V: Побег от себя (1/2)

— Мерзость, — выплюнула Ева старательно, чтобы мать её точно услышала. И до ушей женщины слова дочери дошли, её морщинистая худощавая рука с потёртой фотографией между пальцев замерла в воздухе.

— Ты пришла, — она выдавила из себя неестественную поломанную улыбку, словно до этого момента она была с другой планеты и совершенно не умела улыбаться. Лицо Евы скривилось. Она хотела отвернуться, но продолжала с завидным упорством смотреть на постаревшую мать. Некогда стройная женщина располнела, светло-русые волосы превратились в грязно-серые пряди, неаккуратно торчавшие из низкого хвоста. Пустые серые зрачки смотрели куда-то сквозь Еву, и она хотела выколоть собственные глаза, лишь бы не иметь ничего общего с ней.

— Ты опять развела этот цирк? — с презрением выдала Ева. Она хотела прийти сюда, спокойно выдержать поминки и уйти, максимально не пересекаясь с этой женщиной, которая втоптала в грязь светлое звание матери. Но та делала всё, лишь бы вывести из себя Еву. Разложенные фотографии, на которых маленькая Адель, её младшая сестра, корчит смешные рожицы или позирует в цветах, вереницей плыли перед глазами Евы. Она знала каждую чёрточку на этих фотографиях и помнила каждую дату, оттого ей было так мерзко, что эта женщина прикасается своими руками по локоть в крови к сокровищам Евы.

— Я не могу помянуть свою чудесную доченьку? — наконец-то Александра очнулась ото сна, печальная поминальная маска упала с её исцарапанного морщинами лица, и лёгкая улыбка легла тяжёлой тенью на её губы.

— Помянуть? Блять! — Ева засмеялась и запустила пальцы в запутавшиеся волосы, остервенело взъерошив их. — Помянуть? Ты серьёзно?! Да ты даже имени её не имеешь никакого права произносить! — она выкрикнула со всей злостью, швырнув себе под ноги сумку. Александра вскочила из-за стола, и несколько фотографий упали на пол. Тонкая струйка света из огарка свечи испуганно затряслась. Женщина с каждой фразой Евы медленно подходила к дочери. — Ты отправила Адель в эту мясорубку! Ты отдала в армию собственную дочь, чтобы выбраться из Гетто! Ты принесла собственную дочь в жертву! Ей было шестнадцать! Потому что тебе, — Ева особо подчеркнула слово «тебе», — хотелось жить хорошо! А теперь ты смеешь строить из себя несчастную и плакаться раз год с того, как ты скучаешь по своей дочурке!

— Тварь! — взвизгнула Александра нечеловеческим голосом и тяжёлой рукой дала Еве жгучую пощёчину. Щека горела, как будто к ней приложили раскалённое железо, а нижняя губа лопнула от напряжения.

— Ненавижу тебя! — заревела Ева и схватила мать за руки, повалив её на пол. — Лучше бы тебя разорвало там на куски! — она трясла ослабшие руки матери, впиваясь в них ногтями и прижимая тело женщины прямо к полу. — Ненавижу тебя! — Ещё чуть-чуть, кости Александры хрустнули бы. Она издала нечеловеческий вопль, пачкая лицо горячими слезами. Ева резко отпустила кисти её рук, но всё ещё не слезла с матери, придавливая её ногами к полу. Тяжело дыша, она смотрела на женщину сверху вниз, но не как победитель смотрит на поражённого, а совсем наоборот. Женщина под ней заливалась слезами и громко завывала, сжав в руке ткань на груди и дергая её из стороны в сторону, словно одежда мешала ей дышать.

Ева встала на ноги и подошла к зеркалу в коридоре. Возле лопнувшей губы красовалась достаточно заметная ссадина. И как же удачно завтра рабочий день. Александра всё ещё лежала на полу, но плакала уже заметно тише, крепко закрыв глаза. Ева подошла к столу и стала собирать фотографии, и тогда мать подскочила к ней, пытаясь вырвать из её рук письма.

