XI: Пустые нравоучения (1/2)
Светский вечер тянулся для подуставшего и без зазрения совести зевавшего Леви слишком долго и ожидаемо закончился в самом позднем часу. С бешено горящими глазами его вновь и вновь звали на сцену, чтобы он своими небывало притворными словами поднял марлийский дух набитой дорогой едой аристократии и зажравшихся донельзя чиновников, какими их видел в тот вечер сам скучавший Аккерман. И с каждым разом его речи становились всё бессмысленнее и скуднее. Но главным и ярким моментом его пустословия, который позволял стереть все следы околесицы, которую нёс Леви в угоду губернатору, стала фраза ”Во имя Марлии”. Достаточно было прокричать эти слова погромче, как бокалы дорогого шампанского в руках толпы подвыпивших и разгорячённых нарциссов взмывали вверх с небывалый скоростью. И было непонятно: стоявшие перед ним были настоящими патриотами или отъявленными преступниками, негодяями, упивавшимися своей ненавистью к другим.
Леви был вскормлен рукой этой толпы; с самого начала он был многим обязан тем, кто смотрел на него как на редкого павлина в зоопарке, из их рук он получал свои ордена и с их благодарственных подачек он жил так, как живёт сейчас. И таковой след его биографии он считал намного отвратительнее факта своего происхождения или жизни в сиротском приюте. Было бы однако большой глупостью считать что в нём не было таланта, когда он был несравненно прекрасен в своём деле. Сам Леви отлично знал, на что он был способен.
И если со своими способностями он считался, то с тем, что он делает, а точнее с тем, как он к пришёл к тому, что имел, нет. Давно ли из памяти стёрлись причины и предпосылки того, почему он стал историком и культурологом? Казалось же, что ему просто с детства нравилась история, как он рассказывал восхищённым зевакам, но искренне вспомнить свою любовь к этому предмету не получалось. Да и, если хорошо подумать, откуда она, эта любовь, могла взяться, когда все мысли были лишь о том, как выбраться из отвратительных трущоб блестящей столицы? Но правда была всегда здесь. Любовь к истории с детства? Леви врал сам себе в своих рассказах, потому что всё прекрасно помнил: рука господина Северлина со сладкой булочкой на раскрытой ладони, протянутая без всякого скрытого мотива, стояла у него перед глазами, словно это было вчера. И он схватился за руку своего благодетеля, не испытывая угрызений совести, потому что знал: либо сейчас, либо никогда. В сущности, ему было всё равно, каким образом он мог освободиться от своей темницы. Он мог пойти в солдаты, податься в продавцы или работать до последнего издыхания на заводе. Всё что угодно мог сделать Леви, лишь бы покончить с нищетой и голодом.
Но с каждым разом ему было всё сложнее верить в то, что он сам говорил. Несомненно, он продолжал верить в то, что делает, и верить тому, что видит, но чем дальше заходили его исследования, которые он проводил в одиночку, тем страшнее было получать ответы на свои вопросы. И ещё страшнее было получать вопросы от любопытных студентов, потому что на любые вопросы нужно отвечать. И он чувствовал, что мысль, в которой история Марлии была сшита белыми нитками, продолжала витать где-то в воздухе, сколько бы он ни пытался прогнать её от себя. Тщетны были попытки выкинуть из головы давнишний разговор с Анастасией Северлин. Та странная и быстрая беседа уже давно покрылась пылью времени и должна была стереться из памяти, но именно она определила всё мышление Леви на долгие и долгие годы вперёд. Каждый раз он возвращался в то время и каждый раз поражался тому, с какой безумной и с какой-то стороны безнадёжной силой эта безусловно смелая женщина защищала всех эльдийцев в лице одной ей совершенно чужой девчонки.
Он держал в руках шампанское, противно тёплое и лишившееся по вине Леви всех пузырьков, и наблюдал за развратным балом тщеславия марлийского бомонда. Не было в его душе отвращения к той толпе соотечественников, как и не было презрения, лишь бесконечная усталость. Небольшое желание вылить куда-нибудь шампанское пересекалось с идеей пойти взять что-то другое (он как раз видел, что где-то стоял вермут или что-то похожее на него), но всё в конце концов заканчивалось банальной охотой выпить чай, дочитать главу какого-то классического романа, начатого в прошлом месяце, и лечь спать.
