IV: Последнее напутствие (2/2)
— Послушай, Леви, — она произнесла его имя так, как произносят матери, когда дают напутствие уже выросшим детям, которые вот-вот должны упорхнуть из родного дома во взрослую жизнь. Леви стало немного неуютно и неудобно, но Анастасия продолжала, — ты выбрал крайне сложный путь, и будь я твоей матерью, в жизни не позволила бы учиться тебе на таком факультете как этот. Но помни, что нет ничего чёрного и белого, нет стопроцентной правды и лжи. Эта девчонка никакое не зло, она смешная и неуклюжая, и, если бы не эта повязка, которую нацепило на неё государство, никто бы не посмел насмехаться над ней.
— К чему вы клоните? — всё-таки перебил её Леви. Она тяжело выдохнула. Её речи были крайне опасными, и, если бы Леви сдал её полиции прямо сейчас, о нём бы написали хвалебную статейку в местной газете. Но он почему-то внимал словам Анастасии, ловя каждое её слово. Было ли это то самое «доверие», о котором он слышал от других?
— В твои уста будут вкладывать чужие речи, ты будешь смотреть на этот мир чужими глазами, — её тон наполнился невосполнимой печалью. Леви, возможно, и хотелось утешить женщину, но он решительно не знал, как это сделать. На секунду он задумался, что, если бы Анастасия была его матерью, как бы он поступил? Но путных мыслей так и не пришло в голову. Он просто стоял и внимал её словам. — Я искренне любила Андре, я влюбилась в него, будучи несмышленой двенадцатилеткой, я пронесла любовь к этому человеку сквозь года. Но, посмотри, что с нами сделала взращённая в нем ненависть, — она разочарованно откинула волосы назад и горько усмехнулась. — Ты добровольно встал на этот путь, и я лишь желаю, чтобы ты был честен с самим собой и отделял чужой голос в себе от своего собственного. Иначе тебя ждёт страшное будущее.
Тогда Леви не совсем понимал её слова о страшном будущем. Он боролся сначала за свой путь, потом за своё место и долгое время думал, что всё должно прийти к нему за его упорство. Но вскоре он ощутил ужасный вес, взваленный на его плечи. Такое влияние, когда за тебя не то, что говорят, за тебя даже рот открывают. Получив место преподавателя в университете, он снял розовые очки и наконец-то увидел тонкие ниточки, шедшие от каждой мышцы профессора Северлина и всех других коллег. Они были марионетками в чужих руках. Без исключения. И Леви не успел оглянуться, как и вокруг его шеи завязались эти тонкие, но прочные нити. Если бы не эти слова Анастасии Северлин, возможно, ему было намного легче нести это тяжкое бремя.
Сначала он было себя ненавидел, в нём, в каждой его клеточке за него кричал юношеский максимализм. А потом Леви приспособился, иначе его давно в какой-нибудь канаве сожрали крысы. У него не было ни имени, ни заслуг, ни денег. Несчастный беспризорник, получивший благословление одного из величайших академиков. Убогий сирота, вырвавшийся в первые ряды и переплюнувший всех прочих на вступительных экзаменах. Уже тогда он знал, что всё не даётся просто так. И было совершенно неважно, откуда ты родом и что в твоей крови. Он был марлийцем, его проклятая мать была марлийкой, его чертов отец был марлийцем, но Леви всё равно пришлось сдирать с себя три шкуры, чтобы иметь возможность встать рядом со своими соотечественниками. А сколько таких же, как он, опустили руки? Сгнили в неизвестности, встретили свой печальный и позорный конец в петле? Сколько оказалось на передовой, подрываясь на минах, получая пулю прямо в лоб, потому что у них было меньше амбиций, меньше денег, меньше связей?
Леви отпил крепкого чая. Он стал неожиданно совершенно безвкусным и каким-то лишним во всей обстановке. Удалявшаяся восвояси Ева ещё была видна во дворе университета. Тусклые фонари освещали её путь, и как только её фигура скрылась за поворотом, Леви отвернулся от окна. Внизу что-то с характерным шумом стукнулось о стену, и он сделал шаг в сторону, разглядывая источник незначительного шума. То была картина Евы, которую она оставила, видимо, сохнуть. Леви присел на корточки и стал вглядываться в акварельное изображение скучной действительности. Краски на холсте приобретали слишком чёткие линии, и он решил отойти чуть подальше. Тогда картина совсем преобразилась.
— Госпожа Северлин не ошибалась, — подметил Леви, отставляя чашку на стол. Как бы он всеми фибрами души ни переносил эту университетскую площадь, ему картина Евы очень даже приглянулась, чтобы повесить её на кафедре. Не то чтобы он был искренним и восхищённым ценителем искусства, его интересовали подобные предметы прежде всего как историка, и только потом как человека, обладавшего маломальским вкусом. Скрестив руки на груди и прищурив глаза, он внимал каждому мазку, разглядывал непредвиденные подтёки и смешения цветов.