— Не смей трогать, дрянь! — завопила женщина, но Ева оттолкнула её, и с громким вздохом женщина отлетела к стене. — Ничего в тебе святого нет! Я жалею, что ты появилась на свет!

— Я тоже жалею, и что? — бросила Ева через плечо. — Только попробуй подойти ко мне, я клянусь, я переломаю тебе руки или ноги.

Нижняя губа Александры задрожала, но она не посмела двинуться хоть на миллиметр, так и продолжая наблюдать, как Ева забирает одну за другой фотографии со стола. Солёная кровь растекалась по рту. Кажется, Ева прикусила язык, когда получила пощёчину. Стерев тыльной стороной руки кровоподтёк, она схватила с пола сумку. Но в дверь постучали. То оказался полицейский.

— Здравствуйте, — прокуренный, неприятный голос, будто кто-то вилкой водил по стеклу, принадлежал худощавому полицейскому, оказавшемуся на пороге дома семьи Римия. Он со скучающим видом заглянул за плечо Евы, но никого не увидел. — Соседи жаловались на шум.

— Понятно. Крысу ловили, — безмятежно бросила Ева. — Приношу свои извинения.

Полицейский всё понял. Ему и самому не хотелось разбираться в происходящем, он хотел лишь выдержать смену: обойти ещё разок квартал и лечь вздремнуть. Ева закрыла дверь и повернула несколько раз ключ в замке. Александра всё так же прижималась к стене, ухватившись за кофту в районе груди. Её несуразные тихие всхлипывания резали слух Евы. Она с презрением оглядела несчастную мать и двинулась дальше по коридору одноэтажного дома.

Разбухшая от влаги дверь казалась такой высокой и тяжелой, хотя на деле держалась кое-как на одной петле. Рука Евы, в которой висела сумка, ослабла, и вещи полетели вниз с грохотом, тяжело приземлившись возле ног. Перешагнуть лишь порог — много ли смелости нужно было? Несоизмеримо много. Ева едва заметно коснулась пальцами грубой деревянной поверхности двери. Но той хватило и этого мимолётного прикосновения, чтобы открыться.

Раздражающий тусклый свет фонаря на другой стороне улицы освещал комнату, в которой осталось всё нетронутым. Вот две скрипучие и жесткие кровати, на которых две сестры до самого рассвета могли болтать о всяких глупостях, рассказывать друг другу страшилки и по очереди спать вдвоём то на одной, то на другой кровати. Высокий шкаф с кривыми полками осуждающе смотрел на Еву. Какие-то неузнаваемые от пыли и жестокого времени игрушки покоились в углу. И на обшарпанном подоконнике стояла фотография, обрамлённая почти засохшими цветами.

С этой фотографии на Еву смотрели самые прекрасные серые глаза с тонкими морщинками в самых уголках, которые появились от нежной улыбки, коснувшейся губ. То была юность, то была чистота и красота молодого сердца. Ева не могла сделать и шага, но шла вперед и рухнула прямо перед фото, царапая колени и оставляя зацепки на платье. Всё, что осталось от когда-то живого человека, эта неживая фотография. Ева глотала слёзы, закрывая рот руками до боли и кусая себя за пальцы, лишь бы ни один звук не сорвался с её губ. Всё было как вчера, и вот сейчас Адель должна войти сюда, и всё будет как обычно.

— Знаешь, если я не ночую в части, мне потом так сложно возвращаться, — Адель потянулась всем телом и забралась с ногами на кровать, нещадно помяв чистую и отглаженную форму.

— Почему? — поинтересовалась Ева, складывая постиранные вещи.

— Я так сильно скучаю по вам, когда уезжаю, что больше не хочу возвращаться на фронт, — девчонка посмотрела на старшую сестру, и взгляд её стал совсем не детским.

— Так не возвращайся, — бросила Ева, поджав губы. Обе они знали, что такое желание не только глупо, но и противозаконно.

— Не могу.