По итогу бокал за бокалом выявил острую необходимость отказаться от управления машиной, и Ханджи, досадно расстроенная невозможностью попробовать дорогой алкоголь из ”красивущих бутылок”, как она их описала, c разочарованием и немой паникой в глазах взяла всё же на себя управление собственным автомобилем. Равнодушный к развернувшейся автомобильной ”трагедии” Леви перед тем, как наконец-то покинуть затихнувшее здание администрации, проверил, где находится Эльке, и, убедившись, что она, вроде как пришедшая в себя, с отцом отправляется домой, уселся на пассажирское сидение. Откинув голову на жёсткий подголовник сидения, он медленно погружался в забытье под тихое ворчание Ханджи, которая ехала с невообразимо малой скоростью.
Дом, по скромному обставленный, встретил Леви глубоким мраком комнат, наполненных спёртым и тяжёлым воздухом, который впитал в себя летний зной. Он ослабил надоевшую хватку галстука и почти утонул в объятьях огромного кресла из красного дуба. Тишина, пропитавшая его скромную обитель, казалась звенящей и невольно давила на уши после шума оркестра и пустой болтовни. Леви жил здесь уже давно, но квартира даже спустя столько лет всё ещё выглядела одинокой и пустующей. Будучи совсем несмышленым юнцом, повидавшем роскошь и богатые интерьеры комнат семьи Северлин, обставленных со вкусом, Леви долго думал, что, чтобы перестать чувствовать то отвратительное опустошение после стольких лет сиротской нищеты, нужно непременно купить в дом всё самое дорогое и роскошное. Но счастье оказалось совершенно не в деньгах, которые копились на банковском счету с началом успешной университетской карьеры. Пустота в душе, заполненная хламом, только разрослась, и Леви нашёл покой в том, что ему не хватало: в тихом и скромном уюте чистых и светлых комнат. Когда вся та мнимая роскошь в виде дорогой мебели и безделушек была продана, Леви хотел пожертвовать деньги напрямую сиротам из его приюта. Но пока он наживал что-то своё, ценное, приют было решено закрыть.
Окна большого зала выходили на парк с чудесным прудом, в котором вечером плавали ровным строем маленькие утки. Высокие ветви ив нежно покачивались на ветру и касались спокойной и совершенной водной глади. А ночью фонари тусклым светом уводили куда-то прочь. Массивное кресло, обитое голубой бархатной тканью, всегда было повернуто к этому большому окну. Леви приносило огромное удовольствие прерываться во время чтения книг на вид из окна и наблюдать за чьими-то детством и юностью, расцветавшими под ивами парка. Часто он засыпал прямо в кресле, и холодная кровать в спальне так и оставалась нетронутой. Мягкий ковёр под ногами стал единственной самой дорогой вещью в его обители, потому что голые доски деревянного пола напоминали ему об ужасном холоде пола в общей спальне сиротского приюта. В камине справа давно дотлели вчерашние угли, и стали засыхать цветы в небольшой стеклянной вазе на нём, которые пару раз в неделю приносила с собой горничная.
Леви машинально потянулся за чашкой чая, обычно покоившейся на столике подле кресла. Но не нащупав там той самой заветной чашки, он усмехнулся собственной оплошности. Пальцы прошлись по сухим губам, впитавшим алкоголь, и рука обессиленно упала на колени. Леви не был огромным любителем выпивки, и его не расслабляло спиртное, но оно позволяло другим мыслям бесцеремонно лезть в голову, когда её пытались забить какой-то чепухой. С таких вечеров он всегда возвращался на такси в сильно помутнённом состоянии, но сон всегда был беспокойным и недолгим.
