрёк сухое «да». Не задерживаясь ни на минуту, он поспешно отправился на выход и в самих дверях столкнулся с Леви, которого явно не ожидал увидеть вновь. За фигурой художника почти не было видно профессора, и Ева, не понимая, почему Чезаре остановился, поднялась с колен и, наклонившись в сторону, увидела Леви с крайне серьёзной миной. Они выглядели карикатурно противоположно, словно в схватке схлестнулось само лето с зимой: высокий блондин с тёплой смуглой кожей и почти на две головы ниже него брюнет, бледный как смерть, по сравнению с Чезаре.
— Проходите, — Леви галантно сделал шаг назад, пропуская Чезаре вперёд, но тот обернулся и посмотрел на Еву до боли странным взглядом так, что с её губ чуть не сорвался нечаянно какой-то вопрос. — Если вы не собираетесь выходить, то не задерживайте меня.
— Идите, — бросил Чезаре и скрылся в коридоре. Леви прошёл вперёд, и Ева безоружно протянула ему книгу.
— Вы, верно, за ней пришли? — её голос звучал тускло, и Леви принял из её рук то, ради чего он вернулся. — Она была в этой коробке. Могли бы сами не идти, я бы отправила какого-нибудь студента. Так-то из-за меня пришлось два раза пересекать почти весь корпус, — Ева уныло усмехнулась и вновь присела на корточки в поисках нужной краски.
— С чего вы взяли, что из-за вас, — возразил Леви, и его бровь невольно поползла вверх в недоумении. Ева рассмеялась, смахивая со лба чёлку.
— Точно-точно, забыла, — она выдохнула и выудила наконец-то заветный тюбик. — В таком случае, чтобы вам в третий раз не пришлось идти сюда не из-за меня, предлагаю вам посмотреть на декорацию. Вдруг приметите какие-то неточности.
Ева вновь взялась за кисть и, поправив юбку, присела у самого края огромного холста с видами столицы прошлого века. Вырисовывая почти каждый камешек, она целиком посвящала всё своё внимание деталям, чтобы зрителям данная сцена непременно виделась реальной. Леви подошёл ближе, и листва, камни на зданиях с каждым сантиметром превращались в ворох то обрывистых и коротких, то размашистых мазков.
— Могу поинтересоваться, что за книга? — спросила Ева, не выдержавшая уже седьмой час тишины огромного зала. Непременно хотелось с кем-то поговорить хоть о чём-то. Даже если то был профессор Аккерман, достаточно немногословный собеседник. — Ах, вот же! Испачкала всё-таки, — она попыталась оттереть с красной повязки на руке мазок зелёной краски, но её попытка осталась безуспешной: злосчастная краска уже успела засохнуть.
— Сборник сказок древней Эльдии, — спокойно сказал Леви, не отрываясь от разглядывания декорации.