Он решил прервать созерцание прекрасным: всё же чай стыл. Леви затушил старую керосиновую лампу, и кафедра погрузилась в полумрак. Глаза могли хоть немного отдохнуть. Его тень плясала на стене, то расширяясь, то сужаясь. Он взялся за книгу, но строки противно скакали от одной к другой, и он несколько раз возвращался к началу страницы. А потому что в голову лезли всякого рода глупости, бесполезные размышления о том, что в характере Евы чувствуется рука Анастасии, или какие-то несуразные воспоминания о былом, происходившие, по ощущениям, сотню лет назад. Леви выдохнул и захлопнул книгу. Эта женщина весь день мешала ему работать.
Стол, за котором работала Ева, оказался совершенно чистым, словно не она орудовала на нём разноцветными красками. Тогда к чему был этот фарс ранее? Неужто она пыталась его банально разговорить? Или флиртовать? В Леви отчего-то возникло раздражение, и он потёр деревянную поверхность стола пальцем. Абсолютная чистота, ни пылинки. Он закрыл глаза и помассировал их указательным и большим пальцами. Пора было собираться. Где-то внутри него, как ни странно, теплилась глупая надежда, что завтра на кафедре больше никого не будет.
Ева тоже надеялась, что так внезапно свалившийся на голову ремонт в её корпусе закончится прямо сегодня и уже завтра она окажется в своём просторном кабинете с великолепным видом на ботанический сад, а не на скучную каменную площадь университета. А ещё там не будет больше никаких профессоров по фамилии Аккерман и студенток по фамилии Крамер. Как же у неё раскалывалась голова! В её памяти опять возникла эта ужасная сцена, в которой она пытается уговорить Леви проводить её до дома, но получает достаточно прямолинейный и холодный отказ.
— Вы думали, что я серьёзно поведусь на ваши провокации? — крайне противным и неестественным тоном она пыталась передразнить Леви, но выходило неубедительно и даже несколько несуразно. Ева остановилась и сделала глубокий вдох. Откуда-то взявшийся ветер обнял её со спины, и по коже пробежались мурашки. — Я больше не буду раздражаться. Достаточно. Завтра просто не буду с ним разговаривать вообще.
Воодушевление Евы, подпитываемое жгучей досадой, постепенно угасало по мере того, как родной некогда дом становился всё ближе и ближе. Она уже перестала думать о Леви и о том, как она могла бы ему ответить. Ева остановилась и посмотрела на небо: пустое, безжизненное и мертвенно синее. Прижав к себе сумку поближе, она двинулась дальше. Раньше этот квартал выглядел для неё довольно дружелюбно и приветливо, но в последние года женщина не могла ходить по этим переулкам, не испытав хотя бы раз потряхивавшую всё тело дрожь. И дрожь та была никак не связана со страхами наткнуться на бандитов или на пьяниц, ползущих из бара неподалёку. Здесь всё ненавидело одно существование Евы, всё указывало на то, что она лишняя и неправильная. В такие моменты она искренне желала иметь хотя бы каплю того спокойного равнодушия, которое испытывала её мать.
Прошло около девяти лет с того момента, как они покинули гетто и получили возможность поселиться где-то в городе. Район, в который им было разрешено переехать, на одну треть состоял из эльдийцев, получивших почётное гражданство, а на две трети — из не особо богатых, но и не совсем нищих марлийцев, которые при любой возможности выказывали своё презрение соседям другой нации. Иногда доходило до погромов, самые крупные из которых полиция подавляла с ожесточением, чтобы не деморализовать юных эльдийских солдат. Иначе для чего им сражаться и тратить свою жизнь, если за пределами гетто их всё ещё ждёт открытая и не осуждаемая ненависть в их адрес? Если же происходили мелкие драки, то полиция бессмысленно разводила руками и отвечала лишь тем, что виновников найти не удалось. Но стоило совершить малейшее правонарушение эльдийцу…
Ева ускорила шаг и внутренне выругалась на туфли, так громко цокавшие по разломанной плитке. Грязные улицы тускло и лениво провожали женщину, укрывшись в свете одиноких окон. И теперь дальше идти было некуда: перед ней возвышалась дверь её старого жилища. После всего произошедшего Еве тяжело было называть данное место домом. Она с минуту постояла на пороге и провернула ручку. Дверь не была заперта, потому что её ждали.
В коридоре не горел свет, и Ева шла почти на ощупь до своей бывшей комнаты. Её путь пролегал через кухню. Она взглянула на часы, висевшие напротив кухни. Стрелка медленно приближалась к полночи. На кухне в полумраке, рассеявшимся от тусклого и еле-еле заметного свечения маленького, потрёпанного временем огарка, сидела её мать. А перед ней на столе россыпью лежали листы писем, испещрённые толстым округлым почерком, какие-то фотографии. Ева стояла в коридоре и смотрела в упор на мать, которая то и дело перекладывала предметы перед собой, пошмыгивая носом.
— Мерзость.