— И к чему ты пришёл? — обратился сам к себе Леви. В его мыслях было совершенно спокойно до тех самых пор, как Ханджи не упомянула о Еве. Сначала в его голове возник её смутный образ, когда она выжимала из волос солёную морскую воду и стряхивала с подзагоревшей кожи песок, а потом, отогнав от себя это никчёмное и бесполезное видение, он произносил несколько речей о величии Марлии, в которое, очевидно, не вписывались такие люди, как Ева. Он не знал её мотивов, ему было невдомёк, что значила жизнь эльдийца в Марлии, ведь ему некогда было о таком задумываться. Но почему-то ему казалось, что их жизненные пути были одновременно достаточно похожими и такими совершенно разными. Ему даже начало казаться, что Ева стала жертвой тщеславия Анастасии Северлин, её упрямства и твердолобости. Возможно, за эти слова вспыльчивая госпожа Римия вывалила бы на него гневный поток слов. Леви случайно улыбнулся, но от осознания того, что его мимика оказалась ему не подконтрольной, улыбка моментально спала с его лица, и он закрыл глаза. Какие же глупости лезли в голову. Вскоре пришла спасительная дрёма.
Следующий день выдался ужасно жарким, Леви оставил дома узкую жилетку с пиджаком и позволил себе немного расстегнуть верх рубашки, чем привлёк немало внимания студенток. Подобное поведение не могло не нервировать, поскольку рассеянные студенты — не подарок. Но несомненно радовало то, что его кафедра вновь стала похожа на саму себя, и порядок вернулся на каждый сантиметр помещения. Хотя тишина, до этого абсолютно привычный элемент этого места, стала чувствоваться немного по-другому, но Леви решил не придавать никакого значения собственным ощущениям.
Однако достаточно приятный и ничем не омрачённый июльский полдень не мог закончиться хорошо и спокойно. Непонятно, кому именно хотел навредить вчерашний нарушитель спокойствия, но Леви достаточно строго попросили пройти в кабинет декана, чтобы решить вопрос о произошедшем вчера на светском приёме, который, по словам самого ректора, ”вообще-то на минуточку был организован с подачи самого губернатора”. Шум не поднялся на самом вечере, подвыпившим гостям в самом разгаре веселья, да ещё и после воодушевляющей речи Леви прямо на сцене не было ровным счетом никакого дела до какой-то Эльке Крамер. Но на следующее утро в университет на имя профессора Аккермана поступила жалоба пренеприятнейшего характера, полная резких и не похожих на правду слов.
— Леви, ты же знаешь, что я доверяю тебе больше, чем себе, — заговорила стройная и высокая женщина, подходившая к своему пятидесятилетию. Копна рыжих и непослушных завитых от самых корней волос подрагивала от её тяжёлого дыхания. Декан стояла спиной к Леви, но он понимал, что ни в какое окно она не смотрит. Её сложно было назвать нервной или разозлённой, по своей натуре сангвиника она была добродушна к любому, кто был связан с её факультетом. Поэтому та жалоба, лежавшая на её столе, была воспринята ею адекватно, но крайне возмутила её спокойствие, поскольку она поверить не могла в случившееся.
— Знаю, — спокойно ответил Леви. — Я могу ознакомиться с содержанием, чтобы понимать, в чём оправдываться?
— Тебе незачем оправдываться, — недовольно выдала декан и повернулась резко лицом к своему провинившемуся сотруднику, пытаясь найти в его глазах хоть что-то схожее с тем, что она ощущала. — Читай, — она качнула рукой, и Леви взял бумагу, которой как будто никто и не касался, настолько декан не хотела брать лист в руки.
«Спешу довести до вашего сведения, что вчера на столь ответственном мероприятии как приём у губернатора в честь главнокомандующего восточным фронтом студентка вашего университета, а именно Эльке Крамер, известная как дочь капитана столичной полиции, вела себя неподобающим образом, портя не только свою репутацию, но и всего университета. А именно: она напилась до такого состояния, что не могла совладать со своей натурой и приставала к разного рода мужчинам, а потом скрылась в неизвестном направлении под руку со своим профессором. Во избежание мести со стороны профессора Леви Аккермана хотел бы остаться анонимным. Прошу принять меры в отношении этих двоих».