Ева сжимала в руках ткань платья, качаясь из стороны в сторону. Уродливые слёзы обжигали лицо, но никак не утихал их поток. Если бы только она была увереннее, если бы только твёрдо настояла на своём и вернула Адель, если бы она только не отпустила её тогда. Но в её истории не было варианта «если бы», который мог стать реальным. Действительность, с которой ей пришлось столкнуться, была бесповоротна и непогрешима. И с чувством полной беспомощности нужно было жить.

На следующее утро кафедра исторического факультета наполнилась людьми с самого начала рабочего дня, и Леви безуспешно пытался вчитаться в документы, присланные сверху около часа тому назад. На удивление доселе молчаливые историки разговорились с представителями творческой профессии, и этот бессмысленный гомон про абсолютно незначительные вещи, буквально про повышение цен на булочки в ближайшем к университету кафе или про шумных соседей сверху, выводил Аккермана из себя.

Демонстративно Леви распахнул тяжёлые ставни окна, впуская поток свежего утреннего воздуха в тесное помещение, но никто не обратил абсолютно никакого внимания на его жест. Все так и продолжали заниматься своими делами и даже начали разговаривать громче, чем до этого, из-за шума на улице. Провальная акция протеста легла тяжёлым грузом на нервы Леви. Он вернулся на место и раскрыл какую-то книгу так, что захрустел корешок.

— Да, я поведу в четверг внучку поесть мороженого, — засмеялся старик с журналистского направления, и звуки женского умиления пробежались по кабинету, раздражая слух.

— Ой, знаете, здесь на углу такое вкусное мороженое с ягодами с севера! Объедение! — восхищённо пролепетала какая-то долговязая женщина лет сорока с виду с факультета искусств.

Леви откинулся на спинку стула и положил книгу на стол обложкой вверх. Около пятнадцати человек торопливо ходили туда-сюда вокруг него. Леви окинул всех присутствующих взглядом, но одной золотисто-светлой макушки он не наблюдал.

— Это чья? — пожилой с округлившимся от пассивного образа жизни животом мужчина по имени Грегори, коллега с исторического факультета, указал на акварельный пейзаж, молчаливо и одиноко стоявший под окном. Леви было уже хотел назвать имя Евы, но его перебили.

— Это наверняка Ева нарисовала, — послышалось сзади. Голос принадлежал только пришедшему Чезаре, разгорячённому, словно он пробежал несколько километров, со свисающей с острого плеча кожаной сумкой. Отстранённо Леви, скрестив руки на груди и похлопывая себя будто в нетерпении пальцами по плечу, не повернулся к источнику звука. Он лишь наблюдал за фигурой пришедшего в отражении стекла раскрытой ставни.

— Да точно Ева! — воскликнула всё та же худощавая женщина, и преподаватели с исторического факультета в непонимании оглянулись и посмотрели друг на друга. — Ева Римия — наша преподавательница класса акварели, только сегодня вы с ней, скорее всего, не познакомитесь. У неё сегодня поминальная дата. Наверное, не придёт.

Ухо Леви машинально зацепилось за последние слова, и он подумал, что такой информацией весьма некультурно разбрасываться в компании незнакомых людей. Значит, сегодня не придёт. В сущности, его не волновало, придёт она или нет. Меньше народу — больше кислороду, как говорится. Однако Леви испытывал довольно странные ощущения. В своей жизни он не организовал ни одного поминального дня, хотя потерь на его жизненном пути было предостаточно. Он видел ужасную смерть матери, он видел мучительную смерть нескольких сирот, с которыми был довольно близок. Но он никогда не считал, что должен в какую-то дату устраивать поминальные процессии. В нём просто не было ни желания, ни знания, как организовать что-то подобное. Хотя где-то глубоко в душе он просто не хотел, чтобы эти воспоминания ярким роем вновь возникли перед ним.

— Поминальная дата? — с удивлением спросил Чезаре, доставая из тряпичной сумки новые художественные принадлежности.

— Да, её младшая сестра погибла несколько лет назад, я точно не знаю, — заговорила другая женщина средних лет, стоявшая в каком-то несуразном брючном костюме с папками в руках. — Вроде как…