Таково было содержание той самой жалобы. Леви, не дрогнув бровью, вернул лист на место и сложил руки в замок на коленях. Декан внимательно смотрела на него и выжидала чего-то, но он молчал и лишь смотрел прямо на женщину, не показывая никакого интереса к происходящему.
— И что ты скажешь? — наконец-то не вытерпела она.
— Возможно, ему стоит стать писателем или клоуном, а не наследовать отцовскую фабрику, — Леви поудобнее сел в кресле. Декан нервно засмеялась.
— Ты знаешь, кто это? — она больше не могла стоять и медленно села за стол, сложив кисти рук под подбородком.
— Конечно, сын Пачелли, или как там зовут эту семейку выродков, не умеющих нормально воспитывать собственных детей? — сказал Леви, и глаза декана расширились, словно она услышала что-то невообразимо страшное и непозволительное.
— Следи за словами! — всё, что она могла возразить, и Леви почти незаметно закатил глаза. — Если это был отпрыск Пачелли, то это не такая огромная проблема, как мне показалось сначала. Я уже подумала, что придётся убрать Эльке из студенческого совета, но теперь оставлю это на тебя. Проведи с ней какую-нибудь воспитательную беседу, — декан скомкала жалобу и выкинула её в мусорное ведро, не глядя.
— Я могу идти? — Леви уже намеревался встать с кресла, но женщина остановила его жестом.
— Рвёшься в бой, похвально. Как и всегда, впрочем. Но сначала расскажи мне, что вчера произошло? — женщина понизила голос и почти перешла на шёпот.
— Юношеское бунтарство и неудачный партнёр для танца, который распускал руки и получил по заслугам, — Леви не имел и малейшего желания вдаваться в подробности касательно другого человека. — Вы должны и сами понимать, что вторая часть этой писанины ничего общего не имеет с реальностью. Между мной и студентами никогда не было и не будет никаких отношений. — Декан, естественно, не была удовлетворена его сухим пересказом, но, помедлив в тишине, поняла, что из него всё равно ничего путного не вытянуть. Леви покинул кабинет декана и вышел в коридор.
Он не считал, что Эльке поступила правильно, решив опустошить несколько бокалов, но на роль нравственного наставника он точно не подходил. Ещё ни разу в жизни ему не приходилось отчитывать студентов за поведение вне стен университета. Он изрёк сотни нравоучений по поводу плохой учёбы и отсутствия прилежности, но поучать кого-то, как правильно жить, он не мог, потому что сам жил всю жизнь не так, как надо. Медленно бредя по опустевшему коридору, Леви размышлял о том, что стоит сказать Эльке.
— Посторонитесь! — послышалось сзади, и Леви успел среагировать и поймать тяжёлую коробку, летевшую прямо ему под ноги. — Добрый день и благодарю, — Ева громко выдохнула, приведя в порядок дыхание от тяжести её ноши. Несколько коробок и сумок громоздились на её тонких и подрагивавших от усталости руках. Саму Еву почти не видно было за этой горой, и лишь подол её синей юбки, путавший её шаг, виднелся из-за коробок. — Поставьте куда-нибудь наверх.
— У вас что, не нашлось помощников? — Леви помедлил, повертев в руках коробку, в которой были маленькие баночки с краской. — Почему вы несёте всё это в одиночку?
— Ну, теперь уже не в одиночку, правда? — быстро сориентировалась Ева, засмеявшись. — Поможете, пожалуйста? Я понимаю, что вам доставляет удовольствие смотреть на мои муки, после того как я залила краской ваш стол, но будьте немного снисходительны. Я сейчас умру от тяжести, — Ева приподняла и встряхнула коробки, чтобы отдохнуть хотя бы секунду.
— Эту потерю университет перенесёт, я думаю, — задумчиво произнёс Леви, и Ева закатила глаза, но медлить он не стал, забрав у неё самую большую коробку и несколько сумок и положив сверху книгу, которую держал в руках. У неё же осталась та самая маленькая коробка, которая летела на пол, и одна большая сумка, висевшая на плече тяжёлым грузом.